МОРСОВА Наталья Евгеньевна

[Cliver F]

МОЙ ДЕТСКИЙ ДОМ В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ
(Очерк посвящён Светлане Васильевне Магаевой)

Автор Наталья Морсова – преподаватель ВУЗа, член международного Союза славянских журналистов. Тема блокады автору очень близка. Её родственники и знакомые пережили блокаду Ленинграда с первого до последнего дня.

В 2011 году исполнилось 70 лет с начала Ленинградской блокады, которая продолжалась 900 дней и ночей с 8 сентября 1941 по 27 января 1944 г.г. Ленинградская блокада была одним из самых тяжких испытаний, выпавших на долю людей. По неполным данным документа 1945 года, подготовленного для Нюрнбергского процесса, в период блокады 33782 человека были ранены, свыше 300 тысяч блокадников умерли во время эвакуации. Около 700 тысяч защитников города погибли в боях. С сентября 1941 года по октябрь 1943-го на Ленинград было совершено 258 воздушных налетов с участием 1876 самолетов, сброшено 4676 фугасных и 69613 зажигательных бомб. От голода погибло около полутора млн. человек. Более пятидесяти тысяч мирных граждан убито и ранено. Объектами фашистских бомбардировок, наряду с военными заводами, поездами и кораблями, были школы, детские и родильные дома.
Светлана Васильевна Магаева – в десятилетнем возрасте пережила блокаду Ленинграда. После войны окончила школу с золотой медалью и с отличием биологический факультет Ленинградского Университета. Защитила кандидатскую, а затем докторскую диссертации в НИИ общей патологии и патофизиологии РАМН. Живёт и работает в Москве. Изучает патологию нервной и иммунной систем. Является автором свыше ста научных статей и монографий, в том числе о медицинских проблемах ленинградских блокадников. В 2011 году Светлана Васильевна отметила свое 80-летие.
Своими книгами, работой в международных и российских организациях ленинградских блокадников Светлана Васильевна бьёт в набат во все колокола и призывает помнить, что «фашизм – это величайшее зло на земле, лишивший людей самого бесценного дара – жизни и здоровья. Злодеяния фашистов должны быть вечным уроком истории, который нельзя забывать и который не должен повториться».
В неоплатном долгу считает себя и блокадных детей Светлана Васильевна Магаева перед старшим поколением блокадников, перед теми, кто помог выжить, и перед памятью о тех, кто погиб в блокаду. Многие годы Магаева не устаёт рассказать о том, как выживали, учились, работали дети и взрослые, как они защищали и спасали родной город. Светлана Васильевна ярко и образно, эмоционально и правдиво говорит о блокаде и как учёный, и как патриот. Её воспоминания полны уважения и благодарности людям, ежедневно совершающих подвиги: врачам, учителям, работникам детских домов.
Будучи учёным физиологом, Магаева анализирует особенности психического и эмоционального состояния блокадников, изучает скрытые в обычной жизни резервы организма, которые начинают проявляться в самых экстремальных ситуациях. Переживших состояние «минимальной жизни» отличает сильная воля, выносливость, самообладание, способность к длительному психоэмоциональному напряжению, умение терпеливо переносить боль. Блокадники более, чем кто-либо осознают ценность жизни, они научились дорожить каждым прожитым днём. Им присущи - обострённое чувство долга, ответственность, сострадание. Такие качества сформировались в условиях ежедневного противостояния смертельной опасности, когда каждый день был подвигом, и когда подвиг стал нормой жизни. По карточкам иждивенцам полагалось 125 граммов, а работающим – 250 гр. хлеба, в котором было мало муки, а больше жмыха и других примесей. Температура тела от холода и голода зачастую достигала критических показателей – 35 – 36 градусов, такое переохлаждение для многих стало несовместимым с жизнью.
Ленинградская трагедия особенно жестоко отразилась на детях, судьбы которых полностью зависели от взрослых, и они невольно приняли на себя все тяготы блокадного лихолетья. Блокада «убила детство, превратив их в маленьких старичков и старушек, привела к задержке роста и развития. Голодные дети разучились ходить и говорить, теряли зрение и слух. Они безучастно лежали под грудами одеял в пальто, шапках и валенках и дремали. Почти все страдали дистрофией», - вспоминает Светлана Васильевна. И всё же около полумиллиона человек смогли выжить, но полностью или частично утратили здоровье, многие стали инвалидами.
В блокадном кольце сложилась экстремальная ситуация: массовый голод, нестерпимый холод, отсутствие света, воды и тепла. Вот только один день, которым жил блокадный Ленинград. В шум города врезается сигнал сирены - «воздушная тревога», его дополняют гудки фабрик и заводов, пароходов и паровозов. По радио лихорадочно стучит метроном 160 ударов в минуту. Население укрывается в щелях и бомбоубежищах. Ежедневные воздушные атаки, нарастающий гул приближающихся вражеских самолётов, пронзительное завывание пикирующих бомбардировщиков, артиллерийские обстрелы, грохот разрывающихся бомб, снарядов, падающих зданий и звон разбитого стекла. Это обычные звуки родного города. И так каждый день. При этом город живёт, работают заводы, госпитали, детские дома и многие учреждения. После массированной бомбёжки успокаивающий ритм метронома 45ударов в минуту. Во время затишья по радио звучит русская и зарубежная классическая музыка, обнадёживающие военные песни и стихи, и люди верят, что скоро будет Победа и спокойное небо.
Несмотря на нечеловеческие условия существования, блокадники сумели сохранить интеллект и человеческое достоинство. Заторможенность развития в раннем детстве не помешала в будущем достичь творческих высот, многие стали талантливыми учёными, художниками, музыкантами, крупными военными начальниками, писателями и общественными деятелями.
Доблокадное детство Светланы, как и у большинства детей – светлое, радостное, безмятежное. Мама Светланы Павла Дмитриевна – учительница биологии в средней школы, окружила единственную дочь интересными, образованными друзьями и педагогами. Несмотря на материальные трудности, мать не скупилась на книги и билеты в театр, музеи, филармонию. Первые спектакли «Спящая красавица» и «Щелкунчик» в Мариинском театре потрясли воображение пятилетнего ребёнка и остались в памяти на всю жизнь. С тех пор Светлана Васильевна - страстная поклонница классической музыки. Первый художественный фильм «Руслан и Людмила» заворожил многообразием цвета, красотой главных героев и волнующей музыкой, и от этого «дрожь восторга и удивления пробегала по телу». Дома девочку окружали портреты учёных Павлова, Тимирязева, Ламарка и Кювье, а Чарльза Дарвина она выбрала себе в дедушки. Любимой помощницей – добровольной няней была филолог – пушкинист Вера Степановна. Это она открыла ребёнку удивительный мир сказок братьев Гримм, Г.Х.Андерсена и Шарля Перро. За неимением у ребёнка собственной бабушки эту роль с удовольствием выполняла учитель русской словесности одинокая Мария Николаевна. Бывшая дворянка была изысканно вежлива и умела уважать в ребенке личность.
Не по годам развитая девочка с интересом посещала Дворец культуры, где увлечённо занималась художественным чтением, рисованием, пением и иностранными языками, особенно немецким. В свободное время, незанятое разными детскими делами, Светлана задавалась вопросом: «Почему Я – это Я»? По прошествии времени, став известным учёным, физиолог Магаева поняла, что «природа поставила замок на ту дверь, за которой спрятан ответ на этот тревожный вопрос».
Светлана с раннего детства обострённо воспринимала несправедливость, и многое в жизни взрослых сильно огорчало. Ей казалось, что все беды на земле сеет злой и ужасный «Чтотонетак». Это из-за него большие дяди строго наказали музыкального руководителя Дворца культуры им. С.М.Кирова Марию Михайловну за то, что та поставила на сцене спектакль К.И.Чуковского «Муха - цокотуха». Разодетые в Муху, Паука, Комарика, Тараканов и Жуков ребятишки так и не дождались Марию Михайловну на спектакль: педагога обвинили в пропаганде вредных обществу настроений. Большие неприятности по поводу «коварных замыслов Паука относительно Мухи» начались и у самого автора стихотворения К. Чуковского. Горький след в душе ребёнка оставил день 1 сентября 1939 года, когда Света с нетерпением ждала встречи со школой и с первой учительницей, «доброй волшебницей» Августой Алексеевной Тиме, к которой привязалась ещё до школы. Но встреча была короткой: коварный «Чтотонетак» в виде строгих дядей вывел из класса на первом же уроке первую учительницу. Та безропотно вышла, беспомощно улыбаясь. Директор школы сдавленным голосом сообщил детям, что Августа Алексеевна оказалось …«врагом народа». Уже тогда семилетняя девочка поняла жестокую несправедливость происходящего и всем сердцем ощутила растерянность, страх и сострадание к незаслуженно обиженному педагогу: «Было жутко, хотелось плакать. В коридорах было тихо и пустынно. Школу сковал ужас. Всех детей отпустили по домам». На другой день в класс вошла фея - Елизавета Матвеевна Коц, в которую влюбились все ребятишки. «Педагог редкой одарённости, она вызывала глубокое почтение. В ней сочеталось чувство собственного достоинства и уважение к ребёнку». Светлана училась легко и многих одноклассников опережала в развитии. Сообразительной и смышлёной ученице быстро наскучило многократное повторение по слогам «мама мыла раму». Нетерпеливая первоклассница как-то заметила: «не слишком ли долго мама моет раму и не нужно ли ей помочь»? Неординарного ребёнка педагоги хотели перевести во второй класс, но мать на это не решилась. Чтобы отвлечь ученицу от «мытья рамы», учительница давала Светлане дополнительные задания. Девочка много читала, легко заучивала наизусть и с удовольствием делилась знаниями со всем классом. Елизавета Матвеевна учила Свету первых два довоенных года. Но однажды в конце учебного года она не пришла в школу – «Чтотонетак» усмотрел опасное в биографии учительницы начальных классов и отстранил от работы.
В мае 1941 году школьники и учителя расстались на летние каникулы, даже не догадываясь, что многие из них больше никогда не увидятся. Война грубо вмешалась в беззаботную жизнь, искалечив детство. Попрощалась Светлана и с Витей Прохоровым, с которым сидела за одной партой. Мальчик проявлял поистине рыцарские чувства: приносил запасной пенал с ручками и карандашами, зная о рассеянности соседки, и защищал от озорника Шурика Бурлакова, который макал в свою чернильницу Светины косички. Война и голод убили почти всех одноклассников, в том числе и Витю Прохорова… Родная школа вскоре превратилась в госпиталь, и дети, пока могли передвигаться, ещё учились – на дому у опальной учительницы Елизаветы Матвеевны.
Мама Павла Дмитриевна первый день учительского отпуска 22 июня 1941 года решила провести вместе с дочерью на Елагином острове и вволю покататься в лодке. Но поездка не состоялась: стало известно, что началась война. Напала Германия. Света никак не могла этому поверить, ведь только «вчера радио сказало, что мы отправили ей эшелон сливочного масла. Мы им масло, а они нам войну»? Все учителя собрались в школьном дворе, плакали и ждали нового сообщения из репродуктора о том, что германские войска уже разбиты, как обещал в своем обращении Молотов. Но сообщения о победе не было, и все разошлись по домам. «Начался второй день войны. В небе гудели самолёты. Белая ночь доверчиво показывала наш город, прекраснее которого нет на свете».
С первых дней блокады Павла Дмитриевна проявляла мужество и самоотверженность, «Она была собранна и спокойна, деятельна, жертвовала своим здоровьем и рисковала жизнью. Она прикрывала собой своих учеников и подопечных, считая такое поведение вполне естественным». Примером мужества Павлы Дмитриевны может служить тот факт, что ей удалось остановить военный эшелон. А дело было так. Никому тогда и в голову не приходило, что линия фронта может так быстро приблизиться к Ленинграду. Поэтому детей младших возрастов вывезли за город в летние лагеря отдыха. Однако канонада от разрывов снарядов приближалась с такой скоростью, что Павла Дмитриевна заторопилась срочно вернуть детей обратно в Ленинград. В спешке, побросав свои пожитки, все прибежали на станцию Валдай и столпились на платформе. Семафор был поднят в ожидании воинского эшелона. Начальник станции сообщил, что поезд пойдет мимо и больше поездов не ждет. «Мы оцепенели от ужаса. Вдали показался паровозный дымок. Поезд приближался к станции. Мы беспомощно жались друг к другу и ждали, что будет. Случилось непредвиденное. Мама спрыгнула с платформы и встала на путях, раскинув руки. Кто-то из старших ребят встал с ней. Я вырывалась из чьих-то рук. Паровоз надсадно гудел и уже поравнялся с платформой. Машинист, высунувшись из окна, что-то кричал и отчаянно размахивал руками. Наконец нервы его не выдержали, и он затормозил. Вагоны медленно ползли мимо нас, военные выскакивали на платформу, хватали кого попало в охапку и бросали в открытые вагонные окна и двери. С разбитыми в кровь коленками я тоже оказалась в вагоне. Мне было больно, я сжалась в комок, думая, что мама попала под колеса. К счастью, её втащили в последний вагон. Военные освободили места, и мы снова оказались вместе. Потерь не было, не считая разбитых носов и коленок. Бойцы кормили нас консервами и угощали сладким кипятком. Грохотали разрывы снарядов, но прямых попаданий не было. Мы приближались к Ленинграду». Дети были спасены, но вряд ли Павла Дмитриевна сочла это подвигом. В осажденном городе подвиги стали нормой жизни.
Осенью 1941 года Павла Дмитриевна добровольно уехала со старшеклассниками рыть окопы под Лугой, которые должны были бы помочь Красной Армии остановить продвижение немецких войск. Светлана оставалась с соседкой по коммунальной квартире. Дочь тихо плакала и жалобно умоляла её не оставлять. Мать пристыдила десятилетнюю девочку, напомнив, что она уже не младенец и в грудном молоке не нуждается, собрала рюкзак и уехала. Но окопы не спасли. Немцы уверенно наступали и вплотную подошли к Ленинграду. Мать вернулась домой, когда началась блокада. Не было ни сил, ни денег. Люди оказались в тисках голода и холода первой блокадной зимы 1941 года. Немецкие войска окружили город плотным кольцом, выбраться из которого можно было только по «Дороге Жизни» – узкому участку суши и воды в Ладожском озере, который фашисты так и не смогли захватить, но бомбили нещадно. Обстрелов и взрывов бомб многие уже не боялись. Мама сумела смягчить тяжесть ожидания воздушной тревоги: она убедила дочь, что не надо отчаиваться, так как прямое попадание бомбы или снаряда маловероятно, а ожидание катастрофы может свести с ума. Бомбоубежища в доме не было, и во время бомбежек оставались дома, сберегая силы. Соседи, придя с работы на заводе, играли со Светой в детское лото. Память ребёнка запечатлела: «За стеной грохотала война. Звенела и падала посуда. Скользила по полу мебель. Но взрослые оберегали детскую психику от ужасов войны».
Павла Дмитриевна и другие учителя занималась подготовкой детей к эвакуации. К школе подходили машины, под бомбами и снарядами взрослые, прикрывая собой, вывозили их к «Дороге Жизни». Самой трудной, голодной и морозной зимой 41/42 года учителя, которые еще могли держаться на ногах, продол¬жали работать. «Ослабевшие от лютого голода на распухших ногах они ежедневно обходили обледенелые дома, выясняя, живы ли взрослые и «отоварены» ли хлебные карточки. В блокадном хлебе было мало муки и много мякины и дуранды, но все-таки это была еда, а стало быть - жизнь. Когда взрослые не выдерживали голода и впадали в долгий голодный обморок или умирали, дети были обречены на верную смерть. Ослабев¬шие от голода дети оставались одни в промерзших домах, без хлеба и воды. И если в бли¬жайшие дни их не обнаруживали, то спасать было бы некого, и жертв блокады было бы на¬много больше», - с болью в сердце рассказывает Светлана Васильевна. Многие женщины, чтобы накормить умирающих детей, сдавали кровь, а потом «отоваривались» дополнительной пайкой хлеба. Только бы не упасть и донести хлеб до дому, - беспокоились обессиленные доноры.
Новогодняя ёлка в канун 1942 года может показаться неправдоподобным сюрпризом. Но Светлана, вероятно, была на празднике в родной школе и даже получила подарок. Возможно, это было во сне, в голодном бреду, но новогодние гостинцы – кусочек хлеба, сильно пахнущий керосином, солнечный мандарин и сладкая плиточка глюкозы были настоящими. А дело было так: услышав стук в дверь, девочка выбралась из-под груды одеял и открыла дверь. Перед ней стоял «снеговик» Дима, мамин ученик. Старшеклассники – тимуровцы, впрягаясь в детские саночки, помогали педагогам привозить детей на ёлку, патрулировать дома, выясняя, кто из детей осиротел и нуждается в детском доме. Дима подкатил Свету к школе, где уже поджидал Дед Мороз. «Был накрыт праздничный стол с блюдечками восхитительной пшенной каши. Мы молча сидели и лежали у елки, поглаживая колючие веточки, вдыхали смолистый аромат и улыбались впервые за всю блокадную зиму». А потом Дед Мороз (учитель математики) и Снегурочка (учительница русского языка и литературы) доставали из-под елки пакетики с подарками. К сожалению, вскоре стало известно, что оба крайне истощённых педагога умерли от дистрофии. «Проснувшись, я увидела на кровати подарки. Мама загадочно улыбалась и уверяла меня, что все это мне не приснилось, чему я до сих пор не очень верю». А вечером перед самым боем курантов «мама разбудила меня, топилась печка-буржуйка, обеденный стол был придвинут к кровати. Хлеба тогда не давали несколько дней. Никакой еды не было, только неизвестно из чего испеченные лепёшки. Но было радио, ленинградское радио, добрые голоса дикторов, журналистов, поэтов, певцов. Наше радио укрепляло веру в скорую Победу, в мирную счастливую жизнь. Ленинградское радио, как ты помогало нам и как мы тебе обязаны»!
В первые дни блокады немецкие самолеты ежедневно бомбили Ленинград, особенно Бадаевские склады, где были сосредоточены довоенные запасы продуктов. Во время пожара расплавился сахар и залил землю вокруг. Жители города собирали сладкую землю, она была пропитана маслом и шоколадом. Землю растворяли в воде, и получалась жидкость, похожая на кофе. Этот раствор заливали в самовар и кипятили. «Кофе" был горьким, но в нем был натуральный сахар. Но вскоре кофейные напитки закончились, и отчаявшиеся блокадники стали готовить себе котлеты из газетной бумаги, листовок и прокламаций советских и немецких или завалившейся за стол старой обёртки от маргарина, вперемежку со жмыхом. Нередко варили желе из столярного клея. Плитка столярного клея напоминала шоколадку. Эту плитку клали в воду, где она постепенно размокала. В этой же воде и варили. Туда добавляла разные специи, чтобы отбить вкус горечи и ядовитый запах. Готовое варево разливали по тарелкам, и получалось желе красивого янтарного цвета. Но уже на другой день всё тело скручивало от боли. Варили всё, что попадалось под руки: кожаные ремни, перчатки, голенища сапог. В голодном 1941-м всё шло в еду, но для многих это стало спасением. За водой ходили дети и женщины, едва держась на ногах, голодные, замерзшие, закутанные во все, что можно на себя надеть, они стояли в очереди к колодцам и вырубленным прорубям с бидонами и чайниками. Кружки привязаны веревочками. Подойдя к воде, становились на колени и бережно опускали кружку. По неписанному закону можно было зачерпнуть кружку только три раза. Если кто-то не сумел достать воды, то безропотно отходил и вставал снова в очередь.
Силы Светланы быстро истощались. «Всё время хотелось спать. Но заснуть не давало мучительное ощущение голода, лютой болью сжимавшее желудок. Я лежала и ждала маму с маленьким ломтиком хлеба. Разрывы бомб и снарядов уже не страшили меня, чувства притупились. Но я боялась лишь одного: а вдруг обессиленная мама не вернется домой». И вот однажды наступил день, когда случилась беда: в январе 1942 года Павла Дмитриевна не вернулась с работы, и «я осталась в квартире с умирающим соседом дядей Яном. В тот вечер, когда не при¬шла мама, я приоткрыла входную дверь, чтобы нас кто-нибудь нашел. К тому времени в квартирах нашего этажа уже никого не было. На следующий день в нашей застывшей квартире появилась учительница, обходившая дома в поисках осиротевших детей. Дядя Ян был мертв. Я плакала и недоумевала, кому это нужно, чтобы умер такой красивый и добрый великан? Учительница торопилась, начинало тем-неть, а до детского дома хоть и близко, но не по нашим силам. И мы побрели. Я проваливалась в голодный обморок, и истощенная женщина брала меня на руки и несла, еле пере¬ставляя опухшие ноги». А утром обессиленную спасительницу нашли замёршей у двери детского дома. Должно быть, дома её ждали свои дети?
Светлана оказалась в детском доме № 30 Василеостровского района, разместившийся в бывшем детском садике, который когда-то посещала. Детские дома сохранили жизнь тысячам осиротевших детей. Здесь аккуратно велась регистрация, важ¬ная для послевоенного поиска детей. Осиротевших детей приносили сюда на руках или привозили на саночках ос¬лабевшие от голода учителя, соседи по квартире, работники жилищных контор, подростки из комсомольских отрядов. Печальные воспоминания сохранились в памяти десятилетней девочки: «Ослабев от голода и холода, мы почти все время спали, прижавшись друг к другу, не снимая пальто и валенки. Просыпались только тогда, когда приносили хлеб и жидкую мучную кашу, которая называлась вкусным словом «баланда». Даже в самые напряженные для снаб¬жения продовольствием дни нас кормили три раза в день хлебом и два раза тепловатой жидкой мучной кашей. Иногда кусочек мокрого хлеба посыпался сахарным песком. Не богато? Но это была спасительная еда, которая позволяла выжить истощенным детям, дистрофикам. Мы молча прогла¬тывали пищу, медленно выпивали горячий чай который согревал, хотя бы ненадолго, и снова засыпали до следующей еды. Это была защитная реакция изголодавшегося организма. В спальне теплилась керосинка, давая слабое тепло и тусклый свет».
В ответе за своих близких считали себя блокадные дети. В детском доме Светлана непрестанно беспокоилась о матери и надеялась, что та каким-то чудом выжила, и вскоре они обязательно встретятся. И вот однажды чудо случилось: две девушки, одна из которых перед войной училась у Павлы Дмитриевны, разыскали Светлану и сообщили ей замечательную новость, что мама жива. Это они нашли замерзающую женщину с обмороженными ногами без сознания на снегу и волоком дотащила до больницы, где сами работали сани¬тарками. Мама так и не очнулась от голодного обморока. «Стационар стал спасением для многих пациентов. Без медицинской помощи, без глюкозы и обогрева мама не выжила бы». Это известие настолько оживило Свету, что откуда-то появились силы. В сознании умирающего ребёнка родилось чувство ответственности за жизнь матери. И тогда девочка стала бывать в госпитале почти ежедневно, опасаясь, что без дочери та умрет. Светлана Васильевна вспоминает: «Сначала нужно было медленно сползти с кровати, долго спускаться на «ватных» ногах по длинной лестнице, с трудом открывать тяжелую дверь, выхо¬дить в зимнюю стужу и сидеть на заснеженном тротуаре, собирая силы. Идти было трудно, я часто падала и подолгу лежала. Наконец поняла, что вставать не надо. Оказалось, что легче и бы¬стрее передвигаться ползком, как нас учили в школе в начале войны. Иногда кто-нибудь из военных наклонялся ко мне и озабоченно спрашивал, куда я пол¬зу. Случалось, что кто-то помогал мне перейти дорогу или нес меня на руках до самого госпиталя. Из детского дома я уходила после завтрака, частичку которого бережно уносила с собой в чашечке, которая была настолько мала, что помещалась в шерстяную рукавичку. Там было несколько ложечек мучной баланды с крошечными кусочками хлеба. Варежка продырявилась, и чашка холодила ладошку, но я почти не чувствовала мороза. Должно быть, на той стадии голодания чувства притупляются. Потом мне подолгу прихо-дилось сидеть на ступеньке госпиталя и ждать, когда случайный прохожий или санитар откроют ее. Теперь надо было как-то подняться на второй этаж, и я поднималась, пересаживаясь с нижней ступеньки на верхнюю задом наперед… Мама так изменилась, что ее было трудно узнать. Бледное, чужое лицо с запавшими глазами, наголо обритая голова в марлевом платочке… Мама гля¬дела перед собой невидящими глазами и не узнавала меня. Но она сразу открывала рот, как только я прикасалась ложечкой к ее губам, и машинально проглатывала хлебные крошечки с мучной баландой, не приходя в себя. Иногда в палату заходила се¬дая женщина в белом халате Клавдия Михайловна. Она объясняла мне, что у мамы тяжелая дистрофия, может быть она еще и поправится, если не подведет обмороженная нога, которую, по-видимому, придется ампутировать. Мамина жизнь убывала с каждым днем, и мне казалось, что, если я со своими крохами не приду, она умрет. Теперь-то я понимаю, что толку от этого не было, но я была убеждена, что каждая песчинка значима на весах природы. Еще до войны мама часто повторяла эту мудрость… Постепенно, потеряв остатки сил, я перестала вставать с кровати и долго не знала, жива ли моя мама…».
Как специалист по психосоматической медицине С. В. Магаева анализирует случаи выживания, когда, казалось бы, абсолютно обреченные, высохшие мощи – дети - дистрофики продолжали жить ради спасения умирающих родственников. Так Светлана Васильевна вспоминает свою школьную подругу Риту Маркову. В самом холодном январе 1942 года Ритина мама опухла от голода и уже не могла двигаться. Годовалого ребёнка она не кормит несколько дней, а малыш не плачет и не просит еды. Хлебные пайки отоварить не удаётся, еды дома никакой нет. Тень смерти уже лежит на их лицах. Рита понимает, что от неё, уже «большой» девочки зависит жизнь близких людей. Надо только найти в себе силы встать. На той стороне реки Невы стоит зенитная батарея папы, он обязательно поможет. Проваливаясь в глубокий снег, порой теряя сознание, Рита дошла до воинской части и разыскала отца. Объяснений не требовалось, отец всё понял: он дал кусок хлеба и сушёную селёдку. Глотая слёзы, он взял измождённую дочь на руки, донёс до Невы и поставил на лёд. Обратный путь к дому был почти без памяти. После голодного обморока девочка усилием воли поднимала себя, вставала и снова щла. Мама и брат лежали неподвижно, но ещё были живы. Рита растопила печь буржуйку и сварила замёрзшую селёдку... В последующем блокадный синдром не отразился на Рите, она не замкнулась в себе от пережитого, а оставалась хорошей подругой и способной ученицей, увлекалась математикой и участвовала в олимпиадах.
Тревога и чувство долга за родственников удерживала ослабленных ребятишек на этом свете, но многие умирали сразу после того, как те уходили из жизни. Кажется, что израненное собственными страданиями сердце, не способно сопереживать чужой беде. Но это не так: история Оли и Серёжи потрясла Светлану и на всю жизнь запала в душу. Смерть давно стояла рядом с девочкой Олей, но никак не могла оторвать её от младшего братика Серёжи. Мальчик всегда дремал и вздрагивал только от прикосновения ложечки, он равнодушно глотал мучную кашу. Оля ничего не ела и всё отдавала братику, ведь так поступала мама, когда была жива. И всё же Серёжа умер. Оленька поцеловала его в лобик, легла на кровать, вздохнула и … умерла. «Это была взрослая смерть, исполненная достоинства и сознания выполненного долга».
С нежностью Светлана Васильевна вспоминает Таню Уткину, которая волевым усилием выжила ради младшей сестрички. Таню принесли в детский дом в полном истощении со старчески измождённым личиком и губами, искривлёнными страданиями. Прозрачная девочка таяла, как свечной огарочек. Дистрофия так измучила ребёнка, что та походила на живые мощи. Уколы с самым редким лекарством – глюкозой ставить было некуда: вены спали, а всё тело в пролежнях. Но Тане очень нужно было выжить: мама умерла, а в доме малюток находится маленькая сестрёнка, которую надо было обязательно найти. Танечка цеплялась за жизнь и верила в своё выздоровление, хотя в него мало верили не только взрослые, но и дети. А спасала девочку невероятно уставшая воспитательница, которая почти круглые сутки носила её на руках, покачивая, как младенца, и согревала теплом своего тела, в котором едва теплилась жизнь. Своей жизнью женщина поделилась с умирающим ребёнком. И чудо произошло: смерть испугалась человеческой воли к жизни и отступила перед чувством долга, Таня встала и пошла. Она оказалась жизнерадостной девочкой, хорошей подругой, и каждому хотелось сделать для неё что-то приятное. Танечка выжила и разыскала сестричку. И тогда каждый дистрофик в детском доме стал тешить себя надеждой: « Уж если Таня Уткина выжила, то и мы доживём до победы».
В нелучшем положении была и сама Светлана: «Мы лежали на сдвинутых кроватях в промёрзшей за зиму комнате. Прижавшись друг к другу озябшими телами, мы тщетно пытались согреться и равнодушно ждали смерти. Она приходила ежедневно. .. А я всё больше замерзала, не предполагая, что обе девочки рядом уже умерли…Не было сил сопротивляться и надеяться, что доживёшь до победы…Мы знали, что скоро будет солнце и спокойное небо, новогодняя ёлка с мандаринами и детский смех, но это будет уже без нас. А пока смерть выбирала самых слабых телом и духом». Подобралась она и к девочке Свете, если бы не доктор Лёля. Юная студентка медицинского института доктор Лёля, не обнаружив биения сердца и дыхания в незамутнённом зеркальце, повезла девочку в покойницкую. Сознание Светланы подсказывало, что она ещё жива и что надо было бы сказать об этом, но не было сил пошевелить губами. По пути в покойницкую студентка всё же засомневалась, она повернула каталку в медицинский кабинет, разожгла керосиновую лампу и сделала, на всякий случай, не то умирающей, не то умершей укол глюкозы, который имел чудодейственную силу.
Всю зиму 41/ 42 годов блокадные дети молча лежали на своих кроватях, ни на что не реагируя, даже на звук сирены, оповещающей о воздушной тревоге. Но с первым весенним теплом 1242 года стали выходить на улицу, возобновились прежние игры. Светлана Васильевна вспоминает маленького мальчика Рудика из соседнего дома, он только что приехал в Ленинград со своей мамой. Это были эмигранты, сбежавшие в СССР из фашистской Германии. Мальчик тихо играл в песочнице и никого не докучал. Однако рыжеволосый и задиристый Лёнька назначил Рудика играть роль Гитлера, с которым воевала вся Лёнькина команда. Истощённые «солдаты», как могли, бегали за Рудиком с криками: «Долой фашистов»! Ребенок громко плакал, дрожал от страха и искал спасение. Мама с Рудиком переехали в соседний дом, и именно этот дом подвергся яростным бомбёжкам. Мальчик погиб, а обезумевшая от душевных страданий мать бегала по дворам и звала сына. Все ребята недоумевали, как же немцы могли убить своего немца. Лёнька и его «армия» плакали и стали готовиться к наступлению на Берлин. Но помешала Лёнькина смерть, - он умер от голода.
«Летом мы приободрились и стали выползать на улицу чаще, чтобы погреться на солнышке. Силы понемногу прибавлялись, особенно после того, как нам стали выдавать по половине яйца в день. Вареные яйца привозили на самолетах, от них исходил запах мирной жизни».
Частая боль в спине не даёт Светлане Васильевне забыть мальчика Алика, это с ним была связана тяжёлая физическая травма, которую получила Светлана во время бомбёжки. Алику не было и четырех, когда умерла его мама. Закутанного в детское одеяльце, его принес в детский дом какой-то военный и сказал, что это Алик. Документов у ребёнка не было. Проглотив половину яйца, давно молчавший мальчик улыбнулся и залепетал что-то очень радостное. Все пытались улыбаться, чтобы подбодрить малыша. Девочки оказывали ему мелкие услуги. Но однажды над детским домом завис мессершмидт. Начался обстрел. Необычно громко грохотали разрывы. Началась паника. Все, кто могли двигаться, спустились по лестнице вниз. Светлана осталась в спальне: «у меня не было сил бежать, да и убежища у нас не было. Про Алика в спешке забыли, и он жалобно плакал, забившись под кровать. Разрыв необычной силы потряс здание, разбились стекла, покачнулся пол, в воздухе заклубилась пыль. Алик истошно закричал и вдруг замолк. Я испугалась, с трудом спустилась с кровати и позвала Алика. Малыш схватил руку, и мы выбрались на лестничную площадку. И вдруг случилось что-то ужасное. Казалось, что от взрыва раскололся мир. Снаряд разорвался рядом, и взрывная волна ударила по стене и окнам. Раздался грохот обрушившегося здания, звон вылетающих стекол, скрежет оконных рам и дверей. Взрывная волна вдавила меня спиной в стену, острая боль пронзила позвоночник и затемнила сознание. Кроваво-красная пыль медленно оседала, постепенно впуская поблекший свет летнего дня в проемы высаженных окон. Я понимала, что должна пересилить боль и найти Алика. Искать его не пришлось, он был рядом. Должно быть, взрывная волна прижала его ко мне и тем самым ослабила удар по малышу. Алик дрожал всем тельцем и молчал. Оглушенные взрывом дети медленно поднимались по лестнице. Никто, кроме меня, не пострадал, если не считать засоренных кирпичной крошкой глаз, пронзительной боли в ушах и глухоты. Кто-то отнес меня в спальню, где долго пришлось лежать неподвижно на доске. Физически Алик не пострадал, но стал мучительно заикаться, повторяя одну и ту же фразу: «А-дайте-а-Алику-а-корочку-а-хлеба». После победы нашелся папа Алика, и наш малыш оказался Александром, впрочем, ему было все равно. Отца он не помнил и встретил его равнодушно. Этот роковой день не забывается мне потому, что часто возобновляется боль в позвоночнике, к которой Алик не имеет никакого отношения. Она преследует меня почти всю жизнь, то затихает, то усиливается, воскрешая в уставшей памяти больную навязчивую фразу контуженого малыша: «А-дайте-а-Алику-а-корочку-а-хлеба».
Сашу Байкеева Светлана Васильевна называет настоящим героем. Он пришел в детский дом на костылях, у него не было ноги. Кто-то говорил, что он попал под развалины разрушенного дома, спасая ребенка. А может быть его ранило на передовой, куда самовольно проник? Он не только не плакал и не жаловался, но старался подбодрить унылых «дистрофиков», рассказывая всякие забавные истории и волшебные сказки. Мальчик терпел боль, хныкать рядом с Сашей было неприлично, и все старались не опозориться в его глазах. Но главное отличие Саши было в том, что он носил пионерский галстук. Никто тогда не догадался взять с собой из дома пионерские галстуки или октябрятские звездочки. Он уверенно ходил на взрослых костылях, не приспособленных к его маленькому росту. Его готовили к эвакуации. Детям перед эвакуацией полагалось усиленное питание. Саша делился своим пайком, выбирая самых слабых из группы дистрофиков, непригодных для эвакуации. Однажды пришел крытый грузовик. Шофер и воспитатели подняли детей в кузов и увезли. А поздно вечером Саша вернулся обратно. Что случилось? Да ничего не случилось. Он не отстал от своей группы и не потерялся. Он решил остаться в Ленинграде. Вскоре Саша ушел из детского дома, он хотел работать. В годы блокады на заводах работали подростки Сашиного возраста, но ведь у них были ноги... «Александр Байкеев, рано повзрослевший ленинградец, с обостренным чувством гражданской совести и тревоги за судьбу своего народа».
«Из доброго старого времени» в детдом попали две сестрички. Благополучные девочки - единственные из детдомовцев, не затронутые дистрофией. Все уже спокойно относились к артобстрелам и воздушным тревогам, но для новеньких первый же артобстрел оказался шоком: во время воздушной тревоги обе девочки внезапно умерли!
Большую радость доставила юной Светлане дружба с с Ирмой Лившиц и Риточкой Лосевой. Светлана была знакома с Ирмой ещё до войны, они вместе занимались в кружках Дворца культуры: Ирма тогда серьёзно занималась музыкой. Когда-то изящная и раскованная девочка теперь напоминала блокадный светильник, дающий слабый, мерцающий огонёк, она осталась круглой сиротой. «Изможденное личико было не просто печальным, оно было скорбным. Благородство и кротость его выражения усиливали впечатление недетской скорби. В глазах, увеличенных толстыми стеклами очков, стояли слезы, не высыхая и не проливаясь слезинками. Казалось, что у слез не было сил капать, и они не могли пробиться через лютое горе, застывшее в глазах. Хрупкая Ирма таяла на глазах, словно робкий огонек блокадной фитюльки, в которой кончился керосин». Спасла Ирму дружба с Риточкой Лосевой, которая своей неуёмной энергией и жизнерадостной активностью растормошила многих, хотя и была истощена голодом и тоже страдала от цинги. Она была дочерью погибшего легендарного летчика Леона Лося. В свои 10 лет Риточка хорошо читала стихи и сама писала весёлые и радостные стихи. Ирма ожила, высохли слезы. «Вместе они выглядели удивительно трогательно, как Радость и Печаль». Девочки подружились и со Светланой. «Общество Риты и Ирмы было для меня целительным. С их помощью я заново училась радоваться жизни и дружбе со сверстниками. Два друга сразу, это ли не подарок судьбы? Мы смеялись просто так, от радости, что злая, голодная зима уже позади, что мы выжили и, может быть, будем жить дальше. Риточка позволяла нам отдохнуть от войны. Быть может, поэтому мы и любили ее, восторженно и преданно. Когда за Риточкой приехала бабушка, я обрадовалась и опечалилась, понимая, что такого друга у меня уже не будет. Рита и поныне остается душой нашего детдомовского союза».
Светлану поразил поступок подростка Дениса Давыдова, которого привели в детский дом летом сорок второго. Каждый мог обидеть интеллигентного мальчика, который в силу своей вежливости не умел ни постоять за себя, ни пожаловаться воспитательнице. Первая блокадная зима была уже позади вместе с лютым голодом и холодом. Дети ожили, и мальчишки стали задираться. Денису приходилось особенно тяжело, - у него пропал брючный ремень, что доставляло большие неудобства. Страдания Дениса усилились после того, как стало известно, что он - прямой потомок героя Отечественной войны 1812 года, поэта и партизана Дениса Давыдова. Об этом с гордостью за праправнука героя рассказала воспитательница Варвара Александровна Бушкова, дворянский род которой пересекался с генеалогическим древом славного рода Давыдовых. Его вечно сползающие брюки и оттопыренные уши были главным предметом насмешек. Денис молча сносил обиды. Но вскоре у него появился ремень. Выяснилось, что подросток выменял ремень у кого-то из мальчишек за несколько кусочков сахара, который копил много дней. «Это был поистине героический поступок, полностью реабилитирующий потомка героя-партизана. Маленький голодный Денис не подвел своего далекого предка. В наших глазах он увеличил славу рода Давыдовых. Денис стал нашим героем. Мы приняли его в детдомовское братство и полюбили. Он отвечал нам застенчивой и благодарной улыбкой. И с той поры никому не позволял обижать себя. А, впрочем, никто и не пытался».
Сильное впечатление на детей и взрослых детского дома произвёл мальчик Саша, которого весной сорок второго года привезли тяжело раненым. У кровати поставили костыли, но как ими пользоваться, если нет руки и ноги? Мальчика обнаружили во время артобстрела возле детских саночек, на которых Саша вёз умерших мать и младшего братика, зашитых в простыни, вёз туда, где складывали трупы. Раны доставляли ему нестерпимые страдания. Жизнь настрадавшегося ребёнка висела на волоске, и однажды этот волосок оборвался… «Он умер от ран, как солдат. Смерть героя настолько потрясла нас, что вывела из состояния оцепенения, и всем захотелось отомстить за Сашу».
Безымянные дети появлялись в детском доме почти каждый день. Их приносили и приводили с улиц, где они лежали возле умерших матерей, или из опустевших квартир. Крайне истощённые сироты молча лежали на кроватях и почти не дышали. Они не спали, но и разбудить их было невозможно. Но от всякого прикосновения ложечкой приоткрывали рот и мучительно пытались проглотить мучную кашу. Многие так и умирали, не осознавая, что ещё недавно были живы. Светлана видела уже много смертей, - та «выбирала самых слабых телом и духом, но в морозную зиму 41/42 годов смерть собирала свою скорбную дань особенно яростно».
Ежедневным подвигом был труд работников детских домов. Они спасали от голодной смерти ценой своей жизни. Светлана и многие дети не умерли благодаря их бескорыстному служению общему делу спасения будущего поколения ленинградцев. Жизненные условия были минимальными. Ампулы с глюкозой, которых было очень мало, вкалывали самым ослабленным – многих это спасало от смерти, и дети воскресали на глазах. Любовь к детям привела одинокую Ольгу Николаевну Симановскую в детский дом № 30. Светлана знала ещё до войны эту весёлую и шумную учительницу. Её очень любили мальчишки, ведь она играла с ними в футбол. Блокадной зимой 1942 года в детском доме оставались истощённые голодом девочки и маль¬чики, не пригодные к эвакуации. Вдруг в спальне появилась весёлая и жизнерадостная Ольга Николаевна. Подняв светомаскировочные шторы, новая воспитательница объявила громким и бодрым голосом, что сейчас все будут де¬лать зарядку. «Мы вяло подумали, что, наверно, она - не в себе и пусть сама и делает свою зарядку. Но оказалось, что зарядка нам вполне по силам. Надо было повторять слова её стихов: «Январь пережили, февраль переживем, а в марте запоем». Первый день все промолчали. Это не смутило педагога, потому что на следующее утро она снова подала свою команду: «Дети, на зарядку!», несмотря на то, что за ночь детей стало меньше, и несколько кроватей опустело... Постепенно к ней привыкли и даже стали вторить ей нестройным хором. «Мы ждали ее по утрам и с грустью прощались вечером. Нам казалось, что вместе с ней уходит наше слабенькая бодрость, которая начала пробуждаться, но ещё не совсем проснулась». Но однажды воспитательница не пришла: - она упала на улице в голодный обморок и уже не встала. На следующее утро девочки скомандовали: «На зарядку!» и все хором стали повторять ее оптимистическую присказку. Но в марте было очень тяжело, и дети «не запели». Кто-то догадался изменить слова, что на время придало уверенности, и все тихо проговаривали: «Март пережили, апрель переживем, а в мае запоем». «Но и до мая немногим удалось дожить.. Ежегодно 27 января Ольгу Николаевну с благодарностью вспоминают детдомовцы, пережившие блокаду, и повторяют её стих-зарядку: «Январь пережили, февраль переживем, а в марте запоем»!
Баня была настоящим праздником. «Мы истосковались по ощущению чистого тела и по банной истоме. Изуродованные от голода тела, острые локти и колени, стриженные наголо большие головы. Полчища насекомых кишели в тазу». Воспитатели торопили, ведь в любую минуту могла началась воздушная тревога. Дети старательно мылись, сберегая каждую каплю теплой воды, которая едва текла из крана тонкой струйкой. И вдруг Света поскользнулась и упала. Радость чистоты исчезла. Свои положенные два тазика воды были уже израсходованы. Слёзы обиды и беспомощности душили её. И вдруг незнакомая девочка почерпнула из своего тазика ладошку чистой воды и плеснула на Светлану. На помощь поспешила ещё какая-то кроха, расплёскивая живительную влагу. Их примеру последовали и другие дети. А потом все вдруг стали смеяться, шлёпать ладошками по воде, поднимая фонтаны брызг. Пожалуй, это был первый салют приближающейся победы. Счастливая Светлана получила крошечные пригоршни драгоценной воды, море счастья и океан доброты.
Недетские подвиги детей стали обычным делом. Блокадные дети ежедневно совершали подвиги. Многие подростки, преодолевая слабость, работали наравне с взрослыми. Они трудились токарями и фрезеровщиками на военных заводах, собирали автоматы, рыли траншеи, дежурили в бомбоубежищах и на крышах, тушили зажигательные бомбы, работали связистами, с риском для жизни, под обстрелом восстанавливали радио и телефонную связь, сращивая концы кабеля, повреждённого во время бомбёжки. Мальчики и девочки работали в госпиталях, создавали комсомольские отряды, добровольно помогая обессиленным от голода людям пережить блокадное лихолетье, спасали жизнь детей – сирот: с улиц и квартир уводили или уносили их в детские дома. Они тушили горящие дома, расчищали улицы от завалов. 11 тысяч детей удостоены взрослой награды - медали «За оборону Ленинграда». Да и у себя дома у детей было много недетских дел: отоварить хлебные карточки, выстаивая на морозе многочасовые очереди, носить тяжёлые вёдра с водой, искать доски от старых сараев или распиливать мебель, чтобы натопить печь - буржуйку, ухаживать за родственниками.
Эвакуация стала спасением для многих ленинградцев. По мере возможности детей перевозили на Большую Землю по единственной «Дороге Жизни». Немецкая авиация неотступно следовала за пароходами и поездами с эмблемой Красного Креста и бомбила транспорт. Но город продолжал эвакуацию на машинах по ковар¬ному льду, а летом на пароходах по не менее коварной воде. «Когда транспорт с детьми тонул, на воде появля¬лись белые панамки. Они раскачивались на волнах, то удаляясь друг от друга, то сбива¬ясь в скорбные венки…», - взволнованно рассказывает Светлана Васильевна. Но в городе оставаться было еще опаснее. Чтобы спасти будущее поколение ленинградцев, надо было любой ценой вывезти малышей в глубокий тыл.
Весной сорок второго года Павла Дмитриевна пришла в себя, немного окрепла, вновь научилась ходить и получила направление на работу в детский дом № 30. Она стала готовить детей к эвакуации. По дороге к причалу женщина отстала, - она несла на руках двухлетнего ребёнка, да и другие малыши цеплялись за подол. Все спешили к пароходу, который уже готовился к отплытию. Светлана на время потеряла мать из виду. К счастью, всё обошлось. Транспорт с детьми жестоко бомбили, но прямых попаданий не было, и все благополучно добралась до Большой Земли. Потом пересели в поезд, где Павле Дмитриевне стало совсем плохо. Внезапно в небе показались вражеские самолеты, и поезд ускорил ход. В суматохе о больной женщине забыли и не высадили на ближайшей станции. В эвакуации Павла Дмитриевна выполняла обязанности воспитателя в группе самых ослабленных детей, которые страдали тяжелыми дистрофическими расстройствами. Как ни была она истощена, но смогла выходить многих детей. Через полгода «дистрофики» были на ногах. «Она так привязалась к своим любимцам, что устроила для них настоящий праздник, инсценировав сказку К. И. Чуковского «Доктор Айболит» Стихи вспоминали сообща. Доктором была моя мама, а бывшие дистрофики с удовольствием изображали симпатичных зверят. Для малышей это была первая послеблокадная радость. Мамина медаль «За оборону Ленинграда» хранит память о жестокой блокаде, о суровой жертвенности маминого сердца. Сколько таких медалей хранится в семьях блокадников, сколько затерялось…»

Первые послеблокадные годы стали самыми счастливыми в жизни. Из распахнутых окон звучала музыка, слышались радостные голоса. «Послевоенные восторги встреч и обретение новых друзей врачевали наши израненные и испуганные души, возвращали украденное войной детство и доверие к миру взрослых, который перестал воевать и убивать…» Это было время «непреходящей радости, отсутствия постоянной угрозы жизни, страха потери родителей, угрозы голода и лютого внутреннего холода, пронизывающего всё тело от головы до кончиков отмороженных пальцев». Открытые душой, доверчивые, настрадавшиеся в военное лихолетье, дети искренне радовались возрождению к жизни. Именно поэтому все были влюблены друг в друга, в соседей и учителей. Да и теперь, спустя годы, школьные подружки из 10 «б» класса выпуска 1950 года радуются друг другу, когда по особым случаям встречаются и с нежностью вспоминают свою школу, – «очаровательные девчонки, шумные, смешливые и восторженные, и мы снова в плену послевоенного детства».
В конце войны Светлана вернулась в родную школу. Худенькая не по годам серьёзная девочка, несмотря на пережитое, отлично училась, много читала, в Эрмитаже посещала кружок для одарённых детей, увлекалась историей искусств. Но на уроках немецкого языка заскучала: ещё до войны она увлекалась языками: английским, французским, особенно немецким, и школьная программа была уже неинтересна. В «наказание» талантливая учительница загрузила Светлану заучиванием наизусть стихов Гёте, Шиллера, Гейне. Вскоре знание иностранных языков здорово пригодилось: «Моего немецкого хватило надолго, - пишет Светлана Васильевна, - немецкая научная литература весьма обстоятельна и обильна».
Книги всегда много значили для Светланы Васильевны, и она с теплотой рассказывает об Анне Павловне Сазоновой, заведующей детской библиотекой, которая устраивала встречи с учёными, писателями, артистами. Тихая и скромная, тяжело больная женщина врачевала душевные раны своих читателей, нанесённые войной. И всякий раз, появляясь в доме Светланы и ее мамы, когда кто-то из них болел, библиотекарь непременно приносила новые книги и свой карточный паёк. «Анна Павловна была беззащитным осколком прошлого века, хрупким и нежным. При помощи классиков художественной литературы она лечила детские души, раненые недобрым временем, искалеченные блокадой».
После уроков школьники разбирали завалы от бомбёжек на улицах родного города. Вместе с ними работали истощённые пленные, они едва передвигались. В тряпье и обмотках они выглядели жалко, натужено кашляли, обмороженные руки покрылись язвами. На первый взгляд кажется странным, но ненависти к немцам у детей не было, и жалость вскоре переросла в сострадание. Школьники и сами были чуть в лучшем состоянии, сил работать у них не было, но дети трудились добровольно и радостно, а немцы работали по принуждению, разбирая завалы, которые сами же и устроили. И ребятишки стали подкармливать пленных кусочками хлеба!?
Учёба в школе подходила к концу. Десятиклассница Светлана иногда заменяла заболевшую маму, которая преподавала биологию в школе рабочей молодёжи. Здесь по вечерам учились «рано повзрослевшие дети с обострённым чувством ответственности за судьбу осиротевших семей, за свою судьбу в обществе. Все они обладали крепкой волей, и все они были нездоровы, неся следы блокады». Подростки целый день работали, а вечерами учились, навёрстывая упущенное. В войну почти у всех умерли мамы, у многих отцы не вернулись с фронта. Ко всему привыкшая с раннего детства, «юная учительница» с косичками и в школьной форме, а другой солидной одежды просто не было, не удивилась, когда однажды в класс в самодельной коляске привезли девочку без обеих ног. Громоздкая коляска не помещалась между партами и её ставили возле учительского стола. А случилось всё во время бомбёжки, когда девочка с мамой спустилась в бомбоубежище. Здание рухнуло, погибли тогда многие. Погибла и мама. В школу девочку привозил вернувшийся с фронта отец, он терпеливо ждал, когда закончатся уроки. Школу посещали и другие израненные душой и телом ребята, многие передвигались на костылях, но учились старательно. «Искалеченные войной судьбы вызывали пронзительную жалость», - пишет Светлана Васильевна.
Глубокий ум, хорошие знания и широкие интересы позволили закончить школу с золотой медалью и успешно поступить в Ленинградский гос.университет на биологический факультет. Но блокадное нездоровье постоянно напоминало о себе: «не было ощущения молодой светлой радости. Не было ни туризма, ни балов, ни морозной свежести лыжного бега, ни ощущения полёта на катке…Для пострадавших от военных травм время молодости не задержалось в памяти». Приученная с детства к напряжённому труду, Светлана усердно училась, а после лекций увлечённо работала в лаборатории, собирая материал для дипломной работы. Серьезно заниматься биологией в смутные 50-е годы было непросто: начались гонения на генетику: «Не ругать генетику было опасно для карьеры». Строптивая студентка открыто выступила в защиту «продажной девки империализма» и…чуть не лишилась диплома. Но ей повезло: - большое усердие, одарённость и способности были замечены педагогами, она не только успешно закончила институт, но и с именной путёвкой академика Сперанского поступила в аспирантуру в Москве. Учёба в аспирантуре была напряжённой. Обозревать московские красоты было некогда. Почти всё время уходило на проведение в лаборатории изнурительных опытов на крысах. Перчатки купить было не на что, и руки лаборантки были искусаны крупными крысами, которых «кормили на убой». После защиты кандидатской диссертации мало что изменилось: по-прежнему опыты на крысах, лягушках, кроликах. Долгое время быт был не устроен, некогда и негде было поесть и отдохнуть. Но постепенно всё наладилось. После защиты докторской диссертации ей присвоено звание доктора биологических наук.
Работа в науке «похожа на марафон, который продолжается уже 55 лет. Уходить на покой с неизрасходованными силами – губительно для учёного». Успешные эксперименты в области патофизиологии приносят радость «от полёта мысли и озарения», и тогда Светлана Васильевна счастлива. И по сей день она беззаветно служит науке и самозабвенно работает в институте своего первого учителя и основателя академика А.Д.Сперанского, который когда-то учил её «постараться не только многое узнать, но и многое суметь».
Знание музыки, языков, чувство юмора, ответственность, доброжелательность, скромность и широкая эрудиция привлекают к ней много интересных людей. На международных научных конференциях она читает свои доклады на иностранных языках. Светлана Васильевна вспоминает интересную историю о том, как однажды на симпозиуме в Любляне, посвящённом изучению болезни Паркинсона, после деловой части все участники отдыхали в альпийской ресторанчике. Неожиданно к русской делегации подошёл немецкий учёный невролог и попросил прочесть из «Евгения Онегина» письмо Татьяны. Пожалуй, немногие из нас помнят школьную программу по литературе. Но Светлана Васильевна не растерялась и с удовольствием прочла наизусть. А потом читала по памяти стихи Пушкина, Лермонтова, на немецком Гёте, Гейне, Шиллера, чем вызвала удивление и восхищение присутствующих.
Причастность Светланы к православной церкви произошла ещё в раннем детстве самым неожиданным образом. Истинная же вера придёт значительно позже. О Боге девочка часто слышала от матери ещё до войны, но не придавала этому должного значения. Однажды ночью, находясь в детском доме, Светлана проснулась от страстного шёпота. Это Варсанна, так дети называли любимую воспитательницу, бывшую дворянку Варвару Александровну, стояла на коленях, протянув руки в раскрытое окно и шептала слова молитвы. Она просила у Господа чудесного спасения и возвращения с войны живым и невредимым её единственного сына, который без вести пропал ещё в начале войны. Нечаянно подслушанная молитва запомнилась и вскоре обросла просьбами о спасении мамы, подруг и воспитателей, о скорейшем окончании войны. Светлана тщательно выговаривала слова молитвы, чтобы Он хорошенько услышал, ведь мир велик, а у Бога и так много других забот. Варсанна остерегала девочку от потребительского отношения к религии, предупредив, что не стоит беспокоить Его по пустякам, а только в особо важных случаях. А после войны серьёзно заболела мама, блокадный синдром не обошёл и её. Ошибочный диагноз – рак желудка вместо язвы заставил принять приближающую кончину. Мать страдала от неподготовленности юной дочери к жизни и таяла на глазах. Сама она не отрицала Бога, рассказывая школьникам на уроках биологии, что наука пока не доказала, что Его нет. Кроме того, оказалось, что близкий родственник был священником и после революции репрессирован и сослан в Сибирь. Мама умоляла дочь принять крещение и даже угрожала, что не станет лечиться и быстрее умрёт. Чтобы как-то успокоить и отвлечь мать от тяжёлых переживаний, девушка согласилась тайно креститься. При этом отца Александра честно предупредила, что делает это не по доброй воле, а по настоянию матери. «Утомлённый служитель Бога с печальными, всепрощающими глазами участливо выслушал и объяснил, что согласие и не требуется, а вполне достаточно материнской воли. Крещение прошло спокойно без угрызения комсомольской совести». А после крещения произошло чудо: Павла Дмитриевна пошла на поправку, - ей установили точный диагноз и стали правильно лечить.
«Блокадная память прочна и жестока, - размышляет Светлана Васильевна, - фактор памяти является одной их причин нашего нездоровья». Ленинградские блокадники по прошествии семидесяти лет не могут избавиться от навязчивого звука самолёта с томительным ожиданием свиста бомбы и грохота взрыва. Многие лишились радости материнства и отцовства ввиду гормональной недоразвитости. Светлана Васильевна часто с горечью повторяет: «если бы не война, если бы не блокада». И всё же память сохранила самые лучшие воспоминания о детстве: «Моё поколение не было забитым и испуганным. Сейчас принято полагать, что у советских детей не было счастливого детства. Дети были счастливы, если их родители не были репрессированы. Но большинство детей не знали о репрессиях, и ничто не омрачало их жизнь». Принимая некоторые современные преобразования российского общества, Светлана Васильевна всё же сожалеет, что «мы не смогли сохранить гуманную идеологию социализма, которая была сродни христианским заповедям».
Жертвенный образ жизни блокадников и советское предвоенное время выработали «паталогическую, ничем не оправданную сверхсознательность моего поколения, она коренится в «надо» и «нельзя». И всё же детская привычка к бессмысленным, ничем не оправданным жертвам облегчала нашу жизнь». Свою личную жизнь Светлана Васильевна принесла в жертву науке и матери. После войны Павлу Дмитриевну обездолила новая беда, связанная с обморожением ноги. Началась гангрена, ногу пришлось ампутировать. Тяжелая инвалидность, коляска… И все же Павла Дмитриевна сохранила бодрость духа и волю к жизни. «Мама смогла избежать паники и страха блокадных лет и тем самым сохранила свою психику. Это помогало ей справляться с тяжелыми последствиями блокады». После ампутации ноги она прожила почти 25 лет. Конечно, жилось трудно. Но рядом была дочь, которая разрывалась между институтом, лабораторией, аспирантурой, диссертацией и домом, по сути ежедневно совершая подвиг.
Оптимизм и надежда выстоять, победить и продолжать жить, - таково мироощущение Светланы Васильевны, этим пронизаны жизнеутверждающие воспоминания С. В. Магаевой. Порой кажется удивительным, что написаны они блокадницей, детство которой омрачила война и трагедия великого горя. Большинство её героев дети, воспитатели, мед. работники, педагоги, учёные, просто маленькие мальчики и девочки, бабушки и дедушки, все они из той эпохи, которая уже стала историей. Светлана Васильевна долго пыталась разгадать загадку: каковы истоки великого российского оптимизма в состоянии, когда потрясены основы жизнедеятельности организма? И нашла разгадку «в мужестве, стойкости и беспредельной душевной щедрости, которые помогли блокадным людям сохранить человеческое достоинство в самой запредельной за гранью жизни ситуации, в которой когда – либо оказывались люди. Блокадники выживали ценой волевого усилия на грани жизни и смерти. Оптимизм помог нам выжить в экстремальных условиях блокады, в состоянии жизни на минимальном пределе».
Светлане Васильевне очень повезло в жизни на бескорыстных людей, щедрых на добрые дела. «Я смогла пережить блокаду, благодаря»… - и называет десятки людей, помощь которых никогда не опаздывала и всегда приходила в самое нужное время. Это и любимая бабушка Мария Николаевна, которая меняла остатки былой роскоши на хлеб и масло, помогая выжить ребёнку, а сама умерла голодной смертью. Это академик, бывший князь Алексей Алексеевич Ухтомский, который поделился с девочкой последним куском хлеба из академического пайка за несколько дней до смерти. Это девочки санитарки, обнаружившие на улице Павлу Дмитриевну, обмороженную, в голодной коме, и отнесли её в госпиталь. Эта незнакомая учительница, обнаружившая Светлану в пустой квартире. Доктор Лёля, которая вывела Светлану из голодной комы, а могла ведь этого и не делать. Святая материнская любовь победила смерть. Это жертвенная помощь работников детских домов, учителей, соседей, врачей, «она даруется из сочувствия и неугасающей доброты, неподвластной времени, независимо от возраста. Я с радостным удивлением обнаруживаю, что почти все люди, которые помогали мне в критическую минуту, верят в Бога». И делали они это потому, что сами добродетельны. «Нет, не оскудеет Россия на добрых людей, умеющих сочувствовать и переживать. Всю жизнь я прожила среди них».
При работе над очерком использовались книги Магаевой С.В.: «Блокадные люди», «Этюды оптимизма», «Психологическая общность ленинградских блокадников», «Блокадные дети» и др.

Наталья Морсова
член международного Союза славянских журналистов