75-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне посвящается.

Наталья Пазельская
Пусть над землёю колокольный звон
Плывёт через любые расстоянья,
Как, полный вечной боли, женский стон,
Как скорбный знак людского покаянья.
Не утихает память о войне.

ЛИШЁННЫЕ ДЕТСТВА

(Отрывок из документальной повести)

То лето было жарким. Деревня Боброво Арсеньевского района Тульской области. Единственный кирпичный дом в деревне тот, в котором мы живём. Он стоит на расстоянии от деревни. Я только издалека вижу совсем чёрные избы с соломенными крышами. Тоже почерневшими.
Мне два года и четыре месяца. Моя мама работает директором Бобровской средней школы, поэтому дом называют учительским. Расположение комнат помню до сих пор – тёмный коридор, слева наша дверь.
Вход на кухню. Посреди стоит огромная, как мне казалось, русская печь. С обеих сторон от неё двери в две комнаты.
Наша комната слева, дверь в неё тяжёлая с деревянной ручкой. Ручка крепится на фигурной бронзовой накладке, которая мне очень нравится.
Вторая комната тоже наша, но в ней всегда кто-нибудь живёт. И дверь в неё сколочена из отдельных досочек, и ручки красивой нет.
Боковые стены печки выходят в обе комнаты, она обогревает весь дом.
Местность равнинная, деревьев мало. Возле дома растут два или три куста пыльной акации. Больше ничего.
Июнь. Жарко. Небо высокое, выгоревшее на солнце. Но все время слышится отдалённый гром. Иногда отдельные его раскаты так сильны, что дребезжат в окнах стёкла. Спрашиваю у мамы:
- Это гроза?
- Да, Ната, гроза.
- А почему тучи нет?
Нас бомбили. Рядом была железнодорожная станция – Арсеньево. Мама хватала меня за руку и мы бежали к пруду, который был в низинке недалеко от дома. По берегам росло несколько старых деревьев. Летом их корявые корни нависали над землёй, не достигая воды. Туда, под эти коряги мы заползали.
Мне виден кусочек неба, по нему низко летит самолёт, из него сыплются чёрные штуки. Это бомбы? Почему летят так странно, не прямо к земле, а кувыркаясь из стороны в сторону? И вдруг рассыпаются облаком бумажек, устилающих землю. Немецкие листовки. В них предлагают сдаваться, иначе… Хочется поднять бумажку, чтобы было на чём рисовать. Мама строго запрещает, иначе… Уже от наших.
Октябрь 1941 года. Эвакуация. Я не понимаю, куда и зачем мы отправляемся. Лежу в телеге, придавленная тулупом, торчит только нос. С трудом шевелю руками под тяжёлым тулупом. Наконец удаётся высунуть наружу лицо. В него бьют острые сухие снежинки, небо низкое, серое. Ползут тёмные тучи. Лошадь плетётся медленно. Мама идёт рядом. А папа где? Хочу спросить маму. Почему раньше не спросила, не знаю. Папа в первые же дни ушёл на войну, но я этого не помню.
Из рассказа мамы. Будучи членом партии, мама поехала в Арсеньево в Райком партии за указаниями, что делать, куда и когда уезжать, кому сдавать документы школы. А райком уже эвакуировался. Весь. Пустое здание с разбросанными бумагами, исчезнувшей мебелью. Даже внутренние двери сняты с петель.
Выходя, увидела телегу, запряжённую двумя лошадьми. Рядом никого. На всякий случай, покричала, позвала хозяина. Никого. Вскочила на телегу и погнала домой. Что-то побросала в чемодан, закутала в тулуп дочку и отправилась. Куда? Решала уже по дороге, плохо представляя маршрут.
Места безлесые. Идёт навстречу дед.
- Дедушка, далеко до ближайшей деревни?
- А ты, дочка, куда путь-то держишь?
- Вот в Тулу хочу, там у меня подруга живёт.
- И, милая, в Туле-то уже немцы.
Дед ошибался – Тулу немцы взять не смогли, просто обошли и двинули войска на Москву. Сейчас Тула – Город-Герой.
Мама добралась до деревни Лаптево. Хозяева нас пустили - две лошади – это в деревне просто невиданное богатство.
В те же дни на узловой железнодорожной станции Скуратово горели продовольственные склады. Их сжигали, чтобы не достались немцам. Зерно горело плохо, обугливаясь сверху, дальше оставалось нетронутым огнём. Колхозники носили, возили зерно, муку, гречку, как могли. Мешками, корзинами, тачками по соседним деревням. А тут две лошади! Хозяин дома
(я не помню, как его звали) на лошадках привёз, сколько успел. Охрана свирепо кричала и грозила, но красноармейцы – такие же крестьяне, всё понимали и только делали вид, что запрещают.
Из эвакуации помню только, что мне душно, жарко, нечем дышать. Мы с мамой всё время в тёмном углу за занавеской. Ночью понятно, а днём почему? Я тормошу маму. Она только шечет: «Тише, Ната».
И ещё. Днём какой-то дядька в доме, мама мне говорит: «Папа». Я смотрю удивлённо и говорю: «Дядя». Несколько раз мама пытается меня уговорить. Я непреклонна – «дядя».
Оказалось наш солдат, из отступающей воинской части. Дезертиров расстреливали сразу - и немцы, и наши. Хозяева его прятали, рискуя головой. Не из милосердия, им нужна была рабочая сила. Хозяйство пока стояло не разграбленным – корова, овцы, куры, гуси. Большой огород. Хлев, омшаник. Куда прятали солдата, не знаю.
Мама тоже там была на положении «нахлебницы». За укрывательство коммунистов, евреев, солдат немцы вешали публично.
Хозяева отказать ей не могли, потому ещё, что их дочь училась в маминой школе и два года жила у нас.
Представляли всем, как свою невестку, а из солдата пытались изобразить зятя-инвалида. Но тряслись, конечно, как бы не выдали свои же соседи. Поэтому нас прятали, как могли.
Там я заболела странной болезнью, при которой облезает верхний слой губ, они превращаются в открытую кровоточащую рану. Засыхая, покрываются коркой, рот открыть было невозможно. Чтобы меня как-то накормить, мама пыталась эту корку размочить. Видимо, это было очень больно, я начинала громко плакать. Мама нервничала, хозяева злились. «Тише, Ната».
Поскольку немцы Тулу обошли, то в деревне они появлялись редко – два-три мотоцикла с вооружёнными, пока бодрыми и наглыми фашистами. Они хватали кур, гусей, свиней, кричали: «Матка, яйки, масло…». Очень быстро в деревне порезали оставшихся коров, овец, свиней. Мясо солили, закапывали в землю, прятали в погреба.
Куда-то исчезла одна лошадка, хозяева боялись выяснять.
Битва под Москвой была, действительно, переломным моментом. Через деревню прошли наши воинские сибирские, части. Эти солдаты были уже хорошо одеты и вооружены. Пока ещё бодрые, но уже опытные.
Вторую лошадь они забрали. Красноармейца хозяева отдали нашим, вряд ли представляя его дальнейшую судьбу.
Радость от их появления была омрачена тем, что старосту, которого назначили немцы не по его воле, за околицей расстреляли. Без суда.
Четыре месяца эвакуации. В марте мы возвратились в Боброво. Все наши пожитки мама оставила хозяевам как плату за проживание. С собой нам дали полмешка пшеницы.
Как возвращались, не помню. Дом застали полностью разграбленным. Осталась только большая железная кровать с пружинным матрасом. В деревенской избе такую не поставишь. Сколоченный из досок стол на кухне. Остальное растащили свои колхозники. Не было ни чугунков, ни посуды. Почему-то остались стеклянные розетки, видимо, как совершенно вещь бесполезная.
Вот здесь я впервые ощутила чувство голода. Мама варила в печке пшеницу. Мы ели её прямо из чугунка, зачерпывая этими самыми розетками. Пшеница была жёсткой, сколько её не разжёвывай. Больше есть было нечего. В доме не было НИЧЕГО!
Помогла Зина. До войны мама и папа работали в школе, я оставалась с няней. Няню не помню совсем. У неё был постоянно кашель. Видимо, астма. Она задыхалась, надсадно кашляла и со свистом выдыхала. Скоро вместо неё появилась Зина.
Она не была няней – какие там игры, прогулки… Просто Зина была членом семьи, жила во второй комнате, помогала маме по дому. Зина была девушкой крепкой, широколицей. Нос картошкой, глазки маленькие. Деревенское такое лицо, некрасивая девушка. Но очень добрая и милая. Было ей лет 17. Мама заставила её вернуться в школу, Зина очень упиралась – стыдно такой взрослой девке за партой сидеть, уже в колхозе давно работала.
В 1941 году школа опустела, а через год снова открылась. Зина всё же в школу пошла, постоянно пропуская уроки под разными предлогами. Мама не ругала её никогда. Зато я была под присмотром.
Зина помогла вернуть в дом какие-то наши вещи, знала, кто из деревенских что забрал. Мама, кроме школы, работала счетоводом в колхозе. Мне очень нравились счёты, на которых она щёлкала, по ночам. Их я возила по комнате на верёвочке.
Ночью зажигали «коптюшку». На какой-то железке стояла гильза от патрона, в неё наливали керосин и опускали жгутик из скрученной тряпочки. Коптила она, действительно нещадно и страшно воняла. Позже откуда-то появилась керосиновая лампа. Самой большой её ценностью было стекло, если разобьёшь, нового достать негде. Мама мечтала о «трёхлинейной» лампе. Что это такое, не знаю до сих пор.
Когда открылась школа, стало чуть легче с едой, что-то давали по карточкам, чуть-чуть из колхоза. Но всё равно постоянно хотелось есть.
Помню подслушанный разговор мамы с Зиной, когда меня отправили спать.
- Зина, на завтра вообще ничего нет. Что делать будем? Нату чем кормить?
Обходилось. Неожиданно кто-нибудь приносил учительнице полведра картошки, или кулёк (именно кулёк, свёрнутый из серой толстой бумаги) муки. А то вдруг бутылку молока. Появились в доме алюминиевые гнутые ложки, солдатские кружки, глиняная с оббитыми краями миска, треснутая тарелка. Зина приволокла оцинкованное корыто – наше, в деревне отыскала и отобрала.
Весной собирали любую траву, что-то варили из крапивы, меленького лугового щавеля. Мама учила, какие травки можно есть.
Во второй половине дома жила учительница с дочкой. Её тоже звали Наташей. Мы подружились. Любимое место для игры – под крыльцом. Заползаем туда на четвереньках. Там темновато, душно, в свете пробивающемся сквозь щели в крыльце, плавают пылинки.
Делаем «секретики» - кусочек найденного стёклышка – большая ценность. В ямку кладём цветочки, птичьи пёрышки (куриные, наверное) и закрываем сверху стеклом. «Секретик». Наташа рассказывает страшные истории.
Иногда нам перепадает по маленькому кусочку хлеба. Мы с ним гордо идём на улицу. Наташа упоённо рассказывает:
- Кончится война, мы поедем в Москву. Там все дома из шоколада.
- А шоколад – это что?
- Ну, это такое, сладкое…
- Как финики?
- Еще слаще.
- И можно прямо от дома кусать?
- Конечно. Там все кусают.
Слипшуюся горстку фиников иногда выдают по карточкам вместо сахара. На месяц. Мне выдают по одному в день. Я долго не выпускаю косточку изо рта. Мама и Зина опять пьют несладкий чай из сушёной травы.
Что такое война, я не понимаю, но всё время думаю, скорей бы она кончилась, чтобы в волшебной Москве откусить кусочек от шоколадного дома.
Совсем рядом с домом большая воронка от бомбы. Мы с Наташей залезаем в неё играть. Вылезти обратно для меня – большая проблема, со склона земля осыпается, и я сползаю обратно. Наташа лежит на земле наверху и протягивает руку. Дома Зина укоризненно ворчит за перепачканное в пыли платье. Платье помню одно – розовое шёлковое с крылышками. Мама говорит, что прислала тётя Паша из Москвы. Наверное, в шоколадной Москве все ходят в розовых шёлковых платьях.
Тётя Паша – мамина родная сестра работала на швейной фабрике «Большевичка». Работницам разрешали брать обрезки, которые шли на ветошь. Вот из них тётя Паша и могла сшить платьице, разве только очень маленькое, собранное из кусочков. Но ведь розовое и шёлковое! И зачем я полезла в эту яму? Не полезу больше никогда.
Игрушек у меня не было совсем. Никаких. Зато в комнате были книжки. Мама получала учебники для всей школы. Перевязанные лохматой бечёвкой тоненькие пачки – один учебник на четверых-пятерых ребят. Они пахли типографской краской и керосином. Мама разрешала мне их аккуратно рассматривать.
С Наташей мы играли в школу. Она уже ходила в первый класс и была моей первой учительницей. Видимо, она и научила меня читать, потому что когда я подошла к маме с вопросом, она удивилась:
- Мама, здесь неправильно написано – «рАбы», а курочка была «рЯба».
- Где написано, Ната? - В Букваре. «Рабы не мы».
Скоро я уже читала свободно. Вопросы задавала часто.
- А что такое «рис» и «фиг»? Так в учебнике написано.
Учебник по геометрии, подписи под рисунками и фигурами.
- А почему на тетрадке с картами написано «атлАс». Это ведь шёлк такой для ленточек.
- Надо говорить «Атлас», Ната. Это сборник географических карт
Мне было 4 года, когда мама отдала меня в пионерский лагерь. Там хоть как-то кормили. В лагере я была самой маленькой.
Детей размещали в бывшем овине или амбаре для хранения зерна с большими воротами вместо двери.
Спали мы на полу, матрацы и подушки в ситцевых линялых наволочках были набиты соломой. Без постельного белья. Мама с собой дала мне две небольших тряпочки – одну на подушку, вторая – простынкой. В первый же день простынку у меня стащила девочка, которая спала рядом. И громко заявила: «Это моя». Вторую тряпочку я спрятала под подушку. Для сохранности.
Умывались мы из длинного железного корыта, закреплённого на двух столбах. Из него торчали три соска, как из рукомойника. Ребята толкались у рукомойников, отпихивая друг друга, брызгались и скандалили. Когда подходила моя очередь, воды в корыте не оставалось. Кое-как намочив ладошки, я протирала лицо и торопилась в столовую.
Не помню, чем нас кормили, в первую очередь, надо было схватить кусок хлеба, иначе его тут же хватали другие. Жидкий компот мне тоже не доставался. Пока я ела суп (второго не помню), мой компот уже исчезал.
Я не жаловалась никогда. Было почему-то стыдно и страшно.
Когда нас укладывали на дневной сон, я тщательно выискивала в пакле, которой были проконопачены стены, льняные зёрнышки, очень вкусные, но очень маленькие.
После завтрака мы шли на прогулку на ближайший луг. Трава была летней, созревшей. Цвели нежные колокольчики, липкие малиновые гвоздички, львиный зев открывал беззубую пасть, если легко нажать на цветочек. По краям вытоптанной тёплой тропинки – голубые звёздочки цикория. Жужжали пчёлы, порхали красные и белые бабочки. Обиды как-то растворялись среди доброй красоты природы.
Небольшой отряд на прогулку ходил строем. Впереди шли барабанщик и горнист. Горн беспощадно хрипел, взвизгивал, громко пукал, прежде чем выдать какой-нибудь сигнал. Утром это был - «вставай, вставай дружок, с постели на горшок», вечером – «спать, спать по палатам, пионерам и вожатым». Других не помню.
Однажды случилась беда – горнист потерял мундштук от горна. Нас заставили ползать по траве, искать его. Я так хотела его найти! Чтобы меня заметили, похвалили. Но не нашла. Хвалили кого-то другого.
И вдруг – счастье! Ко мне пришли мама с Зиной. До лагеря было несколько километров , они шли пешком. Появились как раз перед обедом.
Мне принесли гостинец – один пряник, я тут же пыталась спрятать его. Естественно, под подушку, куда же ещё? Мама удивлённо спросила, где простынка. Я рассказала. Мама девочку деликатно стыдила, та отвернув голову, слушала молча. Простынку отдала. Я её тут же спрятала под подушку.
А пряник, по совету мамы, всё же съела, хотя было очень жалко – ведь его можно было бы есть несколько дней.
Когда у меня появилась первая настоящая игрушка, я не могла поверить своему счастью. Маме вручили «американский подарок».
Там было невиданное чудо – небольшая квадратная банка с маленьким ключиком на крышке. Нужно было покрутить этот ключик, ленточка крышки наматывалась на него, как на катушку, и банка открывалась. Внутри что-то восхитительно пахло.
- Мама, это что? Это можно есть?
- Это называется тушёнка, её можно есть, - ответила мама. А Зина почему-то отвернулась и заплакала.
Мне давали тушёнки по кусочку целую неделю. Мама с Зиной её не ели, она им не нравилась.
Мама получила тёмносинее платье из неизвестной у нас ткани «джерси». Она очень переживала, что Зине ничего не досталось.
А я не переживала, потому что у меня теперь был медведь. Не бурый мишка с бантиком, а белый на четырёх лапах с черными бусинками глаз и носом. Я с ним не расставалась ни днём, ни ночью. Он был для меня куклой, собакой, лошадкой. Он был всем. Я получила первую в своей жизни игрушку.
Из Боброва меня увезли в 1944 году. Больше я там никогда не была. Но очень хочется до сих пор.


ЭВАКУАЦИЯ

Война взмахнула черными крылами,
На землю тень зловещая легла,
И, как от камня по воде, кругами
Все дальше и страшней беда пошла.

В далекой неприметной деревушке,
Которой и на карте не сыскать,
Как зверь, случайно пойманный в ловушке,
В отчаянье немом металась мать.

На старую хромую лошаденку
Пожитки бросив, не узнав пути,
В тулуп закутав малого ребенка,
Спешила от беды она уйти.

В лицо швыряло небо жестким снегом,
В ознобе осень поздняя тряслась,
По полю медленно ползла телега,
Наматывая на колеса грязь.

И к лошадиной морде припадая,
Смахнув рукой застывшую слезу,
Упрашивала мать: «Тяни, родная,
Я без тебя ребенка не спасу

И лошадь, забывая про увечье,
Как будто ей язык понятен был,
В ответ на это горе человечье,
Вперед тянула из последних сил.

Но, разорвавши тишины завесу,
Раздался мрачный и тяжелый гул,
Как черный хищный ворон, из-за леса
Немецкий самолет крестом мигнул.

Мать даже шагу сделать не успела,
Чтобы собой ребенка защитить,
Неотвратимо с неба смерть летела -
Ей в общем все равно, кого косить.

Упав, коняга в судорогах билась
И с удивленным глазом замерла,
Неловко мать к телеге привалилась,
На землю тихо, медленно сползла.

След тонкой алой струйкой растекался
От пули, злобно клюнувшей в висок…
И долго-долго в поле раздавался
Осипший в крике детский голосок.

ДЕТИ ВОЙНЫ

Дети войны… Их так мало осталось.
Тех, кому детства узнать не досталось,
Им не досталось ни книг, ни игрушек,
Счастьем считалась хлеба краюшка.

Глазки серьёзны, но нет в них печали,
Дети вопросов не задавали,
Вместе со взрослыми лямку тянули,
Были знакомы им бомбы и пули.

Гул канонады совсем где-то рядом,
Вставшая дыбом земля от снарядов,
Бомбоубежищ глухое молчанье,
Треск пулемётов, сирен завыванье.

Письма с фронтов в треугольниках смятых,
Письма дошли, но вот живы ль солдаты?
Женские лица, улыбки забывшие,
Как изваянья из камня, застывшие.

Дети войны.
Тех, кто жив, берегите.
Тех, кто не выжил в войну,
Помяните.

Дети войны…

БУМАЖНЫЙ ЖУРАВЛИК

Сколько их, безвременно ушедших,
Юных, нецелованных ребят,
Потому так тяжело на сердце,
Когда в небе журавли кричат.

Словно плачут птицы вместе с нами
О несправедливости судьбы,
Чтобы никогда не забывали
О жестоких ужасах войны.

Наш наивный маленький журавлик -
Символ благодарности людей
Тем, кто жизнь свою за нас отдали,
Чьи святые души улетали
В небо. Стаей белых журавлей.

Бессмертный полк

И вновь наступил сорок пятый,
И снова, как символ, июнь,
На площади Красной солдаты
Застыли в суровом строю.

С утра над Москвой грохотала,
Победным салютом гроза,
Солдатам глаза застилала,
Дождём прикрываясь, слеза.

Война их косила, давила,
Смогли устоять, победить.
Но, Господи, где же взять силы,
Чтоб ужас тех лет позабыть?

Могилы под красной звездою
На каждой военной версте,
Без имени, даже порою
Лишь с датой на старом кресте.

Но память не умирает.
Пред павшими вечен наш долг.
По целой планете шагает
Бессмертных солдат наших полк.


ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Не утихает память о войне,
Хотя года стремительно летят,
Но сохраняют люди на земле
Святую память о тебе, солдат.

Давным-давно уж дети подросли,
Как снег, в висках белеет седина,
Когда-то их отцы на фронт ушли,
Не отдала назад отцов война.

Там кровь и смерть и чей-то громкий стон,
И неожиданных атак лавины,
В сыром окопе мимолётный сон,
И рукопашного оскал звериный.

Встал на пути врага живой стеной,
Не думая о смерти и наградах,
Чтоб защитить, спасти любой ценой
Страну родную от фашистских гадов.

И столько на земле осталось вдов,
И столько бед свалилось им на плечи!
Никто найти не сможет нужных слов,
Чтоб их утешить - их утешить нечем.

Навек осталась в сердце вдовьем боль,
Не лечат годы, память не заглушит,
И слёз пролитых разъедает соль
Лицо и взгляд, и раненую душу.

Когда Господь судьбу Земли вершил,
И жизнь вдыхал в созданья круг за кругом,
Зачем тогда он людям разрешил
Так беспощадно воевать друг с другом?

Пусть над землёю колокольный звон
Плывёт через любые расстоянья,
Как, полный вечной боли, женский стон,
Как скорбный знак людского покаянья.

Не утихает память о войне.


МАРТА


— Я не хочу кашу! Я дома всегда на завтрак ем хлопья космические. Звездочки такие, а в коробке еще игрушка спрятана.
— Ну, таких замечательных звездочек у меня нет, поэтому можешь идти гулять.
— Как, без завтрака? — радостно удивилась внучка. — Вообще с пустым животом? Ура!
За обедом она долго возила ложкой в тарелке с борщом: «Борщ какой-то невкусный. Я вообще вареную морковку терпеть не могу». И бабушка снова разрешила ей ничего не есть. Девочке даже стало немного обидно: «А почему ты меня есть не заставляешь? Ложечку за папу, ложечку за маму…»
— Потому что ты не голодна. Вот проголодаешься, и борщ станет очень вкусным. Хочешь, я расскажу тебе одну историю?
Бабушка села рядом и прижала к себе любимую внучку…
Случилось все это после войны. Жизнь была очень трудной. Во время войны некому было сеять поля, растить скот, выращивать овощи и фрукты. Все продукты в магазинах выдавали строго по норме, это называлось — по карточкам. Карточки — такие маленькие талончики, на которых было указано, сколько человеку надо продать хлеба, сахара или масла. Карточки были даже важнее денег, потому что без них в магазинах ничего не продавали. Нормы были маленькими, и все голодали, особенно дети.
Летом становилось полегче, потому что можно было в лесу и на лугу найти растения, вполне съедобные. С ранней весны собирали щавель, жевали розовые прозрачно водянистые стебли полевого хвоща, а летом можно было целиком съедать головки сладкого красного клевера, лепешечки манжетки, кисленькую заячью капустку. Жевали горькую смолу с ёлок и сосен, отрывали от стволов янтарные натеки вишневого и сливового клея. А потом поспевали ягоды и грибы. Их собирали, сушили и солили на зиму, если удавался урожайный год. Но все равно было очень голодно.
В небольшом поселке жила Учительница с маленькой дочкой. Волосы у девочки были совсем белые, как лен, а глазки черные, и все говорили: «Надо же, счастливая будет!»
Но пока счастье о них не вспоминало. Папа ушел на войну в первый же день и так и не вернулся — погиб на фронте, мама работала в начальной школе. Школа размещалась в доме у тети Маши, потому что дом ее не разбомбили фашистские самолеты, и в нем было целых две комнаты. В них поставили парты, черные классные доски, и ребята со всей округи прибегали сюда учиться в две смены. С едой было так плохо, что в школе детям выдавали по одной чайной ложечке сахарного песка, а некоторые и его, аккуратно завернув в бумажку, относили домой, чтобы вся семья попила не пустого чайку, а чуть сладковатого.
Мама выбивалась из сил, чтобы как-то прокормить свою дочку. Ранней весной, едва сходил с полей снег, они шли на убранное осенью картофельное поле и искали в холодной размокшей земле крошечные картофелинки, оставшиеся с осени. Руки мерзли и краснели, под ногти набивалась земля, чавкающая глина стаскивала с валенок резиновые галоши, и ноги сразу промокали. Из собранной мерзлой картошки мама ухитрялась испечь лепешки — темные и жесткие — но девочке казалось, что вкуснее не бывает ничего на свете.
Сама мама уже давно забыла, когда в последний раз ела досыта. А дочка болела, кашляла по ночам и таяла на глазах. Старый фельдшер, вернувшийся с войны без ноги, знал в лицо всех местных жителей. Да и как не знать, когда шли к нему с любыми болезнями в любое время дня и ночи. Он долго слушал девочку, больно стучал костяшками пальцев по худенькой спинке, обтянутой синеватой кожей, вздыхал и качал головой. «Самое страшное уже позади, — наконец сказал он, — но нужно усиленное питание и свежий воздух». Свежего воздуха было предостаточно, а вот с питанием проблема казалась неразрешимой.
Вечером Учительница вытащила заветный узелок, который хранила даже в самые тяжелые дни войны. Развязала его, и оттуда появилось чудо. Такой красоты девочка еще никогда не видела. На столе лежала золотая бабочка с ажурными крылышками. На крылышках густо синели два крупных камешка.
— Единственное мое наследство и память о твоей бабушке, — сказала мама. О бабушке она не рассказывала никогда.
— А где моя бабушка живет? — решилась спросить девочка.
— Бабушка наша очень далеко. Наверное, ее уже и в живых-то нет. Только, пожалуйста, никому об этом не рассказывай, ладно, доча? — Так мама ее звала, и девочке это очень нравилось.
Бабочка исчезла навсегда, зато в доме появилась маленькая смешная козочка, которую назвали Мартой, потому что она в марте родилась.
Козочка была черненькой, только на шейке у нее была белая манишка, да еще белая звездочка на лбу. Несколько дней ее держали в доме, она топала копытцами по полу, толкалась головой в колени, делала маленькие лужицы и кучки «орешков», где попало. Она была такой забавной, что девочка играла с ней целыми днями, но вот из-за «орешков» все же пришлось перевести Марту в старый хлипкий сарайчик.
В сарайчике ей не нравилось и, проснувшись утром, она начинала кричать до тех пор, пока ее не выпускали на улицу. Марту привязывали на веревку, она с аппетитом ела траву, вставала на задние ноги и объедала листья и даже молодые веточки с кустов, а потом начинала бегать вокруг дерева, пока не приматывала себя к стволу. Она знала, что на ее крики обязательно прибежит девочка, отвяжет веревку, и они пойдут гулять в ближайшую рощу. А там можно скакать, прыгать и шутливо бодаться маленькими рожками, удирать и прятаться в кустах. И трава в роще была очень вкусной, пахнущей цветами и медом.
Местная детвора любила Марту, девочки гладили ее по жестковатой шерсти и чесали шейку, мальчики пытались сделать из нее цирковую артистку, но характер у Марты был озорной, она делала только то, что ей самой нравилось, и не признавала никаких команд. Играла с детьми, прыгала на задних ножках, смешно подогнув передние, бегала за детьми в лес и на реку, как собачка. Ребята таскали ей траву и свежие ветки, смеялись над ее прыжками и считали полноправным членом своей ребячьей компании.
Первого сентября начались занятия в школе. Пол в избе тети Маши был чисто вымыт, парты покрашены свежей краской, вот только окна в комнатах были маленькими и выходили на улицу над самой землей, а вернее над завалинкой, которая была у избы. О новой школе пока мечтать не приходилось.
Пошла в первый класс и дочка Учительницы. Хотя заветного молочка от Марты, купленной именно для поддержания здоровья дочки, пока еще не было, но за лето девочка немножко окрепла. Читать она давно умела, и любимый учитель находил ей другие интересные дела — выучить стишок к празднику, почитать вслух всему классу книжку или наклеить бумажные кармашки для разрезной азбуки. Да мало ли нужных дел в школе.
Учитель проводил урок чтения, при этом что-то отмечая в журнале:
— Ну, давай, Вася, прочти, что там написано под картинкой.
— Бе-е-е, — раздалось в ответ. Ученики засмеялись.
— Шутить будем потом, после уроков, а сейчас учимся читать, — сказал учитель, не отрываясь от журнала.
— Бе-е-е, бе-е-е, — снова раздалось в ответ.
Класс хохотал. Учитель поднял голову. Ученики уже визжали и стонали от смеха. В окно, стоя на завалинке передними ножками, смотрела Марта.
Наступила зима. Марта жила в кое-как утепленном сарайчике, жевала сено, стала спокойной красивой взрослой козой.
— Мам, а когда у Марты молочко будет? — спросила дочка.
— Вот родится козленочек, появится и молочко. — И девочка с нетерпением ждала, когда у Марты родится кто-нибудь.
Роды начались неожиданно. Марта беспокоилась, блеяла, вставала и ложилась. Бока у нее были раздуты, и по ним пробегала дрожь.
— Что-то не так, — занервничала мама, — беги скорее за Петровичем.
Петрович был одним из немногих мужчин, вернувшихся с войны, и вся мужская работа в поселке лежала на его плечах. Починить забор, почистить колодец, поставить заплатку на прохудившийся валенок — Петрович умел всё.
Пришел он быстро, но Марта уже лежала на боку, по телу ее пробегали судороги, дышала тяжело и хрипло. А глаза начали заволакиваться небесно-голубой пленкой.
— Помирает коза, козленок поперек лег, не разродится. Надо резать, пока живая, мертвечина-то никому не нужна, а вам тут мяса на месяц хватит, — жестко, по-военному скомандовал Петрович.
Учительница молчала.
— Ну, что молчите? Чего тут думать-то, коза ведь, она и есть коза.
Учительница посмотрела на тоненькие ручки и ножки дочки, ее бледное личико и огромные, застывшие, полные ужаса глаза. Она сглотнула колючий комок, стоявший в горле, и глухо произнесла:
— Нет. Это не коза. Это Марта. Пойдем отсюда, доча.
Бабушка замолчала и задумалась. Казалось, она даже забыла про внучку. Та сидела тихо и серьезно. А потом, тронув Бабушку за рукав, робко попросила:
— Бабуль, а можно мне ма-аленький кусочек хлебушка? И чуть-чуть борщика, если есть? — И, спохватившись, добавила:
— А ты поешь борща? Очень вкусный.

АЛЛЕЯ ГЕРОЕВ

Над Аллеей Героев высокое чистое небо,
На Аллее Героев сирени густой аромат,
Приходите сюда, если кто ещё не был,
Поклониться великому подвигу наших солдат.

Сталинград, Сталинград, нашей Родины вечная слава,
Главный город у главной российской реки,
Но у Волги в те дни был один только берег – правый,
И на берег другой - никому никакой переправы,
До конца здесь стояли дивизии, роты, полки.

По Аллее Героев, смеясь, молодые бегут,
Радость жизни и молодость бьёт животворным ключом,
Но в тени обелиска невольно иль вольно замрут,
Озарённые неугасимым священным огнём.

На скамейке спокойно сидит седовласый военный,
На поношенной куртке рядами блестят ордена,
То ль почётную вахту поставлен нести он бессменно,
То ль оставить в покое не может, не хочет война.

Теплоходы по Волге, как лебеди, гордо плывут,
И дойдя до причала, торжественно долго гудят,
Отдавая дань памяти вечной тебе, Сталинград!
Сталинграду – САЛЮТ! Сталинградцам – САЛЮТ!

Сталинград, Сталинград,
Здесь и гордость, и боль
Воедино слились навсегда
Пусть не будет на нашей земле больше войн
Никогда, никогда, никогда.