Пазельская Наталья Георгиевна

[Cliver F]

Пазельская Наталья Георгиевна



Член Международного Союза славянских журналистов.


МОИ СТИХИ
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи…
А.Ахматова
Стихи из сора – это странно,
А фраза- то расхожей стала,
Я не согласна с Вами, Анна,
Я вновь стихи перечитала.

Мои стихи растут из боли,
Из полуночных нервных бдений,
Из мыслей, рвущихся на волю,
Из неразгаданных видений.

Из слов, не сказанных когда- то
И посланных любви вдогонку,
Весенних влажных ароматов,
Слёз огорченного ребенка.

Из споров яростных с друзьями,
Из ласки северного солнца,
Из светлой памяти о маме
И всех, кто больше не вернется.

Из трепетной любви к Отчизне,
Её величью и простору.
Мои стихи растут из Жизни.
Из Чистоты. А не из сора….


ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Наталья ПАЗЕЛЬСКАЯ


Не утихает память о войне,
Хотя года стремительно летят,
Но сохраняют люди на земле
Святую память о тебе, солдат.

Давным-давно уж дети подросли,
Как снег, в висках белеет седина,
Когда-то их отцы на фронт ушли,
Не отдала назад отцов война.

И столько на земле осталось вдов,
И столько бед свалилось им на плечи!
Никто найти не сможет нужных слов,
Чтоб их утешить - их утешить нечем.

Навек осталась в сердце вдовьем боль,
Не лечат годы, память не заглушит,
И слёз пролитых разъедает соль
Лицо и взгляд, и раненую душу.

Когда Господь судьбу Земли вершил,
И жизнь вдыхал в созданья круг за кругом,
Зачем тогда он людям разрешил
Так беспощадно воевать друг с другом?

Пусть над землёю колокольный звон
Плывёт через любые расстоянья,
Как, полный вечной боли, женский стон,
Как скорбный знак людского покаянья.

Не утихает память о войне,
Хотя года стремительно летят,
Но не забудут люди на земле
Великий подвиг твой, простой солдат.

[Cliver F]

ЭВАКУАЦИЯ

Наталья ПАЗЕЛЬСКАЯ




Война взмахнула черными крылами,

На землю тень зловещая легла,

И, как от камня по воде, кругами

Все дальше и страшней беда пошла.



В далекой неприметной деревушке,

Которой и на карте не сыскать,

Как зверь, случайно пойманный в ловушке,

В отчаяньи немом металась мать.



На старую хромую лошаденку

Пожитки бросив, не узнав пути,

К груди прижавши малого ребенка,

Спешила от беды она уйти.



В лицо швыряло небо жестким снегом,

В ознобе осень поздняя тряслась,

По полю медленно ползла телега,

Наматывая на колеса грязь.



И к лошадиной морде припадая,

Смахнув рукой застывшую слезу,

Упрашивала мать: «Тяни, родная,

Я без тебя ребенка не спасу



И лошадь, забывая про увечье,

Как будто ей язык понятен был,

В ответ на это горе человечье,

Вперед тянула из последних сил.



Но, разорвавши тишины завесу,

Раздался мрачный и тяжелый гул,

Как черный хищный ворон, из-за леса

Немецкий самолет крестом мигнул.



Мать даже шагу сделать не успела,

Чтобы собой ребенка защитить,

Неотвратимо с неба смерть летела -

Ей в общем все равно, кого косить.



Упав, коняга в судорогах билась

И с удивленным глазом замерла,

Неловко мать к телеге привалилась,

На землю тихо, медленно сползла.



След тонкой алой струйкой растекался

От пули, злобно клюнувшей в висок…

И долго-долго в поле раздавался

Осипший в крике детский голосок.

[Cliver F]

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Наталья ПАЗЕЛЬСКАЯ

По лесной заброшенной дороге
Шёл старик неведомо куда.
Стыли в валенках больные ноги,
Инеем покрылась борода.

Шёл старик, с тоскою понимая -
Чёрные настали времена,
Ведь недавно жизнь была другая,
Всё в момент разрушила война.

Вспоминал, как летом внук любимый
На деревню к деду приезжал,
Дедушка, забыв свои седины,
Словно дуб весною, оживал.

На рассвете с солнышком вставали,
Дружно принимались за дела,
Ночью на душистом сеновале
Сладко засыпали до утра.

Огурцы на грядках поливали
И крыльцо чинили у избы,
Взяв корзинки, вместе собирали
На опушке ягоды-грибы.

Правили забор, дрова пилили,
В радость был любой крестьянский труд,
Ранней ясной зорькой уходили
С удочками на далёкий пруд.

Две дуги тугие из лещины,
Неподвижный сонный поплавок,
Под ветлой серьёзные мужчины –
Старый дед и маленький внучок.

Разговор для них совсем не важен,
Можно, сидя рядышком, молчать,
Если счастьем миг наполнен каждый,
А вокруг такая благодать.

Бросили улов на радость кошке,
Бабушку добычей веселя,
Но одна в ведре плескалась крошка,
Просто золотая в свете дня.

В банку рыбку бережно сажая,
Внук сказал : «Пусть здесь она живёт,
Это, деда, рыбка золотая,
Нам большое счастье принесет».


Или рыбка их не услыхала,
Иль она волшебной не была,
Только злобным зверем зарычала,
На страну накинулась война.

Разбомбил фашист село родное,
Вмиг огнём слизало всё дотла.
Вьюга, как вдова над гробом, воя,
Снегом пепелище замела.

Нет у деда ни семьи, ни хаты.
Сыновья на фронте полегли.
Мать такой не вынесла утраты –
Ангелы на небо унесли.

Шёл старик упрямо в глушь лесную,
Снег кружился и мороз крепчал.
Под тулупом рыбку золотую
В баночке стеклянной прижимал.

«Ради внука выполню задумку, -
Тихо бормотал, - терпи, дойду.
Знаю наизусть любую лунку,
Будешь снова жить в своём пруду.

Не бывало на Руси такого,
Чтоб враги смогли нас одолеть.
Победим! И будем с внуком снова
В лес ходить и с удочкой сидеть».

Белым саваном пурга махала,
Набивался снег за воротник,
С каждым шагом сила убывала,
И хватался за сердце старик…

Дня Победы так и не видали.
В маленьком сугробе под кустом
В белоснежном пышном одеяле
Спали дед и рыбка вечным сном.

Внук места родные навещает,
Сам уже солидный и седой.
У пруда он деда поминает
С маленькою рыбкой золотой

И ВОЙНУ ЛЮБУЮ ПРОКЛИНАЕТ!

[Cliver F]

НЕ СТАРЕЮТ ДУШОЙ ВЕТЕРАНЫ
(записки из хорошего пансионата)

Наталья ПАЗЕЛЬСКАЯ

Врач прибежала сразу. Высокая, тоненькая, хорошенькая. Пострижена совсем коротко, «под мальчика», оттого кажется совсем юной. «Ну, вот, опять прислали студентку- недоучку. Что она может? Небось, как земский врач у Чехова – аспирин и касторка?» - ворчала я про себя.
Однако когда Анастасия Вячеславовна долго и внимательно нас осматривала, слушала, спрашивала и выписывала новые незнакомые лекарства, мой гонор постепенно поджал хвост и трусливо спрятался за «Ну, кто бы мог подумать!».
С Анастасией мы быстро нашли общий язык, когда она увидела на столе томик Лескова и открытый ноутбук. Оказалось, что институт она окончила десять лет назад, работала в районной поликлинике и больнице, а здесь трудится уже третий год. Пациентов своих любит, потому что они напоминают ей родителей, и даже дедушку с бабушкой. Первое время плакала от жалости. Или от гордости, понять не могла. Здесь ведь ветераны войны отдыхают, заслуженные люди. Наконец-то и о них вспомнили и создали прекрасные условия. Нельзя в таком учреждении работать людям равнодушным или грубым. Да здесь они и не приживаются. Все работают с душой, домой никто не бежит по звонку. Мои дети (как дети?) уже привыкли, что мама приходит в разное время. Да, у меня два мальчика – десять лет и шесть. Славные мальчишки, мы с мужем их обожаем.
Вот так. Стыдно. Вечно заранее ворчишь. Проси теперь извинения за дурные мысли. «Но ведь, мысли же». Грех задуманный, уже грех, даже если не совершённый. Кайся сейчас же. Поколебавшись недолго, прошу прощения.
Анастасия (Настенька) смеётся: «Да что Вы, меня все принимают за подростка, хоть паспорт показывай!»
Она добросовестно приходит каждое утро, и всякий раз так же внимательна и терпелива. При очередном посещении спрашивает: «У Вас всегда открыт компьютер, работаете или общаетесь в социальных сетях?»
– Пишу записки о нашем пребывании здесь. Конечно, это будет всё же художественное произведение, потому что без индивидуального восприятия и авторского описания не обойтись. Кроме того, нельзя указывать действительные имена, вдруг неловким словом обидишь кого. Я против этого категорически. Вот и название санатория надо поменять, только не знаю, как бы поинтереснее придумать.
– А назовите «Лесной уголок»!
Отлично, пусть будет «Лесной уголок». Спасибо, Анастасия Вячеславовна!
* * *
Звонок по телефону. Женский голос с начальственными нотками. Просит позвать мужа. Его нет дома. Интересуюсь, не передать ли что.
– Хотела предложить вам путёвку в «Лесной уголок».
– Что это и где, простите?
– Подмосковье. Санаторий. Вы что, не знаете? – почти пренебрежительно. Мол, тёмные совсем.
Последний раз в санатории я была лет тридцать или больше назад. Уловив покровительственный нотки, отвечаю снисходительно, что в подмосковных санаториях как-то пока… Благодарю. Покорно…
Муж, узнав о предложении, называет меня обидным словом и просвещает. Это пансионат для заслуженных ветеранов войны и труда, построен по инициативе Московского правительства. Путёвки дают действительно заслуженным людям, даже ксерокопии наград просят предъявить. Отзывы самые восторженные. Так что, получается, что я… не скажу кто.
После оформления документов и этих самых ксерокопий (я даже свои профсоюзные медали отыскала где-то в разных ящиках), путёвки мы получили. Извиниться перед дамой мне ещё предстоит.
Здание пансионата стоит на въезде в город. Новое, светлого кирпича. Архитектура современная, не барокко – увы! Какие-то крылышки, выступы, пристройки… Каждая под своей ярко зелёной крышей. Получилось крыш много. Внутри всё отделано по европейским стандартам и со вкусом.
Красивые интерьеры, хорошая мебель, роскошные гардины. Ничто не режет глаз.
Все этажи оформлены в едином стиле – натуральное дерево, светлые тона. На стенах великолепные акварели Сергея Андрияки. Можно ходить, как на выставке, с удовольствием рассматривая картины с яркими цветами, сочными фруктами и ягодами, тонкими пейзажами русской природы.
Живопись настолько завораживает, что хочется взять кисти и попробовать – вдруг так же получится? Но это вряд ли. В известной Академии акварели и изящных искусств Сергея Андрияки талантливые дети учатся несколько лет, а тут «вдруг получится»?
Для пенсионеров и инвалидов предусмотрены пандусы, коляски, дополнительные перила и держалки. В цокольном этаже – медицинская зона, плюс бассейн, СПА, сауна. Очень чисто и красиво. А главное, доброжелательно. Никаких раздражённых слов и взглядов в сторону немощных стариков.
Таких здесь большинство. С палочками, иногда с двумя. Сгорбленные, шаркающие больными ногами. Плохо видят и слышат. Могут прийти в обеденный зал в халате, спортивных штанах, шлёпанцах… Персонал терпеливо выслушивает претензии, успокаивает, провожает.
Врачи приходят сами в номера, терпеливо осматривают, выстукивают, записывают. И убеждают, убеждают – это вам нельзя, это вам нужно обязательно, от этого надо отказаться…
Господи, дай возможность этим людям, столько пережившим, хотя бы здесь почувствовать заботу и внимание.
С утра бегу в город за прессой. На улице чистота и красота, все газоны подстрижены, тротуары вымыты, многие горожане на велосипедах. Спокойно, вежливо. Достойно.
Тётя в киоске очень важная. Видно, работу свою любит. Особенно за то, что можно поговорить с разными людьми: о жизни, политике, последних новостях…
– Мне, пожалуйста, АиФ. Сколько стоит?
– Как всегда.
– А как всегда?
– Я вас и то запомнила, а вы не помните, сколько стоит.
– Да, что-то с памятью моей стало. Я, правда, у вас впервые; приехала только вчера.
Тётенька делает удивленные глаза, а я размышляю: «Неужели у меня такая стандартная физиономия?».
* * *
Питание в пансионате шестиразовое. Кажется, можно из-за стола и вовсе не выходить. Завтрак до 10 часов, а через два часа – второй завтрак. Младенцев и тех кормят реже.
Столовой назвать обеденный зал язык не поворачивается − настолько он роскошный. Столы с двойными скатертями, мягкие стулья – светлая кожа и тёмное дерево. На окнах шторы с драпировкой и кистями. Стены украшены деревянными панелями с фигурными вставками и изящными бра. Интерьер дорогого ресторана.
Напротив нас за столом пожилая пара. Он сухонький, без двух передних зубов, в трикотажной безрукавке и рубашке в клетку. Она в каштановом синтетическом парике, почти до глаз, похожа на старого терьера. Обращается ко мне с просьбой помочь разобраться в карте заказов. С готовностью и видом бывалого знатока разъясняю.
– Вы здесь впервые, Валентина Владимировна?
– Да, повезло. Нам от фирмы путёвку дали.
– Что за фирма, если не секрет?
– Не секрет. Фирма «Сухого». Нам посчастливилось ещё поработать при нём. Павел Осипович Сухой был очень сдержанным человеком. Его считали сухим, видимо по аналогии с фамилией. А ведь выдающийся авиаконструктор, Лауреат Ленинской и Государственных премий, Герой социалистического труда. Самолёты «Сушки» до сих пор в строю. Реактивную и сверхзвуковую авиацию он основал. А сухость только внешней была, очень внимательным и отзывчивым был к людям.
– МАИ заканчивали?
– Да, я испытатель.
Моя челюсть постепенно отваливается.
– КАК испытатель?
– Мы испытывали уже готовые самолёты. Но это наземные испытания. Проверить надо было всё до последнего винтика при всех режимах работы.
Парика уже не существует. Женщина такая приятная. Дальше разговариваем на другие темы с большим удовольствием.
– Вот в рай попали. Мы ведь всю жизнь «дикарями» отдыхали, с рюкзаками и палатками. На Селигере, на Волге… Когда были в круизе первый и единственный раз на теплоходе «Юрий Андропов», показалось всё таким шикарным. До сих пор вспоминаем, хотя это давно было.
– Валентина Владимировна, вы работали в такой мощной фирме, неужели на достойный отдых не хватало?
– Да нам платили 120 рублей; 140 рублей считалась большой зарплатой. Начальство, конечно, другие деньги имело, особенно премии. А в девяносто третьем вообще всё развалилось. Завод «прихватизировали», выдали нам по три акции, они тогда копейки стоили. Многие сразу их продали тому же начальству. Стали выпускать спортивные самолёты. И частные. Правда, их тоже приходилось испытывать. Иногда зарплату месяцами не платили. Дочка вышла замуж, копили ей на квартиру, а тут дефолт. Наших денег хватило на батон колбасы. Вот спасибо сейчас, благодаря Юрию Михайловичу, который этот пансионат построил, почувствовали себя «белыми людьми»… Сначала здесь «крутые» пенсионеры отдыхали – бывший министр обороны, артисты известные, да многие, пока на Лазурный берег не перебрались и в другие тёплые места… Кстати, а волосы-то у соседки по столу оказались натуральными, собственными. Необыкновенно красивыми и густыми.
* * *
На лифтовой площадке две дамы. Солидные и ухоженные. Степенно беседуют между собой. Одна – особенно привлекательна – высокая, статная. Седые волосы зачесаны гладко и на затылке уложены в замысловатые локоны, украшенные чёрным бархатным бантом. В ушах тяжёлые золотые серьги с крупными камнями – в семидесятых годах мечта молоденьких офицерских жён. Стоили они тогда три-четыре зарплаты мужа. На даме чёрная кружевная блузка, украшенная брошью-камеей.
Сильно пахнет знакомыми духами. Напрягаю память. Точно! «Новая заря» – «Злато скифов». Аромат тёплый насыщенный, но слегка удушливый. Модными были когда-то.
Я громко здороваюсь. Дамы медленно и синхронно поворачивают ко мне головы.
– Я вас чем-то напугала?
Дама окидывает меня взглядом:
– Нет. Нас трудно напугать. Мы войну прошли.

* * *
Мой муж – член Совета ветеранов. Совет ветеранов ведёт огромную и необходимую работу по патриотическому воспитанию молодёжи. В школах проводят фестивали на военные темы, смотры строевых песен, «Уроки мужества». Помогают создавать «Музеи боевой славы». Кроме того, опекают тех ветеранов, кто уже по состоянию здоровья не может принимать активное участие в общественной жизни.
Вернувшись с одного из заседаний, муж рассказывает, что отмечали день рождения своего коллеги. Я напрягаюсь:
– Выпили, конечно?
– Ну, дорогая, по маленькой-то можно, мы ещё ого-го…
– Да, ежели к печке прислонить… – иронизирую я. – О здоровье бы больше думали.
– Да не пьёт у нас уже никто, вот разве Иван Иванович – любитель. Он повод всегда найдёт.
Я сразу настраиваюсь против какого-то там Ивана Ивановича.
В санатории на видном месте стенд с красивыми фотографиями почётных и даже весьма почётных гостей. Муж останавливается:
– А вот наш Иван Иванович, смотри, какой орёл, – говорит он с гордостью.
Смотрю. Читаю. Академик, Лауреат Государственной премии, Председатель… и т.д. Иван Иванович, дорогой, я не пью, но за Ваше здоровье готова поднять бокал. Живите долго и счастливо.
* * *
На окраине леса выгороженная площадка с ласковой вывеской «Дом лани». Захожу. Аккуратный настил с перилами, скамейками, которые поддерживают добродушные мишки, вырезанные из дерева. Вольеры с домиками отделены зелёной зоной. Детки не могут сунуть в клетку руку или лакомство для зверюшек. Всё такое чистенькое, украшенное деревянными скульптурами – то бык здоровенный лежит на травке, то два журавля на поднятых клювах держат кормушку для птиц…
Отдельно оборудована круглая площадка, на которой мамочки общаются между собой, пока детишки суетятся возле вольеров.
А животные где? Почти все клетки пустые. Куры, индюки, два сизых голубя целуются в клетке… Белый кролик с розовыми ушками валяется на боку, вытянув лапки, – спит. В вольере на мокрой полянке пасутся две худеньких косули. И всё. Жалко. Хоть бы собачек что ли поселили временно.
* * *
Два-три раза в неделю в концертном зале – «Музыкальная гостиная». Ведёт её кто? Раньше это называлось «массовик-затейник». Смешное название – «затейник». А сейчас? Не знаю. Словом, музыкальный работник.
На первой встрече публике представляется мужчина в возрасте, солидный, как

старый, кожаный диван. Взгляд у него устало снисходительный, поверх публики; на лице привычное любование собой. Композитор. Владимир Фёдорович Луганский.
Заученно рассказывает свою биографию: талант проявился в раннем, очень раннем детстве – в четыре года ему отец подарил гармошку, а в пять лет его уже звали играть на танцах.
Настораживаюсь. Моцарт, просто, который в три года уже играл на фортепьяно, а в пять давал концерты. А я тут рожу кривлю.
Дальше у Володи − детская музыкальная школа и Консерватория. Пианист, вокалист и композитор. Музыкальные коллективы, гастроли за рубежом («Я посетил двадцать шесть стран»), музыка к балетам, спектаклям… Знакомство с известными в музыкальной среде людьми.
Я иронизирую: «И всё курьеры, курьеры…»
На сцене − синтезатор, баян и рояль. Музыкант садится за рояль и начинает играть. И… совершается чудо. Пропадает куда-то его скучающее выражение лица и слова эти все. Звучит МУЗЫКА. Настоящая. Прекрасная. Божественная. Кажется, Григ. Или Брамс? Знакомо, но вспомнить не могу. Да и не нужно. Только бы слушать!..
Потом он исполняет пару своих песен на стихи Л.Рубальской. Песни славные, про мартышку, про детишек, которым хочется послушать сказку страшную… Мелодии очень приятные и, главное, соответствуют текстам.
Песни В. Луганского на его собственные стихи нравятся мне гораздо больше – там полная гармония стихов и музыки. Это естественно. И поёт он хорошо. При ближайшем рассмотрении вытертые джинсы оказались фирмы Replay. (Следите за модой, господа!)
Я же просто влюбилась в талантливейшего человека, и мы с мужем не пропускали ни одного вечера с его участием.
Сама я изредка пишу стихи для песен; в голове всегда звучит определённая мелодия, но отсутствие музыкального образования не даёт возможности записать ноты. Музыка, которую (не часто) пишут на мои стихи другие композиторы, редко совпадает с авторским видением песни, но это всегда бывает гораздо лучше и богаче моего примитивного мотивчика. «Беда, коль пироги начнёт печи сапожник».
* * *
За обедом медсестра поздравляет сидящую за столом женщину, весьма преклонных лет, с днём рождения. Читает открытку и вручает большой пирог. Именинница тронута. Все дружно аплодируют
Вечером я встречаю её и от души поздравляю лично. Женщина удивлённо:
– А откуда вы знаете, что у меня день рождения?
* * *
В холле ко мне обращается респектабельный мужчина:
– Хочу поблагодарить Вас за вчерашний вечер. Стихи прекрасные. И вообще, получил большое удовольствие. Даже прослезился, слушая стихи про войну. У меня в жизни был точно такой же случай – мама еле спасла меня от бомбы при налёте фашистского «мессера».
– Вам, правда, понравилось?
– Безусловно. Очень даже. «Чтобы душа осталась молодою, Спешите делать добрые дела», – декламирует он.
– Спасибо Вам большое, а то я волновалась, вдруг народ разочарован!
Этот разговор после вчерашнего мероприятия, посвященного моему творчеству. Зрители сначала смотрели довольно недоверчиво, потом на лицах начал проявляться, как на фотоплёнке, интерес. Через некоторое время слушали внимательно. Я же разливалась, просто, как соловей. Правда, всё в одну кучу смешала – принципы стихосложения, рассуждения о творчестве, стихи… Прослушали мои песни – «Малая Родина», «Победа»…
Неожиданно зазвучала новая песня на мои стихи – «Реченька». Музыку написал В.Луганский. Когда он успел? Вдвоём с Надеждой Николаевной они пели слаженно и проникновенно:
Всё казалось, молодость – это навсегда,
Не осилят молодость беды и года,
Но деньки растаяли, словно лёгкий дым,
Всё, что было золотом, стало вдруг седым.
Хорошая песня получилась, мне понравилась. Спасибо В.Луганскому и Надежде Николаевне, заведующей библиотекой. Очень славная интеллигентная женщина, она отвечает за культурную программу и анимацию для отдыхающих.
* * *
В концертном зале садимся в первом ряду. Справа от меня место свободно – его берегла для кого-то соседка.
Прямо во время исполнения по залу гордо движется дама в блестящей кофточке с яркими розами и люрексом. Садится рядом со мной на это место. Обнимается с соседкой. Начинается обмен любезностями. Я про себя скриплю, нарочито отодвигаюсь подальше, словом, всем своим видом показываю осуждение. Мешаете, мол.
Тайком разглядываю пришедшую даму. Низенькая, полненькая, как колобок. Седые волосы в аккуратных кудряшках, лицо моложавое, без морщинок, очень миловидное. И доброе.
Артист на сцене её явно не интересует. Пошептавшись с соседкой, она оборачивается ко мне:
– Вот эта женщина хорошо поёт. Ей 91 год. Представляете? Выглядит как замечательно!
Ида Абрамовна (так она успела представиться) улыбается:
– А мне 92.
Я разеваю рот:
– Сколько???
Она довольна.
– Я в 17 лет ушла на фронт. Знаете, Наташа, я вам сейчас стихотворение прочту. Мне его подарил молодой лейтенант в 1944 году в Варшаве. Нас было четыре девушки-связистки. Я ему понравилась. Он мне сразу об этом сказал, а потом стихотворение написал. Послушайте…
Ну, и зачем мне этот артист на сцене?
Встреча с поэтом – композитором–певцом–гита ристом, исполняющим песни на религиозные темы. На сцене стареющий дядя в джинсах, чёрной рубахе, расстёгнутой до пояса. На груди в несколько рядов металлические цепи – одна с громадным крестом, на других – какие-то побрякушки. Огромная гитара с двенадцатью струнами. Начинает петь, остервенело бренча на гитаре. Чем-то смахивает на уголовную лирику. А тексты религиозные. В зале немного народа. Через короткое время половина зрителей зал покидает. Господин артист, не надо бы спекулировать на святом.
* * *
Сосед по столу Николай Викторович сменил безрукавку на синюю олимпийку. Седые волосы стоят ёжиком, очки весело поблескивают.
– Чем занимались до обеда, Николай Викторович?
– В шахматы играл.
Николай Викторович – мастер спорта по шахматам. Посчастливилось ему играть с М.Ботвинником, Владимиром Загоровским – чемпионом мира по шахматной переписке…
Звучали ещё фамилии знаменитых шахматистов, мне незнакомые, но видимо, известные в шахматном мире.
Если бы с детства да в шахматную школу! А то ведь и шахмат в доме не было. Распиливал катушки от ниток (тётя была портнихой, в катушках недостатка не было), вставлял в дырочку вырезанных из картонки коней и ферзей и с такими шахматами являлся на чемпионаты. Никто, между прочим, не удивлялся.
* * *
В пансионате на второй-третий день большинство начинает приветливо здороваться друг с другом. Конечно, выделяется несколько особо ярких персон. Среди них добродушный полный мужчина, копия конферансье из театра С.Образцова в спектакле «Необыкновенный концерт». По пансионату он ходит в спортивных штанах, вязаной толстой кофте и тапочках. Вид у него абсолютно домашний, уютный. Все общаются с ним с большой симпатией.
На очередном вечере в концертном зале на сцене появляется элегантный мужчина в сером костюме и вишнёвой бабочке. Уверенный в себе, безупречный профессионал. Вот это да! Наш милый знакомый, оказывается, заслуженный артист России. Он поёт, исполняет скетчи и эстрадные монологи, показывает фильмы со своим участием. И заслуживает восхищённые аплодисменты. А назавтра мы встречаем снова по-домашнему простого добряка.
* * *
Процедурная медсестра Ниночка – обаятельная болтушка. Каждый сеанс мы с ней с удовольствием беседуем. Несмотря на возраст – у неё подростки-дети – она только что защитила диплом психолога. Ей это очень нравится, и, видимо, переполняют знания, полученные на лекциях и семинарах. Поэтому все наши разговоры касаются психологических аспектов: одиночество, коммуникабельность, лидерство в коллективе и т.п.
Принимая в очередной раз процедуру, затронули тему творчества и, помусолив стихи, сначала Иосифа Бродского и Евгения Евтушенко, потом Анны Ахматовой, её отношения с Николаем Гумилёвым, перешли к проблеме профессионализма в творчестве. Всё это, конечно, «галопом по Европам», весьма поверхностно. Тут-то я сказала, что в библиотеке есть моя книжка.
Через десять минут она прибегает с восторженными глазами: «Как психолог, я сразу поняла, что вы учитель литературы. У Вас такой язык – читаешь, словно гладкие камешки перекатываются…»
– Ниночка, когда же Вы успели?
– А я сразу сбегала в библиотеку и тут же открыла. Несколько страничек прочитала уже. На ходу. Не терпится дальше почитать.
Учителем литературы я никогда не была, но Ниночка настолько очаровательна в своей убежденности, что не стала её разочаровывать.
* * *
– А мы в волейбол играем.
– В спортзал ходите?
– Нет, на свежем воздухе.
– Ага, в Москве-то… очень свежий (с иронией).
– Не-е-е, мы за городом.
Давным-давно в Подмосковье организовалась группа любителей волейбола. Договорились, выехали в лес, на поляне устроили волейбольную площадку. И пошло. В выходные народу всё больше, стали дополнительно площадки оборудовать, место расчищали, столбы вкапывали… Правда, мячи и сетки с собой увозили. Кто на машинах, кто на электричке.
Нас поначалу лесники гоняли, столбы спиливали. Потом подружились. Во-первых, закон у нас был – после себя ни одной соринки не оставлять, костры не разжигать – еду с собой возили. И приезжих любителей шашлыки пожарить отвадили. Им здесь делать было нечего. Для леса же это самые страшные враги – деревья ломали, костры жгли, где попало, землю поганили, мусор сроду за собой не убирали – бутылки, банки, стёкла, пакеты… Словом, мерзость полная. Нам же ни к чему костры жечь, да пиво пить, мы играли.
Потом уже постоянные команды образовались, и даже площадки определили – для сильных игроков, для женщин, детей. Дети всегда с нами. Нам лесники даже навес со столами и скамейками помогла поставить.
Когда времена лихие наступили, кто только нас не гонял – то кавказцы, то крутые ребята. Причём, они-то эту землю хотели оттяпать для строек своих, а там запретная зона, строить нельзя. Мы выкручивались по-разному: кого пугали, кого уговаривали, кого обманывали. Площадок-то уже десятка три было, люди со всей Москвы ехали. Так что нас немало было.
Вдруг однажды смотрим, машины чёрные друг за другом подъезжают. С важными номерами. Быстренько свистнули всех – обороняться. А из машины Борис Николаевич Ельцин выходит. И туча охранников кругом. Он тогда был Секретарем Московского горкома партии. С площадки мяч волейбольный прямо под ноги ему подкатился. Борис Николаевич размахнулся и ногой как запульнёт его. Мячи у нас были отечественные, плохие, и над теми мы тряслись. Кто-то из ребят издалека, с площадки кричит: «Ну, ты, пижон, это тебе не футбол!». Охрана, прямо, обомлела.
А Ельцин осмотрел площадки, пообщался с нами и на прощанье спрашивает: «Какая помощь нужна?». Тут мы даже растерялись. Робко так: «Нам бы песочку подвезти, Борис Николаевич, и мячи вот у нас очень плохие, нам чешские хотя бы».
В следующие выходные смотрим, на всех площадках отличный песок. Машина легковая подъехала, мужик выгружает сетки и мячи отличные. Ни слова не говорит. Только расписаться просил.
Нас после этого никто не трогает до сих пор. Вот уже дети выросли и играют там. В Раздорах. Ну, и мы, конечно. Зимой тоже играем. Там сейчас площадок штук пятьдесят. Есть даже именные, в честь отличных игроков. Да все волейболисты в Москве это знают. Неужели впервые слышите?
* * *
Прекрасное солнечное утро. Иду медленно, любуюсь цветущей черёмухой, нежной зеленью распустившихся берёз и лиственниц. С наслаждением вдыхаю влажные весенние ароматы.
Недалеко от «Лесного уголка» расположена Никольская церковь. Построена она в середине восемнадцатого века. Правда, была сначала деревянной, но через пятьдесят лет владелец местных земель – Андрей Долгоруков – заложил новое здание, которое сейчас даже на гербе одного из городских районов изображено. Светло-красные кирпичные стены, оттенка лесной земляники, украшены белыми узорами. Горделиво возвышается трёх ярусная колокольня.
Территория вокруг храма в идеальной чистоте и порядке.
В 1930 году церковь была закрыта и вновь открылась только в 1988 г. Сейчас её любят и посещают многие горожане.
Нагоняю старушку. Сгорбленная, в ситцевом платочке и разношенных кроссовках. За внуком, наверное, донашивает. Идёт медленно, тяжело. Обгонять её даже как-то неловко.
– В храм, дочка? – первой обращается ко мне старушка.
На «дочку» я усмехаюсь про себя – сама давно уже бабушка. Но нет у нас достойного обращения к женщине. «Мадам»? – не смешите меня. «Сударыня» – так и не прижилось. Вот и слышишь безликое – «женщина».
Приветливо здороваюсь и иду рядом.
В церковь я хожу редко – не знаю правил и ритуалов. Молитвы кажутся странными – то на старославянском, то какие-то плохо рифмованные тексты… Разве нельзя молиться на прекрасном русском языке? И Бог вездесущ, обязательно в Храм ходить? Не знаю. Сложно это.
Старушка продолжает разговор. Речь у неё плавная, неторопливая, словно сказку рассказывает.
– День святого великомученика Георгия Победоносца нынче. Богатый был человек. Большим военным начальником служил у императора. Не упомню, как звали – Диоклетиан что ли? Неплохой был правитель, да только Христа не признавал. А Георгий раздал богатство своё бедным и христианство принял. Потому как правильная это вера, в Богочеловека, а не в идолов придуманных. Пытали Георгия пытками страшными семь дней – от веры отказаться требовали. Да устоял он, слава Богу, не изменил вере христианской. Голову отрубили мученику.
Святой Георгий – пленных освободитель,
и нищих защититель, немощенствующих врач…
За внука помолиться иду, в полиции он служит, два раза бандиты на него нападали, жив, слава те, Господи, остался…
Моего отца звали Георгием. Он ушёл на фронт в первый день войны. В великой битве под Москвой был ранен, контужен. Домой так и не вернулся, умер в госпитале. В память о нём и всех защитниках Родины иду в Храм поставить свечечку и помолиться, как умею.
Слова молитвы, обращённой к святому Георгию, просты и понятны – «…даруй стране нашей победу и помощь всему боголюбивому воинству».
Так вдвоём мы входим в Храм и тихо молимся св. Георгию. Каждая о своём.
* * *
По вечерам публика собирается в «Музыкальной гостиной». Народ легко отзывчивый на любые предложения музыкального руководителя. Поют хором и поодиночке. Кто тихо и чистенько, кто громко и фальшиво, но всех публика встречает одинаково доброжелательно.
На сцену с трудом на негнущихся ногах поднимается плохо выбритый ветеран, старенький очень. Не ожидая команды, начинает громко и уверенно петь всё подряд: «Подмосковные вечера», «Я встретил Вас», «Из-за острова на стрежень»…
Поёт он удивительно – все вещи на одной ноте, не соблюдая ни ритма, ни размера, ни пауз… Но память отличная – все слова безошибочно знает наизусть. Аккомпаниатор никак не может к нему подстроиться: только уловит нужную тональность, а певец уже гудит совсем в другой. Наконец, поняв всю безнадёжность попыток, баянист умолкает совсем, изредка нажимая какую-нибудь клавишу – вдруг попаду?
Я сначала удивляюсь, потом возмущаюсь, потом начинаю давиться смехом. Муж свирепо толкает меня в бок. А дядя поёт: «В тоске и тревогИИИ, не стой на порогИИИ, Я в вернУУУсь, (тянет так долго, как ему хочется), когда растаитснех».
Восхищаюсь музыкантом – у него непроницаемый вид. Даже доброжелательный.
Исполнив без перерыва четыре песни, нацеливается на пятую. Музыкант деликатно усаживает ветерана на место и объявляет: «Лосенко Иван Георгиевич – генерал-полковник, бывший заместитель командующего …войсками СССР».
Вот это да! Я краснею. Я сгораю от стыда.
Я готова слушать его «Лизавету» сколько угодно раз. Простите меня, товарищ генерал!
* * *
Великий праздник – День Победы – встречаем в пансионате. С утра ветеранов, празднично одетых, с рядами орденов и медалей, весь персонал пансионата встречает цветами, поздравлениями, музыкой.
Каждому вручают красные гвоздики и прикалывают георгиевскую ленточку.
Так проходит весь день – празднично и торжественно.
После завтрака едем к военному Мемориалу с возложением венков Павшим Героям.
День стоит по-весеннему радостный – на синем безоблачном небе ярко светит солнце, кругом цветущие тюльпаны, зелень едва распустившихся деревьев молода и нежна.
У Мемориала много родителей с детьми разного возраста. Дети подбегают к нашим ветеранам и, глядя восторженными глазами на ордена и медали, украшающие гимнастёрки, мундиры, парадные морские тужурки, вручают цветы. Мы вытираем слёзы, фотографируемся с малышами и их гордыми мамами и папами.
Нарядная девчушка с бантом в полголовы, смущаясь, подходит к ветерану в инвалидной коляске и протягивает букет белых хризантем. Говорит очень тихо: «Спасибо Вам!» и, весело подпрыгивая, бежит назад к маме, в руках которой ещё два таких же прекрасных букета для других гостей. Мама счастливо улыбается и поправляет сползший бант на головке дочери.
Вот трёхлетний малыш, одетый в гимнастёрку, пилоточку и даже сапожки. Он гордо вышагивает рядом с молодым крепким мужчиной в тельняшке и голубом берете. На тельняшке поблескивают медали.
– Это кто ж тебе такую красивую форму
купил? – обращаюсь к мальчику.
– Дед сам сшил. Правда, дед? А сапожки у меня внизу нормальные, только сверху военные надеты.
На сапожки действительно надеты чехлы из камуфляжной ткани. Мужчина смеётся:
– Что ж ты меня сразу выдаёшь, боец?
Удивлённо смотрю на мужчину:
– Это вы – дед?
– Ну, да. Отвоевал своё в «горячих точках». Сын в армии по контракту служит. А это ещё один защитник Отечества растёт.
«Защитник Отечества» поднимает руку к голове и отдаёт честь.
* * *
Обращаю внимание на то, что нет никаких заученных речей, трибун и протокольных процедур. Вообще нет никакого официоза – всё от души. Народ помнит и благодарит своих героев. И не забудет никогда!
Я смотрю с бесконечным уважением на наших замечательных ветеранов – радостных, красивых своими сединами и морщинами, на их вдохновенные живые лица, и сердце наполняет гордость за наш великий народ.
Дай вам Бог, наши дорогие, ещё долгих лет жизни, здоровья и радостей, больших и маленьких.
С ДНЁМ ПОБЕДЫ!

«Лесной уголок» на прощанье
Спасибо тебе говорим,
Как первое в жизни свиданье,
Мы в сердце тебя сохраним.
И честно вам скажем, ребята,
Хотя полстраны обойдёшь,
Прекраснее пансионата,
Не встретишь нигде, не найдёшь.
(Из песни, исполненной хором ветеранов
на заключительном концерте)






.

[Cliver F]

НЕ СТАРЕЮТ ДУШОЙ ВЕТЕРАНЫ
(записки из хорошего пансионата)

Наталья ПАЗЕЛЬСКАЯ

Врач прибежала сразу. Высокая, тоненькая, хорошенькая. Пострижена совсем коротко, «под мальчика», оттого кажется совсем юной. «Ну, вот, опять прислали студентку-недоучку. Что она может? Небось, как земский врач у Чехова – аспирин и касторка?» - ворчала я про себя.
Однако когда Анастасия Вячеславовна долго и внимательно нас осматривала, слушала, спрашивала и выписывала новые незнакомые лекарства, мой гонор постепенно поджал хвост и трусливо спрятался за «Ну, кто бы мог подумать!».
С Анастасией мы быстро нашли общий язык, когда она увидела на столе томик Лескова и открытый ноутбук. Оказалось, что институт она окончила десять лет назад, работала в районной поликлинике и больнице, а здесь трудится уже третий год. Пациентов своих любит, потому что они напоминают ей родителей, и даже дедушку с бабушкой. Первое время плакала от жалости. Или от гордости, понять не могла. Здесь ведь ветераны войны отдыхают, заслуженные люди. Наконец-то и о них вспомнили и создали прекрасные условия. Нельзя в таком учреждении работать людям равнодушным или грубым. Да здесь они и не приживаются. Все работают с душой, домой никто не бежит по звонку. Мои дети (как дети?) уже привыкли, что мама приходит в разное время. Да, у меня два мальчика – десять лет и шесть. Славные мальчишки, мы с мужем их обожаем.
Вот так. Стыдно. Вечно заранее ворчишь. Проси теперь извинения за дурные мысли. «Но ведь, мысли же». Грех задуманный, уже грех, даже если не совершённый. Кайся сейчас же. Поколебавшись недолго, прошу прощения.
Анастасия (Настенька) смеётся: «Да что Вы, меня все принимают за подростка, хоть паспорт показывай!»
Она добросовестно приходит каждое утро, и всякий раз так же внимательна и терпелива. При очередном посещении спрашивает: «У Вас всегда открыт компьютер, работаете или общаетесь в социальных сетях?»
– Пишу записки о нашем пребывании здесь. Конечно, это будет всё же художественное произведение, потому что без индивидуального восприятия и авторского описания не обойтись. Кроме того, нельзя указывать действительные имена, вдруг неловким словом обидишь кого. Я против этого категорически. Вот и название санатория надо поменять, только не знаю, как бы поинтереснее придумать.
– А назовите «Лесной уголок»!
Отлично, пусть будет «Лесной уголок». Спасибо, Анастасия Вячеславовна!
* * *
Звонок по телефону. Женский голос с начальственными нотками. Просит позвать мужа. Его нет дома. Интересуюсь, не передать ли что.
– Хотела предложить вам путёвку в «Лесной уголок».
– Что это и где, простите?
– Подмосковье. Санаторий. Вы что, не знаете? – почти пренебрежительно. Мол, тёмные совсем.
Последний раз в санатории я была лет тридцать или больше назад. Уловив покровительственный нотки, отвечаю снисходительно, что в подмосковных санаториях как-то пока… Благодарю. Покорно…
Муж, узнав о предложении, называет меня обидным словом и просвещает. Это пансионат для заслуженных ветеранов войны и труда, построен по инициативе Московского правительства. Путёвки дают действительно заслуженным людям, даже ксерокопии наград просят предъявить. Отзывы самые восторженные. Так что, получается, что я… не скажу кто.
После оформления документов и этих самых ксерокопий (я даже свои профсоюзные медали отыскала где-то в разных ящиках), путёвки мы получили. Извиниться перед дамой мне ещё предстоит.
Здание пансионата стоит на въезде в город. Новое, светлого кирпича. Архитектура современная, не барокко – увы! Какие-то крылышки, выступы, пристройки… Каждая под своей ярко зелёной крышей. Получилось крыш много. Внутри всё отделано по европейским стандартам и со вкусом.
Красивые интерьеры, хорошая мебель, роскошные гардины. Ничто не режет глаз.
Все этажи оформлены в едином стиле – натуральное дерево, светлые тона. На стенах великолепные акварели Сергея Андрияки. Можно ходить, как на выставке, с удовольствием рассматривая картины с яркими цветами, сочными фруктами и ягодами, тонкими пейзажами русской природы.
Живопись настолько завораживает, что хочется взять кисти и попробовать – вдруг так же получится? Но это вряд ли. В известной Академии акварели и изящных искусств Сергея Андрияки талантливые дети учатся несколько лет, а тут «вдруг получится»?
Для пенсионеров и инвалидов предусмотрены пандусы, коляски, дополнительные перила и держалки. В цокольном этаже – медицинская зона, плюс бассейн, СПА, сауна. Очень чисто и красиво. А главное, доброжелательно. Никаких раздражённых слов и взглядов в сторону немощных стариков.
Таких здесь большинство. С палочками, иногда с двумя. Сгорбленные, шаркающие больными ногами. Плохо видят и слышат. Могут прийти в обеденный зал в халате, спортивных штанах, шлёпанцах… Персонал терпеливо выслушивает претензии, успокаивает, провожает.
Врачи приходят сами в номера, терпеливо осматривают, выстукивают, записывают. И убеждают, убеждают – это вам нельзя, это вам нужно обязательно, от этого надо отказаться…
Господи, дай возможность этим людям, столько пережившим, хотя бы здесь почувствовать заботу и внимание.
С утра бегу в город за прессой. На улице чистота и красота, все газоны подстрижены, тротуары вымыты, многие горожане на велосипедах. Спокойно, вежливо. Достойно.
Тётя в киоске очень важная. Видно, работу свою любит. Особенно за то, что можно поговорить с разными людьми: о жизни, политике, последних новостях…
– Мне, пожалуйста, АиФ. Сколько стоит?
– Как всегда.
– А как всегда?
– Я вас и то запомнила, а вы не помните, сколько стоит.
– Да, что-то с памятью моей стало. Я, правда, у вас впервые; приехала только вчера.
Тётенька делает удивленные глаза, а я размышляю: «Неужели у меня такая стандартная физиономия?».
* * *
Питание в пансионате шестиразовое. Кажется, можно из-за стола и вовсе не выходить. Завтрак до 10 часов, а через два часа – второй завтрак. Младенцев и тех кормят реже.
Столовой назвать обеденный зал язык не поворачивается − настолько он роскошный. Столы с двойными скатертями, мягкие стулья – светлая кожа и тёмное дерево. На окнах шторы с драпировкой и кистями. Стены украшены деревянными панелями с фигурными вставками и изящными бра. Интерьер дорогого ресторана.
Напротив нас за столом пожилая пара. Он сухонький, без двух передних зубов, в трикотажной безрукавке и рубашке в клетку. Она в каштановом синтетическом парике, почти до глаз, похожа на старого терьера. Обращается ко мне с просьбой помочь разобраться в карте заказов. С готовностью и видом бывалого знатока разъясняю.
– Вы здесь впервые, Валентина Владимировна?
– Да, повезло. Нам от фирмы путёвку дали.
– Что за фирма, если не секрет?
– Не секрет. Фирма «Сухого». Нам посчастливилось ещё поработать при нём. Павел Осипович Сухой был очень сдержанным человеком. Его считали сухим, видимо по аналогии с фамилией. А ведь выдающийся авиаконструктор, Лауреат Ленинской и Государственных премий, Герой социалистического труда. Самолёты «Сушки» до сих пор в строю. Реактивную и сверхзвуковую авиацию он основал. А сухость только внешней была, очень внимательным и отзывчивым был к людям.
– МАИ заканчивали?
– Да, я испытатель.
Моя челюсть постепенно отваливается.
– КАК испытатель?
– Мы испытывали уже готовые самолёты. Но это наземные испытания. Проверить надо было всё до последнего винтика при всех режимах работы.
Парика уже не существует. Женщина такая приятная. Дальше разговариваем на другие темы с большим удовольствием.
– Вот в рай попали. Мы ведь всю жизнь «дикарями» отдыхали, с рюкзаками и палатками. На Селигере, на Волге… Когда были в круизе первый и единственный раз на теплоходе «Юрий Андропов», показалось всё таким шикарным. До сих пор вспоминаем, хотя это давно было.
– Валентина Владимировна, вы работали в такой мощной фирме, неужели на достойный отдых не хватало?
– Да нам платили 120 рублей; 140 рублей считалась большой зарплатой. Начальство, конечно, другие деньги имело, особенно премии. А в девяносто третьем вообще всё развалилось. Завод «прихватизировали», выдали нам по три акции, они тогда копейки стоили. Многие сразу их продали тому же начальству. Стали выпускать спортивные самолёты. И частные. Правда, их тоже приходилось испытывать. Иногда зарплату месяцами не платили. Дочка вышла замуж, копили ей на квартиру, а тут дефолт. Наших денег хватило на батон колбасы. Вот спасибо сейчас, благодаря Юрию Михайловичу, который этот пансионат построил, почувствовали себя «белыми людьми»… Сначала здесь «крутые» пенсионеры отдыхали – бывший министр обороны, артисты известные, да многие, пока на Лазурный берег не перебрались и в другие тёплые места… Кстати, а волосы-то у соседки по столу оказались натуральными, собственными. Необыкновенно красивыми и густыми.
* * *
На лифтовой площадке две дамы. Солидные и ухоженные. Степенно беседуют между собой. Одна – особенно привлекательна – высокая, статная. Седые волосы зачесаны гладко и на затылке уложены в замысловатые локоны, украшенные чёрным бархатным бантом. В ушах тяжёлые золотые серьги с крупными камнями – в семидесятых годах мечта молоденьких офицерских жён. Стоили они тогда три-четыре зарплаты мужа. На даме чёрная кружевная блузка, украшенная брошью-камеей.
Сильно пахнет знакомыми духами. Напрягаю память. Точно! «Новая заря» – «Злато скифов». Аромат тёплый насыщенный, но слегка удушливый. Модными были когда-то.
Я громко здороваюсь. Дамы медленно и синхронно поворачивают ко мне головы.
– Я вас чем-то напугала?
Дама окидывает меня взглядом:
– Нет. Нас трудно напугать. Мы войну прошли.

* * *
Мой муж – член Совета ветеранов. Совет ветеранов ведёт огромную и необходимую работу по патриотическому воспитанию молодёжи. В школах проводят фестивали на военные темы, смотры строевых песен, «Уроки мужества». Помогают создавать «Музеи боевой славы». Кроме того, опекают тех ветеранов, кто уже по состоянию здоровья не может принимать активное участие в общественной жизни.
Вернувшись с одного из заседаний, муж рассказывает, что отмечали день рождения своего коллеги. Я напрягаюсь:
– Выпили, конечно?
– Ну, дорогая, по маленькой-то можно, мы ещё ого-го…
– Да, ежели к печке прислонить… – иронизирую я. – О здоровье бы больше думали.
– Да не пьёт у нас уже никто, вот разве Иван Иванович – любитель. Он повод всегда найдёт.
Я сразу настраиваюсь против какого-то там Ивана Ивановича.
В санатории на видном месте стенд с красивыми фотографиями почётных и даже весьма почётных гостей. Муж останавливается:
– А вот наш Иван Иванович, смотри, какой орёл, – говорит он с гордостью.
Смотрю. Читаю. Академик, Лауреат Государственной премии, Председатель… и т.д. Иван Иванович, дорогой, я не пью, но за Ваше здоровье готова поднять бокал. Живите долго и счастливо.
* * *
На окраине леса выгороженная площадка с ласковой вывеской «Дом лани». Захожу. Аккуратный настил с перилами, скамейками, которые поддерживают добродушные мишки, вырезанные из дерева. Вольеры с домиками отделены зелёной зоной. Детки не могут сунуть в клетку руку или лакомство для зверюшек. Всё такое чистенькое, украшенное деревянными скульптурами – то бык здоровенный лежит на травке, то два журавля на поднятых клювах держат кормушку для птиц…
Отдельно оборудована круглая площадка, на которой мамочки общаются между собой, пока детишки суетятся возле вольеров.
А животные где? Почти все клетки пустые. Куры, индюки, два сизых голубя целуются в клетке… Белый кролик с розовыми ушками валяется на боку, вытянув лапки, – спит. В вольере на мокрой полянке пасутся две худеньких косули. И всё. Жалко. Хоть бы собачек что ли поселили временно.
* * *
Два-три раза в неделю в концертном зале – «Музыкальная гостиная». Ведёт её кто? Раньше это называлось «массовик-затейник». Смешное название – «затейник». А сейчас? Не знаю. Словом, музыкальный работник.
На первой встрече публике представляется мужчина в возрасте, солидный, как старый, кожаный диван. Взгляд у него устало снисходительный, поверх публики; на лице привычное любование собой. Композитор. Владимир Фёдорович Луганский.
Заученно рассказывает свою биографию: талант проявился в раннем, очень раннем детстве – в четыре года ему отец подарил гармошку, а в пять лет его уже звали играть на танцах.
Настораживаюсь. Моцарт, просто, который в три года уже играл на фортепьяно, а в пять давал концерты. А я тут рожу кривлю.
Дальше у Володи − детская музыкальная школа и Консерватория. Пианист, вокалист и композитор. Музыкальные коллективы, гастроли за рубежом («Я посетил двадцать шесть стран»), музыка к балетам, спектаклям… Знакомство с известными в музыкальной среде людьми.
Я иронизирую: «И всё курьеры, курьеры…».
На сцене − синтезатор, баян и рояль. Музыкант садится за рояль и начинает играть. И… совершается чудо. Пропадает куда-то его скучающее выражение лица и слова эти все. Звучит МУЗЫКА. Настоящая. Прекрасная. Божественная. Кажется, Григ. Или Брамс? Знакомо, но вспомнить не могу. Да и не нужно. Только бы слушать!..
Потом он исполняет пару своих песен на стихи Л.Рубальской. Песни славные, про мартышку, про детишек, которым хочется послушать сказку страшную… Мелодии очень приятные и, главное, соответствуют текстам.
Песни В. Луганского на его собственные стихи нравятся мне гораздо больше – там полная гармония стихов и музыки. Это естественно. И поёт он хорошо. При ближайшем рассмотрении вытертые джинсы оказались фирмы Replay. (Следите за модой, господа!)
Я же просто влюбилась в талантливейшего человека, и мы с мужем не пропускали ни одного вечера с его участием.
Сама я изредка пишу стихи для песен; в голове всегда звучит определённая мелодия, но отсутствие музыкального образования не даёт возможности записать ноты. Музыка, которую (не часто) пишут на мои стихи другие композиторы, редко совпадает с авторским видением песни, но это всегда бывает гораздо лучше и богаче моего примитивного мотивчика. «Беда, коль пироги начнёт печи сапожник».
* * *
За обедом медсестра поздравляет сидящую за столом женщину, весьма преклонных лет, с днём рождения. Читает открытку и вручает большой пирог. Именинница тронута. Все дружно аплодируют
Вечером я встречаю её и от души поздравляю лично. Женщина удивлённо:
– А откуда вы знаете, что у меня день рождения?
* * *
В холле ко мне обращается респектабельный мужчина:
– Хочу поблагодарить Вас за вчерашний вечер. Стихи прекрасные. И вообще, получил большое удовольствие. Даже прослезился, слушая стихи про войну. У меня в жизни был точно такой же случай – мама еле спасла меня от бомбы при налёте фашистского «мессера».
– Вам, правда, понравилось?
– Безусловно. Очень даже. «Чтобы душа осталась молодою, Спешите делать добрые дела», – декламирует он.
– Спасибо Вам большое, а то я волновалась, вдруг народ разочарован!
Этот разговор после вчерашнего мероприятия, посвященного моему творчеству. Зрители сначала смотрели довольно недоверчиво, потом на лицах начал проявляться, как на фотоплёнке, интерес. Через некоторое время слушали внимательно. Я же разливалась, просто, как соловей. Правда, всё в одну кучу смешала – принципы стихосложения, рассуждения о творчестве, стихи… Прослушали мои песни – «Малая Родина», «Победа»…
Неожиданно зазвучала новая песня на мои стихи – «Реченька». Музыку написал В.Луганский. Когда он успел? Вдвоём с Надеждой Николаевной они пели слаженно и проникновенно:
Всё казалось, молодость – это навсегда,
Не осилят молодость беды и года,
Но деньки растаяли, словно лёгкий дым,
Всё, что было золотом, стало вдруг седым.
Хорошая песня получилась, мне понравилась. Спасибо В.Луганскому и Надежде Николаевне, заведующей библиотекой. Очень славная интеллигентная женщина, она отвечает за культурную программу и анимацию для отдыхающих.
* * *
В концертном зале садимся в первом ряду. Справа от меня место свободно – его берегла для кого-то соседка.
Прямо во время исполнения по залу гордо движется дама в блестящей кофточке с яркими розами и люрексом. Садится рядом со мной на это место. Обнимается с соседкой. Начинается обмен любезностями. Я про себя скриплю, нарочито отодвигаюсь подальше, словом, всем своим видом показываю осуждение. Мешаете, мол.
Тайком разглядываю пришедшую даму. Низенькая, полненькая, как колобок. Седые волосы в аккуратных кудряшках, лицо моложавое, без морщинок, очень миловидное. И доброе.
Артист на сцене её явно не интересует. Пошептавшись с соседкой, она оборачивается ко мне:
– Вот эта женщина хорошо поёт. Ей 91 год. Представляете? Выглядит как замечательно!
Ида Абрамовна (так она успела представиться) улыбается:
– А мне 92.
Я разеваю рот:
– Сколько???
Она довольна.
– Я в 17 лет ушла на фронт. Знаете, Наташа, я вам сейчас стихотворение прочту. Мне его подарил молодой лейтенант в 1944 году в Варшаве. Нас было четыре девушки-связистки. Я ему понравилась. Он мне сразу об этом сказал, а потом стихотворение написал. Послушайте…
Ну, и зачем мне этот артист на сцене?
Встреча с поэтом – композитором–певцом–гита ристом, исполняющим песни на религиозные темы. На сцене стареющий дядя в джинсах, чёрной рубахе, расстёгнутой до пояса. На груди в несколько рядов металлические цепи – одна с громадным крестом, на других – какие-то побрякушки. Огромная гитара с двенадцатью струнами. Начинает петь, остервенело бренча на гитаре. Чем-то смахивает на уголовную лирику. А тексты религиозные. В зале немного народа. Через короткое время половина зрителей зал покидает. Господин артист, не надо бы спекулировать на святом.
* * *
Сосед по столу Николай Викторович сменил безрукавку на синюю олимпийку. Седые волосы стоят ёжиком, очки весело поблескивают.
– Чем занимались до обеда, Николай Викторович?
– В шахматы играл.
Николай Викторович – мастер спорта по шахматам. Посчастливилось ему играть с М.Ботвинником, Владимиром Загоровским – чемпионом мира по шахматной переписке…
Звучали ещё фамилии знаменитых шахматистов, мне незнакомые, но видимо, известные в шахматном мире.
Если бы с детства да в шахматную школу! А то ведь и шахмат в доме не было. Распиливал катушки от ниток (тётя была портнихой, в катушках недостатка не было), вставлял в дырочку вырезанных из картонки коней и ферзей и с такими шахматами являлся на чемпионаты. Никто, между прочим, не удивлялся.
* * *
В пансионате на второй-третий день большинство начинает приветливо здороваться друг с другом. Конечно, выделяется несколько особо ярких персон. Среди них добродушный полный мужчина, копия конферансье из театра С.Образцова в спектакле «Необыкновенный концерт». По пансионату он ходит в спортивных штанах, вязаной толстой кофте и тапочках. Вид у него абсолютно домашний, уютный. Все общаются с ним с большой симпатией.
На очередном вечере в концертном зале на сцене появляется элегантный мужчина в сером костюме и вишнёвой бабочке. Уверенный в себе, безупречный профессионал. Вот это да! Наш милый знакомый, оказывается, заслуженный артист России. Он поёт, исполняет скетчи и эстрадные монологи, показывает фильмы со своим участием. И заслуживает восхищённые аплодисменты. А назавтра мы встречаем снова по-домашнему простого добряка.
* * *
Процедурная медсестра Ниночка – обаятельная болтушка. Каждый сеанс мы с ней с удовольствием беседуем. Несмотря на возраст – у неё подростки-дети – она только что защитила диплом психолога. Ей это очень нравится, и, видимо, переполняют знания, полученные на лекциях и семинарах. Поэтому все наши разговоры касаются психологических аспектов: одиночество, коммуникабельность, лидерство в коллективе и т.п.
Принимая в очередной раз процедуру, затронули тему творчества и, помусолив стихи, сначала Иосифа Бродского и Евгения Евтушенко, потом Анны Ахматовой, её отношения с Николаем Гумилёвым, перешли к проблеме профессионализма в творчестве. Всё это, конечно, «галопом по Европам», весьма поверхностно. Тут-то я сказала, что в библиотеке есть моя книжка.
Через десять минут она прибегает с восторженными глазами: «Как психолог, я сразу поняла, что вы учитель литературы. У Вас такой язык – читаешь, словно гладкие камешки перекатываются…»
– Ниночка, когда же Вы успели?
– А я сразу сбегала в библиотеку и тут же открыла. Несколько страничек прочитала уже. На ходу. Не терпится дальше почитать.
Учителем литературы я никогда не была, но Ниночка настолько очаровательна в своей убежденности, что не стала её разочаровывать.
* * *
– А мы в волейбол играем.
– В спортзал ходите?
– Нет, на свежем воздухе.
– Ага, в Москве-то… очень свежий (с иронией).
– Не-е-е, мы за городом.
Давным-давно в Подмосковье организовалась группа любителей волейбола. Договорились, выехали в лес, на поляне устроили волейбольную площадку. И пошло. В выходные народу всё больше, стали дополнительно площадки оборудовать, место расчищали, столбы вкапывали… Правда, мячи и сетки с собой увозили. Кто на машинах, кто на электричке.
Нас поначалу лесники гоняли, столбы спиливали. Потом подружились. Во-первых, закон у нас был – после себя ни одной соринки не оставлять, костры не разжигать – еду с собой возили. И приезжих любителей шашлыки пожарить отвадили. Им здесь делать было нечего. Для леса же это самые страшные враги – деревья ломали, костры жгли, где попало, землю поганили, мусор сроду за собой не убирали – бутылки, банки, стёкла, пакеты… Словом, мерзость полная. Нам же ни к чему костры жечь, да пиво пить, мы играли.
Потом уже постоянные команды образовались, и даже площадки определили – для сильных игроков, для женщин, детей. Дети всегда с нами. Нам лесники даже навес со столами и скамейками помогла поставить.
Когда времена лихие наступили, кто только нас не гонял – то кавказцы, то крутые ребята. Причём, они-то эту землю хотели оттяпать для строек своих, а там запретная зона, строить нельзя. Мы выкручивались по-разному: кого пугали, кого уговаривали, кого обманывали. Площадок-то уже десятка три было, люди со всей Москвы ехали. Так что нас немало было.
Вдруг однажды смотрим, машины чёрные друг за другом подъезжают. С важными номерами. Быстренько свистнули всех – обороняться. А из машины Борис Николаевич Ельцин выходит. И туча охранников кругом. Он тогда был Секретарем Московского горкома партии. С площадки мяч волейбольный прямо под ноги ему подкатился. Борис Николаевич размахнулся и ногой как запульнёт его. Мячи у нас были отечественные, плохие, и над теми мы тряслись. Кто-то из ребят издалека, с площадки кричит: «Ну, ты, пижон, это тебе не футбол!». Охрана, прямо, обомлела.
А Ельцин осмотрел площадки, пообщался с нами и на прощанье спрашивает: «Какая помощь нужна?». Тут мы даже растерялись. Робко так: «Нам бы песочку подвезти, Борис Николаевич, и мячи вот у нас очень плохие, нам чешские хотя бы».
В следующие выходные смотрим, на всех площадках отличный песок. Машина легковая подъехала, мужик выгружает сетки и мячи отличные. Ни слова не говорит. Только расписаться просил.
Нас после этого никто не трогает до сих пор. Вот уже дети выросли и играют там. В Раздорах. Ну, и мы, конечно. Зимой тоже играем. Там сейчас площадок штук пятьдесят. Есть даже именные, в честь отличных игроков. Да все волейболисты в Москве это знают. Неужели впервые слышите?
* * *
Прекрасное солнечное утро. Иду медленно, любуюсь цветущей черёмухой, нежной зеленью распустившихся берёз и лиственниц. С наслаждением вдыхаю влажные весенние ароматы.
Недалеко от «Лесного уголка» расположена Никольская церковь. Построена она в середине восемнадцатого века. Правда, была сначала деревянной, но через пятьдесят лет владелец местных земель – Андрей Долгоруков – заложил новое здание, которое сейчас даже на гербе одного из городских районов изображено. Светло-красные кирпичные стены, оттенка лесной земляники, украшены белыми узорами. Горделиво возвышается трёх ярусная колокольня.
Территория вокруг храма в идеальной чистоте и порядке.
В 1930 году церковь была закрыта и вновь открылась только в 1988 г. Сейчас её любят и посещают многие горожане.
Нагоняю старушку. Сгорбленная, в ситцевом платочке и разношенных кроссовках. За внуком, наверное, донашивает. Идёт медленно, тяжело. Обгонять её даже как-то неловко.
– В храм, дочка? – первой обращается ко мне старушка.
На «дочку» я усмехаюсь про себя – сама давно уже бабушка. Но нет у нас достойного обращения к женщине. «Мадам»? – не смешите меня. «Сударыня» – так и не прижилось. Вот и слышишь безликое – «женщина».
Приветливо здороваюсь и иду рядом.
В церковь я хожу редко – не знаю правил и ритуалов. Молитвы кажутся странными – то на старославянском, то какие-то плохо рифмованные тексты… Разве нельзя молиться на прекрасном русском языке? И Бог вездесущ, обязательно в Храм ходить? Не знаю. Сложно это.
Старушка продолжает разговор. Речь у неё плавная, неторопливая, словно сказку рассказывает.
– День святого великомученика Георгия Победоносца нынче. Богатый был человек. Большим военным начальником служил у императора. Не упомню, как звали – Диоклетиан что ли? Неплохой был правитель, да только Христа не признавал. А Георгий раздал богатство своё бедным и христианство принял. Потому как правильная это вера, в Богочеловека, а не в идолов придуманных. Пытали Георгия пытками страшными семь дней – от веры отказаться требовали. Да устоял он, слава Богу, не изменил вере христианской. Голову отрубили мученику.
Святой Георгий – пленных освободитель,
и нищих защититель, немощенствующих врач…
За внука помолиться иду, в полиции он служит, два раза бандиты на него нападали, жив, слава те, Господи, остался…
Моего отца звали Георгием. Он ушёл на фронт в первый день войны. В великой битве под Москвой был ранен, контужен. Домой так и не вернулся, умер в госпитале. В память о нём и всех защитниках Родины иду в Храм поставить свечечку и помолиться, как умею.
Слова молитвы, обращённой к святому Георгию, просты и понятны – «…даруй стране нашей победу и помощь всему боголюбивому воинству».
Так вдвоём мы входим в Храм и тихо молимся св. Георгию. Каждая о своём.
* * *
По вечерам публика собирается в «Музыкальной гостиной». Народ легко отзывчивый на любые предложения музыкального руководителя. Поют хором и поодиночке. Кто тихо и чистенько, кто громко и фальшиво, но всех публика встречает одинаково доброжелательно.
На сцену с трудом на негнущихся ногах поднимается плохо выбритый ветеран, старенький очень. Не ожидая команды, начинает громко и уверенно петь всё подряд: «Подмосковные вечера», «Я встретил Вас», «Из-за острова на стрежень»…
Поёт он удивительно – все вещи на одной ноте, не соблюдая ни ритма, ни размера, ни пауз… Но память отличная – все слова безошибочно знает наизусть. Аккомпаниатор никак не может к нему подстроиться: только уловит нужную тональность, а певец уже гудит совсем в другой. Наконец, поняв всю безнадёжность попыток, баянист умолкает совсем, изредка нажимая какую-нибудь клавишу – вдруг попаду?
Я сначала удивляюсь, потом возмущаюсь, потом начинаю давиться смехом. Муж свирепо толкает меня в бок. А дядя поёт: «В тоске и тревогИИИ, не стой на порогИИИ, Я в вернУУУсь, (тянет так долго, как ему хочется), когда растаитснех».
Восхищаюсь музыкантом – у него непроницаемый вид. Даже доброжелательный.
Исполнив без перерыва четыре песни, нацеливается на пятую. Музыкант деликатно усаживает ветерана на место и объявляет: «Лосенко Иван Георгиевич – генерал-полковник, бывший заместитель командующего …войсками СССР».
Вот это да! Я краснею. Я сгораю от стыда.
Я готова слушать его «Лизавету» сколько угодно раз. Простите меня, товарищ генерал!
* * *
Великий праздник – День Победы – встречаем в пансионате. С утра ветеранов, празднично одетых, с рядами орденов и медалей, весь персонал пансионата встречает цветами, поздравлениями, музыкой.
Каждому вручают красные гвоздики и прикалывают георгиевскую ленточку.
Так проходит весь день – празднично и торжественно.
После завтрака едем к военному Мемориалу с возложением венков Павшим Героям.
День стоит по-весеннему радостный – на синем безоблачном небе ярко светит солнце, кругом цветущие тюльпаны, зелень едва распустившихся деревьев молода и нежна.
У Мемориала много родителей с детьми разного возраста. Дети подбегают к нашим ветеранам и, глядя восторженными глазами на ордена и медали, украшающие гимнастёрки, мундиры, парадные морские тужурки, вручают цветы. Мы вытираем слёзы, фотографируемся с малышами и их гордыми мамами и папами.
Нарядная девчушка с бантом в полголовы, смущаясь, подходит к ветерану в инвалидной коляске и протягивает букет белых хризантем. Говорит очень тихо: «Спасибо Вам!» и, весело подпрыгивая, бежит назад к маме, в руках которой ещё два таких же прекрасных букета для других гостей. Мама счастливо улыбается и поправляет сползший бант на головке дочери.
Вот трёхлетний малыш, одетый в гимнастёрку, пилоточку и даже сапожки. Он гордо вышагивает рядом с молодым крепким мужчиной в тельняшке и голубом берете. На тельняшке поблескивают медали.
– Это кто ж тебе такую красивую форму
купил? – обращаюсь к мальчику.
– Дед сам сшил. Правда, дед? А сапожки у меня внизу нормальные, только сверху военные надеты.
На сапожки действительно надеты чехлы из камуфляжной ткани. Мужчина смеётся:
– Что ж ты меня сразу выдаёшь, боец?
Удивлённо смотрю на мужчину:
– Это вы – дед?
– Ну, да. Отвоевал своё в «горячих точках». Сын в армии по контракту служит. А это ещё один защитник Отечества растёт.
«Защитник Отечества» поднимает руку к голове и отдаёт честь.
* * *
Обращаю внимание на то, что нет никаких заученных речей, трибун и протокольных процедур. Вообще нет никакого официоза – всё от души. Народ помнит и благодарит своих героев. И не забудет никогда!
Я смотрю с бесконечным уважением на наших замечательных ветеранов – радостных, красивых своими сединами и морщинами, на их вдохновенные живые лица, и сердце наполняет гордость за наш великий народ.
Дай вам Бог, наши дорогие, ещё долгих лет жизни, здоровья и радостей, больших и маленьких.
С ДНЁМ ПОБЕДЫ!

«Лесной уголок» на прощанье
Спасибо тебе говорим,
Как первое в жизни свиданье,
Мы в сердце тебя сохраним.
И честно вам скажем, ребята,
Хотя полстраны обойдёшь,
Прекраснее пансионата,
Не встретишь нигде, не найдёшь.
(Из песни, исполненной хором ветеранов
на заключительном концерте).

[Cliver F]

МОЙ ГОРОД

Наталья ПАЗЕЛЬСКАЯ

По весенним ручьям уж никто не пускает кораблики,
Не висит во дворах голубое от синьки бельё,
Облетают тебя стороной жаворонки и зяблики,
Только каркает хрипло у мусорных куч вороньё.

Древний город мой, с ширью твоей океанною,
Быть столицей великой России тебе суждено,
Но вливаются реки в тебя инородные, грязные, странные,
А всё русское глубже и глубже уходит на дно.

Город мой, ты живёшь в постоянном движении,
В бесконечном потоке людей, новостроек, машин.
Я люблю красоту твоих храмов, бульваров круженье
И величье Кремля, как героя старинных былин.

Город мой, словно купина неопалимый,
Ты над миром стоишь с гордо поднятою головой.
И не нужно совсем становиться тебе третьим Римом,
Оставайся навечно единственной ПЕРВОЙ МОСКВОЙ.

[Cliver F]

НЕ ИНВАЛИДЫ
Наталья ПАЗЕЛЬСКАЯ

Мне мысль – несложная на вид,
Всё не даёт покоя –
Забудем слово «инвалид»,
Придумаем другое.

Коль что-то в организме вдруг
Немножко поломалось,
Пускай без ног, пускай без рук –
Душа-то ведь осталась.

Она смеётся иль поёт,
Печалится иль плачет,
И значит человек живёт
Как все, а не иначе.

Лишь тех, кто душу запятнать
Смог злобой и обидой,
С презреньем можно называть
Убогим инвалидом.

Наперекор ненастным дням
Судьбу благодарите,
И гордо голову подняв,
Любите и творите.

[Cliver F]

75-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне посвящается.

Наталья Пазельская

Пусть над землёю колокольный звон
Плывёт через любые расстоянья,
Как, полный вечной боли, женский стон,
Как скорбный знак людского покаянья.
Не утихает память о войне.

ЛИШЁННЫЕ ДЕТСТВА

(Отрывок из документальной повести)

То лето было жарким. Деревня Боброво Арсеньевского района Тульской области. Единственный кирпичный дом в деревне тот, в котором мы живём. Он стоит на расстоянии от деревни. Я только издалека вижу совсем чёрные избы с соломенными крышами. Тоже почерневшими.
Мне два года и четыре месяца. Моя мама работает директором Бобровской средней школы, поэтому дом называют учительским. Расположение комнат помню до сих пор – тёмный коридор, слева наша дверь.
Вход на кухню. Посреди стоит огромная, как мне казалось, русская печь. С обеих сторон от неё двери в две комнаты.
Наша комната слева, дверь в неё тяжёлая с деревянной ручкой. Ручка крепится на фигурной бронзовой накладке, которая мне очень нравится.
Вторая комната тоже наша, но в ней всегда кто-нибудь живёт. И дверь в неё сколочена из отдельных досочек, и ручки красивой нет.
Боковые стены печки выходят в обе комнаты, она обогревает весь дом.
Местность равнинная, деревьев мало. Возле дома растут два или три куста пыльной акации. Больше ничего.
Июнь. Жарко. Небо высокое, выгоревшее на солнце. Но все время слышится отдалённый гром. Иногда отдельные его раскаты так сильны, что дребезжат в окнах стёкла. Спрашиваю у мамы:
- Это гроза?
- Да, Ната, гроза.
- А почему тучи нет?
Нас бомбили. Рядом была железнодорожная станция – Арсеньево. Мама хватала меня за руку и мы бежали к пруду, который был в низинке недалеко от дома. По берегам росло несколько старых деревьев. Летом их корявые корни нависали над землёй, не достигая воды. Туда, под эти коряги мы заползали.
Мне виден кусочек неба, по нему низко летит самолёт, из него сыплются чёрные штуки. Это бомбы? Почему летят так странно, не прямо к земле, а кувыркаясь из стороны в сторону? И вдруг рассыпаются облаком бумажек, устилающих землю. Немецкие листовки. В них предлагают сдаваться, иначе… Хочется поднять бумажку, чтобы было на чём рисовать. Мама строго запрещает, иначе… Уже от наших.
Октябрь 1941 года. Эвакуация. Я не понимаю, куда и зачем мы отправляемся. Лежу в телеге, придавленная тулупом, торчит только нос. С трудом шевелю руками под тяжёлым тулупом. Наконец удаётся высунуть наружу лицо. В него бьют острые сухие снежинки, небо низкое, серое. Ползут тёмные тучи. Лошадь плетётся медленно. Мама идёт рядом. А папа где? Хочу спросить маму. Почему раньше не спросила, не знаю. Папа в первые же дни ушёл на войну, но я этого не помню.
Из рассказа мамы. Будучи членом партии, мама поехала в Арсеньево в Райком партии за указаниями, что делать, куда и когда уезжать, кому сдавать документы школы. А райком уже эвакуировался. Весь. Пустое здание с разбросанными бумагами, исчезнувшей мебелью. Даже внутренние двери сняты с петель.
Выходя, увидела телегу, запряжённую двумя лошадьми. Рядом никого. На всякий случай, покричала, позвала хозяина. Никого. Вскочила на телегу и погнала домой. Что-то побросала в чемодан, закутала в тулуп дочку и отправилась. Куда? Решала уже по дороге, плохо представляя маршрут.
Места безлесые. Идёт навстречу дед.
- Дедушка, далеко до ближайшей деревни?
- А ты, дочка, куда путь-то держишь?
- Вот в Тулу хочу, там у меня подруга живёт.
- И, милая, в Туле-то уже немцы.
Дед ошибался – Тулу немцы взять не смогли, просто обошли и двинули войска на Москву. Сейчас Тула – Город-Герой.
Мама добралась до деревни Лаптево. Хозяева нас пустили - две лошади – это в деревне просто невиданное богатство.
В те же дни на узловой железнодорожной станции Скуратово горели продовольственные склады. Их сжигали, чтобы не достались немцам. Зерно горело плохо, обугливаясь сверху, дальше оставалось нетронутым огнём. Колхозники носили, возили зерно, муку, гречку, как могли. Мешками, корзинами, тачками по соседним деревням. А тут две лошади! Хозяин дома
(я не помню, как его звали) на лошадках привёз, сколько успел. Охрана свирепо кричала и грозила, но красноармейцы – такие же крестьяне, всё понимали и только делали вид, что запрещают.
Из эвакуации помню только, что мне душно, жарко, нечем дышать. Мы с мамой всё время в тёмном углу за занавеской. Ночью понятно, а днём почему? Я тормошу маму. Она только шечет: «Тише, Ната».
И ещё. Днём какой-то дядька в доме, мама мне говорит: «Папа». Я смотрю удивлённо и говорю: «Дядя». Несколько раз мама пытается меня уговорить. Я непреклонна – «дядя».
Оказалось наш солдат, из отступающей воинской части. Дезертиров расстреливали сразу - и немцы, и наши. Хозяева его прятали, рискуя головой. Не из милосердия, им нужна была рабочая сила. Хозяйство пока стояло не разграбленным – корова, овцы, куры, гуси. Большой огород. Хлев, омшаник. Куда прятали солдата, не знаю.
Мама тоже там была на положении «нахлебницы». За укрывательство коммунистов, евреев, солдат немцы вешали публично.
Хозяева отказать ей не могли, потому ещё, что их дочь училась в маминой школе и два года жила у нас.
Представляли всем, как свою невестку, а из солдата пытались изобразить зятя-инвалида. Но тряслись, конечно, как бы не выдали свои же соседи. Поэтому нас прятали, как могли.
Там я заболела странной болезнью, при которой облезает верхний слой губ, они превращаются в открытую кровоточащую рану. Засыхая, покрываются коркой, рот открыть было невозможно. Чтобы меня как-то накормить, мама пыталась эту корку размочить. Видимо, это было очень больно, я начинала громко плакать. Мама нервничала, хозяева злились. «Тише, Ната».
Поскольку немцы Тулу обошли, то в деревне они появлялись редко – два-три мотоцикла с вооружёнными, пока бодрыми и наглыми фашистами. Они хватали кур, гусей, свиней, кричали: «Матка, яйки, масло…». Очень быстро в деревне порезали оставшихся коров, овец, свиней. Мясо солили, закапывали в землю, прятали в погреба.
Куда-то исчезла одна лошадка, хозяева боялись выяснять.
Битва под Москвой была, действительно, переломным моментом. Через деревню прошли наши воинские сибирские, части. Эти солдаты были уже хорошо одеты и вооружены. Пока ещё бодрые, но уже опытные.
Вторую лошадь они забрали. Красноармейца хозяева отдали нашим, вряд ли представляя его дальнейшую судьбу.
Радость от их появления была омрачена тем, что старосту, которого назначили немцы не по его воле, за околицей расстреляли. Без суда.
Четыре месяца эвакуации. В марте мы возвратились в Боброво. Все наши пожитки мама оставила хозяевам как плату за проживание. С собой нам дали полмешка пшеницы.
Как возвращались, не помню. Дом застали полностью разграбленным. Осталась только большая железная кровать с пружинным матрасом. В деревенской избе такую не поставишь. Сколоченный из досок стол на кухне. Остальное растащили свои колхозники. Не было ни чугунков, ни посуды. Почему-то остались стеклянные розетки, видимо, как совершенно вещь бесполезная.
Вот здесь я впервые ощутила чувство голода. Мама варила в печке пшеницу. Мы ели её прямо из чугунка, зачерпывая этими самыми розетками. Пшеница была жёсткой, сколько её не разжёвывай. Больше есть было нечего. В доме не было НИЧЕГО!
Помогла Зина. До войны мама и папа работали в школе, я оставалась с няней. Няню не помню совсем. У неё был постоянно кашель. Видимо, астма. Она задыхалась, надсадно кашляла и со свистом выдыхала. Скоро вместо неё появилась Зина.
Она не была няней – какие там игры, прогулки… Просто Зина была членом семьи, жила во второй комнате, помогала маме по дому. Зина была девушкой крепкой, широколицей. Нос картошкой, глазки маленькие. Деревенское такое лицо, некрасивая девушка. Но очень добрая и милая. Было ей лет 17. Мама заставила её вернуться в школу, Зина очень упиралась – стыдно такой взрослой девке за партой сидеть, уже в колхозе давно работала.
В 1941 году школа опустела, а через год снова открылась. Зина всё же в школу пошла, постоянно пропуская уроки под разными предлогами. Мама не ругала её никогда. Зато я была под присмотром.
Зина помогла вернуть в дом какие-то наши вещи, знала, кто из деревенских что забрал. Мама, кроме школы, работала счетоводом в колхозе. Мне очень нравились счёты, на которых она щёлкала, по ночам. Их я возила по комнате на верёвочке.
Ночью зажигали «коптюшку». На какой-то железке стояла гильза от патрона, в неё наливали керосин и опускали жгутик из скрученной тряпочки. Коптила она, действительно нещадно и страшно воняла. Позже откуда-то появилась керосиновая лампа. Самой большой её ценностью было стекло, если разобьёшь, нового достать негде. Мама мечтала о «трёхлинейной» лампе. Что это такое, не знаю до сих пор.
Когда открылась школа, стало чуть легче с едой, что-то давали по карточкам, чуть-чуть из колхоза. Но всё равно постоянно хотелось есть.
Помню подслушанный разговор мамы с Зиной, когда меня отправили спать.
- Зина, на завтра вообще ничего нет. Что делать будем? Нату чем кормить?
Обходилось. Неожиданно кто-нибудь приносил учительнице полведра картошки, или кулёк (именно кулёк, свёрнутый из серой толстой бумаги) муки. А то вдруг бутылку молока. Появились в доме алюминиевые гнутые ложки, солдатские кружки, глиняная с оббитыми краями миска, треснутая тарелка. Зина приволокла оцинкованное корыто – наше, в деревне отыскала и отобрала.
Весной собирали любую траву, что-то варили из крапивы, меленького лугового щавеля. Мама учила, какие травки можно есть.
Во второй половине дома жила учительница с дочкой. Её тоже звали Наташей. Мы подружились. Любимое место для игры – под крыльцом. Заползаем туда на четвереньках. Там темновато, душно, в свете пробивающемся сквозь щели в крыльце, плавают пылинки.
Делаем «секретики» - кусочек найденного стёклышка – большая ценность. В ямку кладём цветочки, птичьи пёрышки (куриные, наверное) и закрываем сверху стеклом. «Секретик». Наташа рассказывает страшные истории.
Иногда нам перепадает по маленькому кусочку хлеба. Мы с ним гордо идём на улицу. Наташа упоённо рассказывает:
- Кончится война, мы поедем в Москву. Там все дома из шоколада.
- А шоколад – это что?
- Ну, это такое, сладкое…
- Как финики?
- Еще слаще.
- И можно прямо от дома кусать?
- Конечно. Там все кусают.
Слипшуюся горстку фиников иногда выдают по карточкам вместо сахара. На месяц. Мне выдают по одному в день. Я долго не выпускаю косточку изо рта. Мама и Зина опять пьют несладкий чай из сушёной травы.
Что такое война, я не понимаю, но всё время думаю, скорей бы она кончилась, чтобы в волшебной Москве откусить кусочек от шоколадного дома.
Совсем рядом с домом большая воронка от бомбы. Мы с Наташей залезаем в неё играть. Вылезти обратно для меня – большая проблема, со склона земля осыпается, и я сползаю обратно. Наташа лежит на земле наверху и протягивает руку. Дома Зина укоризненно ворчит за перепачканное в пыли платье. Платье помню одно – розовое шёлковое с крылышками. Мама говорит, что прислала тётя Паша из Москвы. Наверное, в шоколадной Москве все ходят в розовых шёлковых платьях.
Тётя Паша – мамина родная сестра работала на швейной фабрике «Большевичка». Работницам разрешали брать обрезки, которые шли на ветошь. Вот из них тётя Паша и могла сшить платьице, разве только очень маленькое, собранное из кусочков. Но ведь розовое и шёлковое! И зачем я полезла в эту яму? Не полезу больше никогда.
Игрушек у меня не было совсем. Никаких. Зато в комнате были книжки. Мама получала учебники для всей школы. Перевязанные лохматой бечёвкой тоненькие пачки – один учебник на четверых-пятерых ребят. Они пахли типографской краской и керосином. Мама разрешала мне их аккуратно рассматривать.
С Наташей мы играли в школу. Она уже ходила в первый класс и была моей первой учительницей. Видимо, она и научила меня читать, потому что когда я подошла к маме с вопросом, она удивилась:
- Мама, здесь неправильно написано – «рАбы», а курочка была «рЯба».
- Где написано, Ната? - В Букваре. «Рабы не мы».
Скоро я уже читала свободно. Вопросы задавала часто.
- А что такое «рис» и «фиг»? Так в учебнике написано.
Учебник по геометрии, подписи под рисунками и фигурами.
- А почему на тетрадке с картами написано «атлАс». Это ведь шёлк такой для ленточек.
- Надо говорить «Атлас», Ната. Это сборник географических карт
Мне было 4 года, когда мама отдала меня в пионерский лагерь. Там хоть как-то кормили. В лагере я была самой маленькой.
Детей размещали в бывшем овине или амбаре для хранения зерна с большими воротами вместо двери.
Спали мы на полу, матрацы и подушки в ситцевых линялых наволочках были набиты соломой. Без постельного белья. Мама с собой дала мне две небольших тряпочки – одну на подушку, вторая – простынкой. В первый же день простынку у меня стащила девочка, которая спала рядом. И громко заявила: «Это моя». Вторую тряпочку я спрятала под подушку. Для сохранности.
Умывались мы из длинного железного корыта, закреплённого на двух столбах. Из него торчали три соска, как из рукомойника. Ребята толкались у рукомойников, отпихивая друг друга, брызгались и скандалили. Когда подходила моя очередь, воды в корыте не оставалось. Кое-как намочив ладошки, я протирала лицо и торопилась в столовую.
Не помню, чем нас кормили, в первую очередь, надо было схватить кусок хлеба, иначе его тут же хватали другие. Жидкий компот мне тоже не доставался. Пока я ела суп (второго не помню), мой компот уже исчезал.
Я не жаловалась никогда. Было почему-то стыдно и страшно.
Когда нас укладывали на дневной сон, я тщательно выискивала в пакле, которой были проконопачены стены, льняные зёрнышки, очень вкусные, но очень маленькие.
После завтрака мы шли на прогулку на ближайший луг. Трава была летней, созревшей. Цвели нежные колокольчики, липкие малиновые гвоздички, львиный зев открывал беззубую пасть, если легко нажать на цветочек. По краям вытоптанной тёплой тропинки – голубые звёздочки цикория. Жужжали пчёлы, порхали красные и белые бабочки. Обиды как-то растворялись среди доброй красоты природы.
Небольшой отряд на прогулку ходил строем. Впереди шли барабанщик и горнист. Горн беспощадно хрипел, взвизгивал, громко пукал, прежде чем выдать какой-нибудь сигнал. Утром это был - «вставай, вставай дружок, с постели на горшок», вечером – «спать, спать по палатам, пионерам и вожатым». Других не помню.
Однажды случилась беда – горнист потерял мундштук от горна. Нас заставили ползать по траве, искать его. Я так хотела его найти! Чтобы меня заметили, похвалили. Но не нашла. Хвалили кого-то другого.
И вдруг – счастье! Ко мне пришли мама с Зиной. До лагеря было несколько километров , они шли пешком. Появились как раз перед обедом.
Мне принесли гостинец – один пряник, я тут же пыталась спрятать его. Естественно, под подушку, куда же ещё? Мама удивлённо спросила, где простынка. Я рассказала. Мама девочку деликатно стыдила, та отвернув голову, слушала молча. Простынку отдала. Я её тут же спрятала под подушку.
А пряник, по совету мамы, всё же съела, хотя было очень жалко – ведь его можно было бы есть несколько дней.
Когда у меня появилась первая настоящая игрушка, я не могла поверить своему счастью. Маме вручили «американский подарок».
Там было невиданное чудо – небольшая квадратная банка с маленьким ключиком на крышке. Нужно было покрутить этот ключик, ленточка крышки наматывалась на него, как на катушку, и банка открывалась. Внутри что-то восхитительно пахло.
- Мама, это что? Это можно есть?
- Это называется тушёнка, её можно есть, - ответила мама. А Зина почему-то отвернулась и заплакала.
Мне давали тушёнки по кусочку целую неделю. Мама с Зиной её не ели, она им не нравилась.
Мама получила тёмносинее платье из неизвестной у нас ткани «джерси». Она очень переживала, что Зине ничего не досталось.
А я не переживала, потому что у меня теперь был медведь. Не бурый мишка с бантиком, а белый на четырёх лапах с черными бусинками глаз и носом. Я с ним не расставалась ни днём, ни ночью. Он был для меня куклой, собакой, лошадкой. Он был всем. Я получила первую в своей жизни игрушку.
Из Боброва меня увезли в 1944 году. Больше я там никогда не была. Но очень хочется до сих пор.


ЭВАКУАЦИЯ

Война взмахнула черными крылами,
На землю тень зловещая легла,
И, как от камня по воде, кругами
Все дальше и страшней беда пошла.

В далекой неприметной деревушке,
Которой и на карте не сыскать,
Как зверь, случайно пойманный в ловушке,
В отчаянье немом металась мать.

На старую хромую лошаденку
Пожитки бросив, не узнав пути,
В тулуп закутав малого ребенка,
Спешила от беды она уйти.

В лицо швыряло небо жестким снегом,
В ознобе осень поздняя тряслась,
По полю медленно ползла телега,
Наматывая на колеса грязь.

И к лошадиной морде припадая,
Смахнув рукой застывшую слезу,
Упрашивала мать: «Тяни, родная,
Я без тебя ребенка не спасу

И лошадь, забывая про увечье,
Как будто ей язык понятен был,
В ответ на это горе человечье,
Вперед тянула из последних сил.

Но, разорвавши тишины завесу,
Раздался мрачный и тяжелый гул,
Как черный хищный ворон, из-за леса
Немецкий самолет крестом мигнул.

Мать даже шагу сделать не успела,
Чтобы собой ребенка защитить,
Неотвратимо с неба смерть летела -
Ей в общем все равно, кого косить.

Упав, коняга в судорогах билась
И с удивленным глазом замерла,
Неловко мать к телеге привалилась,
На землю тихо, медленно сползла.

След тонкой алой струйкой растекался
От пули, злобно клюнувшей в висок…
И долго-долго в поле раздавался
Осипший в крике детский голосок.

ДЕТИ ВОЙНЫ

Дети войны… Их так мало осталось.
Тех, кому детства узнать не досталось,
Им не досталось ни книг, ни игрушек,
Счастьем считалась хлеба краюшка.

Глазки серьёзны, но нет в них печали,
Дети вопросов не задавали,
Вместе со взрослыми лямку тянули,
Были знакомы им бомбы и пули.

Гул канонады совсем где-то рядом,
Вставшая дыбом земля от снарядов,
Бомбоубежищ глухое молчанье,
Треск пулемётов, сирен завыванье.

Письма с фронтов в треугольниках смятых,
Письма дошли, но вот живы ль солдаты?
Женские лица, улыбки забывшие,
Как изваянья из камня, застывшие.

Дети войны.
Тех, кто жив, берегите.
Тех, кто не выжил в войну,
Помяните.

Дети войны…

БУМАЖНЫЙ ЖУРАВЛИК

Сколько их, безвременно ушедших,
Юных, нецелованных ребят,
Потому так тяжело на сердце,
Когда в небе журавли кричат.

Словно плачут птицы вместе с нами
О несправедливости судьбы,
Чтобы никогда не забывали
О жестоких ужасах войны.

Наш наивный маленький журавлик -
Символ благодарности людей
Тем, кто жизнь свою за нас отдали,
Чьи святые души улетали
В небо. Стаей белых журавлей.

Бессмертный полк

И вновь наступил сорок пятый,
И снова, как символ, июнь,
На площади Красной солдаты
Застыли в суровом строю.

С утра над Москвой грохотала,
Победным салютом гроза,
Солдатам глаза застилала,
Дождём прикрываясь, слеза.

Война их косила, давила,
Смогли устоять, победить.
Но, Господи, где же взять силы,
Чтоб ужас тех лет позабыть?

Могилы под красной звездою
На каждой военной версте,
Без имени, даже порою
Лишь с датой на старом кресте.

Но память не умирает.
Пред павшими вечен наш долг.
По целой планете шагает
Бессмертных солдат наших полк.


ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Не утихает память о войне,
Хотя года стремительно летят,
Но сохраняют люди на земле
Святую память о тебе, солдат.

Давным-давно уж дети подросли,
Как снег, в висках белеет седина,
Когда-то их отцы на фронт ушли,
Не отдала назад отцов война.

Там кровь и смерть и чей-то громкий стон,
И неожиданных атак лавины,
В сыром окопе мимолётный сон,
И рукопашного оскал звериный.

Встал на пути врага живой стеной,
Не думая о смерти и наградах,
Чтоб защитить, спасти любой ценой
Страну родную от фашистских гадов.

И столько на земле осталось вдов,
И столько бед свалилось им на плечи!
Никто найти не сможет нужных слов,
Чтоб их утешить - их утешить нечем.

Навек осталась в сердце вдовьем боль,
Не лечат годы, память не заглушит,
И слёз пролитых разъедает соль
Лицо и взгляд, и раненую душу.

Когда Господь судьбу Земли вершил,
И жизнь вдыхал в созданья круг за кругом,
Зачем тогда он людям разрешил
Так беспощадно воевать друг с другом?

Пусть над землёю колокольный звон
Плывёт через любые расстоянья,
Как, полный вечной боли, женский стон,
Как скорбный знак людского покаянья.

Не утихает память о войне.

МАРТА

— Я не хочу кашу! Я дома всегда на завтрак ем хлопья космические. Звездочки такие, а в коробке еще игрушка спрятана.
— Ну, таких замечательных звездочек у меня нет, поэтому можешь идти гулять.
— Как, без завтрака? — радостно удивилась внучка. — Вообще с пустым животом? Ура!
За обедом она долго возила ложкой в тарелке с борщом: «Борщ какой-то невкусный. Я вообще вареную морковку терпеть не могу». И бабушка снова разрешила ей ничего не есть. Девочке даже стало немного обидно: «А почему ты меня есть не заставляешь? Ложечку за папу, ложечку за маму…»
— Потому что ты не голодна. Вот проголодаешься, и борщ станет очень вкусным. Хочешь, я расскажу тебе одну историю?
Бабушка села рядом и прижала к себе любимую внучку…
Случилось все это после войны. Жизнь была очень трудной. Во время войны некому было сеять поля, растить скот, выращивать овощи и фрукты. Все продукты в магазинах выдавали строго по норме, это называлось — по карточкам. Карточки — такие маленькие талончики, на которых было указано, сколько человеку надо продать хлеба, сахара или масла. Карточки были даже важнее денег, потому что без них в магазинах ничего не продавали. Нормы были маленькими, и все голодали, особенно дети.
Летом становилось полегче, потому что можно было в лесу и на лугу найти растения, вполне съедобные. С ранней весны собирали щавель, жевали розовые прозрачно водянистые стебли полевого хвоща, а летом можно было целиком съедать головки сладкого красного клевера, лепешечки манжетки, кисленькую заячью капустку. Жевали горькую смолу с ёлок и сосен, отрывали от стволов янтарные натеки вишневого и сливового клея. А потом поспевали ягоды и грибы. Их собирали, сушили и солили на зиму, если удавался урожайный год. Но все равно было очень голодно.
В небольшом поселке жила Учительница с маленькой дочкой. Волосы у девочки были совсем белые, как лен, а глазки черные, и все говорили: «Надо же, счастливая будет!»
Но пока счастье о них не вспоминало. Папа ушел на войну в первый же день и так и не вернулся — погиб на фронте, мама работала в начальной школе. Школа размещалась в доме у тети Маши, потому что дом ее не разбомбили фашистские самолеты, и в нем было целых две комнаты. В них поставили парты, черные классные доски, и ребята со всей округи прибегали сюда учиться в две смены. С едой было так плохо, что в школе детям выдавали по одной чайной ложечке сахарного песка, а некоторые и его, аккуратно завернув в бумажку, относили домой, чтобы вся семья попила не пустого чайку, а чуть сладковатого.
Мама выбивалась из сил, чтобы как-то прокормить свою дочку. Ранней весной, едва сходил с полей снег, они шли на убранное осенью картофельное поле и искали в холодной размокшей земле крошечные картофелинки, оставшиеся с осени. Руки мерзли и краснели, под ногти набивалась земля, чавкающая глина стаскивала с валенок резиновые галоши, и ноги сразу промокали. Из собранной мерзлой картошки мама ухитрялась испечь лепешки — темные и жесткие — но девочке казалось, что вкуснее не бывает ничего на свете.
Сама мама уже давно забыла, когда в последний раз ела досыта. А дочка болела, кашляла по ночам и таяла на глазах. Старый фельдшер, вернувшийся с войны без ноги, знал в лицо всех местных жителей. Да и как не знать, когда шли к нему с любыми болезнями в любое время дня и ночи. Он долго слушал девочку, больно стучал костяшками пальцев по худенькой спинке, обтянутой синеватой кожей, вздыхал и качал головой. «Самое страшное уже позади, — наконец сказал он, — но нужно усиленное питание и свежий воздух». Свежего воздуха было предостаточно, а вот с питанием проблема казалась неразрешимой.
Вечером Учительница вытащила заветный узелок, который хранила даже в самые тяжелые дни войны. Развязала его, и оттуда появилось чудо. Такой красоты девочка еще никогда не видела. На столе лежала золотая бабочка с ажурными крылышками. На крылышках густо синели два крупных камешка.
— Единственное мое наследство и память о твоей бабушке, — сказала мама. О бабушке она не рассказывала никогда.
— А где моя бабушка живет? — решилась спросить девочка.
— Бабушка наша очень далеко. Наверное, ее уже и в живых-то нет. Только, пожалуйста, никому об этом не рассказывай, ладно, доча? — Так мама ее звала, и девочке это очень нравилось.
Бабочка исчезла навсегда, зато в доме появилась маленькая смешная козочка, которую назвали Мартой, потому что она в марте родилась.
Козочка была черненькой, только на шейке у нее была белая манишка, да еще белая звездочка на лбу. Несколько дней ее держали в доме, она топала копытцами по полу, толкалась головой в колени, делала маленькие лужицы и кучки «орешков», где попало. Она была такой забавной, что девочка играла с ней целыми днями, но вот из-за «орешков» все же пришлось перевести Марту в старый хлипкий сарайчик.
В сарайчике ей не нравилось и, проснувшись утром, она начинала кричать до тех пор, пока ее не выпускали на улицу. Марту привязывали на веревку, она с аппетитом ела траву, вставала на задние ноги и объедала листья и даже молодые веточки с кустов, а потом начинала бегать вокруг дерева, пока не приматывала себя к стволу. Она знала, что на ее крики обязательно прибежит девочка, отвяжет веревку, и они пойдут гулять в ближайшую рощу. А там можно скакать, прыгать и шутливо бодаться маленькими рожками, удирать и прятаться в кустах. И трава в роще была очень вкусной, пахнущей цветами и медом.
Местная детвора любила Марту, девочки гладили ее по жестковатой шерсти и чесали шейку, мальчики пытались сделать из нее цирковую артистку, но характер у Марты был озорной, она делала только то, что ей самой нравилось, и не признавала никаких команд. Играла с детьми, прыгала на задних ножках, смешно подогнув передние, бегала за детьми в лес и на реку, как собачка. Ребята таскали ей траву и свежие ветки, смеялись над ее прыжками и считали полноправным членом своей ребячьей компании.
Первого сентября начались занятия в школе. Пол в избе тети Маши был чисто вымыт, парты покрашены свежей краской, вот только окна в комнатах были маленькими и выходили на улицу над самой землей, а вернее над завалинкой, которая была у избы. О новой школе пока мечтать не приходилось.
Пошла в первый класс и дочка Учительницы. Хотя заветного молочка от Марты, купленной именно для поддержания здоровья дочки, пока еще не было, но за лето девочка немножко окрепла. Читать она давно умела, и любимый учитель находил ей другие интересные дела — выучить стишок к празднику, почитать вслух всему классу книжку или наклеить бумажные кармашки для разрезной азбуки. Да мало ли нужных дел в школе.
Учитель проводил урок чтения, при этом что-то отмечая в журнале:
— Ну, давай, Вася, прочти, что там написано под картинкой.
— Бе-е-е, — раздалось в ответ. Ученики засмеялись.
— Шутить будем потом, после уроков, а сейчас учимся читать, — сказал учитель, не отрываясь от журнала.
— Бе-е-е, бе-е-е, — снова раздалось в ответ.
Класс хохотал. Учитель поднял голову. Ученики уже визжали и стонали от смеха. В окно, стоя на завалинке передними ножками, смотрела Марта.
Наступила зима. Марта жила в кое-как утепленном сарайчике, жевала сено, стала спокойной красивой взрослой козой.
— Мам, а когда у Марты молочко будет? — спросила дочка.
— Вот родится козленочек, появится и молочко. — И девочка с нетерпением ждала, когда у Марты родится кто-нибудь.
Роды начались неожиданно. Марта беспокоилась, блеяла, вставала и ложилась. Бока у нее были раздуты, и по ним пробегала дрожь.
— Что-то не так, — занервничала мама, — беги скорее за Петровичем.
Петрович был одним из немногих мужчин, вернувшихся с войны, и вся мужская работа в поселке лежала на его плечах. Починить забор, почистить колодец, поставить заплатку на прохудившийся валенок — Петрович умел всё.
Пришел он быстро, но Марта уже лежала на боку, по телу ее пробегали судороги, дышала тяжело и хрипло. А глаза начали заволакиваться небесно-голубой пленкой.
— Помирает коза, козленок поперек лег, не разродится. Надо резать, пока живая, мертвечина-то никому не нужна, а вам тут мяса на месяц хватит, — жестко, по-военному скомандовал Петрович.
Учительница молчала.
— Ну, что молчите? Чего тут думать-то, коза ведь, она и есть коза.
Учительница посмотрела на тоненькие ручки и ножки дочки, ее бледное личико и огромные, застывшие, полные ужаса глаза. Она сглотнула колючий комок, стоявший в горле, и глухо произнесла:
— Нет. Это не коза. Это Марта. Пойдем отсюда, доча.
Бабушка замолчала и задумалась. Казалось, она даже забыла про внучку. Та сидела тихо и серьезно. А потом, тронув Бабушку за рукав, робко попросила:
— Бабуль, а можно мне ма-аленький кусочек хлебушка? И чуть-чуть борщика, если есть? — И, спохватившись, добавила:
— А ты поешь борща? Очень вкусный.

АЛЛЕЯ ГЕРОЕВ

Над Аллеей Героев высокое чистое небо,
На Аллее Героев сирени густой аромат,
Приходите сюда, если кто ещё не был,
Поклониться великому подвигу наших солдат.

Сталинград, Сталинград, нашей Родины вечная слава,
Главный город у главной российской реки,
Но у Волги в те дни был один только берег – правый,
И на берег другой - никому никакой переправы,
До конца здесь стояли дивизии, роты, полки.

По Аллее Героев, смеясь, молодые бегут,
Радость жизни и молодость бьёт животворным ключом,
Но в тени обелиска невольно иль вольно замрут,
Озарённые неугасимым священным огнём.

На скамейке спокойно сидит седовласый военный,
На поношенной куртке рядами блестят ордена,
То ль почётную вахту поставлен нести он бессменно,
То ль оставить в покое не может, не хочет война.

Теплоходы по Волге, как лебеди, гордо плывут,
И дойдя до причала, торжественно долго гудят,
Отдавая дань памяти вечной тебе, Сталинград!
Сталинграду – САЛЮТ! Сталинградцам – САЛЮТ!

Сталинград, Сталинград,
Здесь и гордость, и боль
Воедино слились навсегда
Пусть не будет на нашей земле больше войн
Никогда, никогда, никогда.

[Cliver F]

Ожившие страницы дневника
… из жизни Климкиной (Еремеевой) Натальи Михайловны

ДЕТИ ВОЙНЫ

Дети войны… Их так мало осталось.
Тех, кому детства узнать не досталось,
Им не досталось ни книг, ни игрушек,
Счастьем считалась хлеба краюшка.

Глазки серьёзны, но нет в них печали,
Дети вопросов не задавали,
Вместе со взрослыми лямку тянули,
Были знакомы им бомбы и пули.

Гул канонады совсем где-то рядом,
Вставшая дыбом земля от снарядов,
Бомбоубежищ глухое молчанье,
Треск пулемётов, сирен завыванье.

Письма с фронтов в треугольниках смятых,
Письма дошли, но вот живы ль солдаты?
Женские лица, улыбки забывшие,
Как изваянья из камня застывшие.

Дети войны.
Тех, кто жив, берегите.
Тех, кто не выжил в войну,
Помяните.

Дети войны…
/Наталья Пазельская/

ОЖИВШИЕ СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА

Ни один владелец особняка на Рублёвке или роскошной квартиры в центре Москвы не испытал такой радости, какую испытывали мы при переезде из старого дома. Он давно перекосился на все стороны. Рассохшиеся рамы в окне готовы были вывалиться. Как ни затыкали их на зиму тряпками и газетами, они покрывались толстой коркой льда, которую невозможно было отковырнуть даже ножом. Отапливалась комната плитой, в которой вяло и тускло горели торфяные брикеты. За водой нужно было ходить на колонку, вокруг которой вырастала ледяная гора от пролитой воды.
И вдруг светлая комната в двухэтажном новом доме на восемь квартир с водопроводом, газом и ванной. Это было настоящим счастьем.
Квартира была коммунальной, в ней жили три семьи. Никогда между соседями не было ссор и скандалов. Двери в комнаты никто не запирал, даже замков не было. Но входить без разрешения к соседям никому не приходило в голову.
У нас за стеной жила семья Климкиных. Спокойный и приветливый Валентин, весёлая и шумная его жена – красавица Наташа и двое их малышей, которых я особенно любила.
Они без устали носились по большой прихожей, вопили, дрались и мирились. Что-то падало, грохотало, разбивалось и ломалось. Когда терпение мамы заканчивалось, она начинала их воспитывать. Очень громко, я бы сказала. Иногда и шлепками по попкам.
Я так обижалась, как будто наказывали меня. Однажды ворчливо высказала своей маме, что нельзя кричать на детей. Мама посмотрела на двенадцатилетнюю «воспитательницу», серьёзно и строго сказала: «Никогда не смей судить Наташу. Если бы ты знала, что ей пришлось вынести во время войны, ты бы ей в ноги кланялась».
Прошли годы. И вот я убедилась, насколько права была моя мудрая мама.
К 75-летию Победы Администрацией Булатниковского сельского поселения Ленинского района Московской области была издана замечательная книга воспоминаний местных жителей о войне - «Была война и детство было». Инициаторами и составителями книги стали Гладких Л.М. и Климкина Н.Ф. Именно они находили и расспрашивали тех, кто пережил окаянные военные годы.
Передо мной материал, предоставленный внуком Наташи Климкиной. Он приведён полностью без редакторской правки.


Перебирая старые фотографии, открытки, письма, Саша, внук Натальи Михайловны и Валентина Фёдоровича Климкиных, раскрыл старую тетрадь и понял… Это дневник бабушки Наташи о войне. Вот они «ожившие» строки дневника бабушки…
Родилась я в Смоленской области, Семлевский район или Издешковский-Колпитский с/с, деревня Большая Колпита в бедной крестьянской семье. Нас у родителей было 7 человек, трое умерли, а 4 осталось. Жили очень бедно. В 1934 году умирает отец, остается мама с нами… Этот год был очень тяжелым, был сильный голод, ели одну мякину, а похлебка была с льняного семя, от которой нас рвало. Мне было тогда 7,5-ой лет, братьям, Ивану - 6,5-ой и Николаю - 4 года, а сестре, Евдокии - 1,3 месяца. Мама овдовела почти в 30 лет.
Вот и началась моя жизнь тяжелая.., Оставляли меня дома смотреть за детьми, а мама с тетей уходили на работу. Тетя, отца сестра, помогала растить нас маме. Работать пошли с братом Иваном очень рано, было мне 9 лет. Меня и брата тетя учила лен брать, а мама работала на ферме дояркой. И вот мы, после учебы, целое лето работали с братом в колхозе, зарабатывали сотки, а потом мне стали писать трудодни. Мало, что работали в поле, но и домашняя работа была распределена каждому и все это мы делали. Исполнилось мне 13 лет, стала возить сено в заготовку за 25 километров и так каждое лето из года в год, до учебы не приходилось и отдохнуть.
Мне не было и 15-ти. когда по радио сказали, что началась война. На следующий день всех мужчин стали забирать на фронт, а женщин окопы рыть, и маму нашу, Марию Ионовну Еремееву, тоже. И осталась я с детьми дома на хозяйстве. Тети у нас уже не было, она умерла до войны.
Мама рыла окопы в 40 –ка километрах от дома. Потом ее отпустили домой. Мы очень обрадовались, что мама наша пришла живая. Даже не то слово, что она вернулась, поскольку уже бомбили Сафоново и мы думали, что больше ее не увидим.
Когда мама пришла, теперь уже взяли меня рыть окопы и траншеи. Взяли почти всю нашу молодежь из деревни. И вот мы поехали. Несколько подвод. На каждой подводе по четыре человека. Здесь уже мама плакала обо мне. Ехали почти к фронту.
Запомнилось навсегда всё происходящее.
… Едим мы, а военные говорят: «Куда вы едете! Вертайтесь назад», но старший над нами сказал: «Едем, куда нам велено».
По дороге разбила голову колесом и было у меня сотрясение, так всю дорогу и лежала. Меня тошнило.
Приехали на реку Угра. Остановились в лесу и там спали несколько дней. Потом приехал к нам начальник в военной форме, звание я не помню и говорит: «Езжайте домой. Немец наступает, а то как бы вас здесь не застал, всех уничтожит». И мы выехали в ночь домой…
Когда я вернулась, то маму направили гнать скотину колхозную в тыл. Мама уехала с братьями и сестрой, а меня снова оставила на хозяйстве. Мы только обзавелись хозяйством за четыре года до войны и все на мне оставили.
Через несколько дней фронт подошёл вплотную к нашим домам. Я думала и не выживу, то и дело начиналась бомбежка. И вот я несовершеннолетняя убирала скотину, корову доила и отдавала молоко раненым военным. Их отправляли с фронта в Москву. Их бывало напою и от них получаю благодарность. И я была настолько счастливая, что раненых напоила.
Потом мама вернулась домой с Юхнова, поскольку начальство спросило: « Сколько у вас детей? А четвертый где и сколько ему лет?». Они приехали все худые, грязные. Я думала, что они не выживут, но как говорится, дома не в людях.
Теперь меня посылали каждый день на работу: вокруг деревни то траншеи, то окопы рыть, то берега у реки срезать.…
Не прошло и двух недель после нашего возвращения, как в деревню пришли немцы, от которых не было ни днем, ни ночью покоя. И пошла наша жизнь в слезах и в печали...
Мама даже не открывала, когда они появились у нас ночью. Потом она открыла и ее начали бить, а я с сестренкой была на дворе, темно, она кричит, а у меня сверлит мозг: наверное маму убили. И я боюсь идти. Вдруг открывается дверь во двор и нас осветил фонарик, думаю: «…ну всё. Сейчас начнут и меня казнить». Но потом я заметила маму, она стояла вся в слезах и братишка, Коля, прижавшись к ней, а другой брат, Ваня, сбежал к соседке.
После всего пришли в избу и забрались на печь все вчетвером и мама долго плакала, а мы ее уговаривали, и сами плакали. Она плакала насчет брата, где он будет и куда убежал? Но рано утром он прибежал домой и мы все лежали на печи, пока немец не сказал: «Матка, киндер хочет есть, слезайте и кормите детей». Боялись и долго не могли слезть с печи, пока не пришла наша родственница, тогда мы только слезли.
В деревне немцы долго не стояли. Деревню нашу часто бомбили и поэтому немцы боялись. Но бывало, смотришь, появлялись и наши, мы тогда очень радовались. И у нас был день радостной жизни, как выход из под земли.
Помню ещё один случай. В деревне ещё не было немцев. Мы знали, что немцы под Москвой… И мы с одной девушкой отвозили раненых за 20 километров в деревню Новое Верегино, там был военный госпиталь. И вот помню:
…Только мы заехали за деревню, мамочки, спускается немецкий самолет и начинает по нам строчить. Мы далеко были от поселка и наши кони подхватили нас и понесли с испугу, только успели друг за друга ухватится, а которые тяжело раненые лежали и стонали. И нас спас лес, если бы не лес, то он всех бы поубивал…
И так мы несколько раз переходили из рук в руки. И когда приходили наши мы всей деревней помогали военным, ночами возили сено их лошадям, мололи рожь и пекли хлеба, все время были заняты работой для военных.
Запомнилась мне зима 1942 года, но точно не помню год, но все же думаю 1942 год. Стояла у нас конница Белова. Говорили что у нас стоял сам Белов. У него была лошадь, звали Тарус. Но мы его никогда не видели, потому что они всегда совещались, когда деревня уже спала. Только помню, у нас стоял комиссар, фамилию не помню, и он всегда приходил в 2-3 часа ночи и только коновод и повар Колесников спросят у него что – то шепотом и все; и на том заканчивается разговор. И так изо дня в день.
По ночам мы долбили землю, морозы были сильные и через каждые 2 часа ходили греться.
Мне тогда было 16лет, когда, после того, как конница уехала, пришли немцы. Всю молодежь угнали в Темский район, а кто из молодежи сопротивлялся, того били нагайкой и поэтому мы все были под страхом. И вот нас всех погнали на станцию Семлево. Там нас посадили в холодные вагоны и повезли, мы даже не знали куда. Закрыли в этих вагонах. И сидел с нами молодой охранник с ружьем. Морозы в январе были очень холодные до 40 градусов. Нас везли трое суток. Мы все замерзли, прижались друг к дружке. Привезли, как сейчас помню, в старый разъезд Карново. Мы даже не могли встать на ноги.
Из вагонов вышли и вдруг наш самолет летит. Мы так обрадовались и в тоже время страх нас одолел, когда немцы начали по нему палить из зениток. Но наш самолет все же сбросил несколько бомб и мы очутились в кольце этого происшествия. Самолет улетел и мы были рады, что его не сбили. Мы радовались между собой тихо, чтобы немцы не заметили. Они могли в этот момент нас расстрелять, поскольку он им нанес вред. Разбомбил их склад, точно не помню, но что-то ещё горело и все немцы бегали и кричали.
После нападения самолёта нас собрали и погнали пешком в деревню. Я уже не могла идти, у меня не было сил. Ночевать по пути определяли в дома. Поставили нас в одну хату 5 девчонок. Мы очень обрадовались, что хотя бы тепло. Но хозяин был очень злой, но сама хозяйка добрая. Мы спали у них на полу, как солдаты: шинель под голову, под бок и накрыться ей так. Под утро была такая холодина, что все простывали. Утром в избу заходит немец, поднимает в 6 часов утра и гонит нас за едой. Еда была пустая. Наварят из проса и 1,5 половника жидкого супа дадут без хлеба, и гонят 5-10 километров пешком под конвоем на работу. Вот где твои кишки голодные, холодные на 40 градусном морозе кричат. И так изо дня в день. Придешь в 4 часа, это не то слово, приползешь и идешь за едой, опять эта баланда без хлеба. А вечером в 6-7 часов ужин: чай, двести грамм и тех нет хлеба и 15 грамм масла сливочного иногда. И до того дожили, что не было силы ходить. А я особенно что-то ослабела, бывало хозяйка скажет: «Девочки лезьте на печь пока нет хозяина ». Он не разрешал на печь ложиться, а то сломается от нас.
Через некоторое время нас перегнали за 15 километров от этой деревни в поле. Там были в земле вырыты ямы и потолок - настил из маленьких деревцев, туда нас и загнали. Немцы их называли «бункера». Вот этот бункер делился на четыре части: посередине стояла сложенная плита, которая топилась сырыми дровами и давала ядовитый дым. В два яруса были палаты без всяких постелей и подушек. Охранял нас часовой. Когда пригоняли нас с работы в эти холодные казармы с холода, голодные мы залезали на эти нары и прижимались друг к дружке, 15 - 16-е дети, и плакали. Мы даже бастовали, чтобы не ходить на работу. И тогда немцы даже этой баланды не давали поесть, и вот целый день голодные лежали на нарах. В этот период я и ослепла, и не видела белого света. Девчонки меня выводили под руки на улицу в туалет. Когда пришел переводчик с немцами, все стали кричать и плакать, но я не плакала, поскольку у меня были закрыты глаза. Я их не могла даже открыть, но зато у меня плакало сердце детское. После этого через неделю нас перевели от этого места ближе к фронтовой полосе, но идти я не могла, меня вели под руки девочки. Нас поселили к одной вдове. Она нас встретила так тепло, что меня и девчат посадили на печь, где я смогла отогреться, но спали также на полу. И вот нас решили искупать в бане. Погнали нас прямо с боем. Разделись мы, а холод такой, что застучали зубами, даже ноги пристывали к холодному полу, ели отрывали, когда польешь теплой водой. После этого все простыли. Я не знаю, что хотели сделать с нами, поскольку старший немец по званию унтер говорил: «Что хотели увезти нас прямо в Германию». Но потом вдруг нас распустили домой.
До дома было 70 километров, и мы пошли пешком. Большие пальцы на ноге у меня были отморожены, а на правой руке два пальца даже не гнулись, вся изнуренная. Валенки на ногах были разорваны и по такому холоду мы так и шли в такой обуви. Мы шли 3 месяца, и осталось до дома дойти 12 километров. А я уже не могла идти, но кое-как прошла 10 километров. Со мной были две девчонки Поля и Маня из нашей деревни. Они помогали мне идти. Пришли мы в деревню Максименка, от которой осталось 2 километра до нашей деревни. Я не могла идти. Наказала девчонкам, чтобы пришли встретить меня братья, хотя они были моложе меня и также слабыми, поскольку уже голодали. У них не было хлеба чистого, а трава да горсть муки. Наконец пришли братья, меня увидели и заплакали от радости и страха как я выглядела. Взяли они меня под руки и повели до дома. А у меня уже не шли ноги и братишки говорят: «Но немножко осталось». И эти 2 километра шли мы 4 часа. Все меня встретили и расплакались. Очень я была худа: одни глаза торчали и нос. Пришла домой, а поесть нечего: хлеб был - больше травы, чем муки, и серая капуста и та без мяса, и масло. Села есть. Немного поела и боялась, чтобы не было заворот кишок. После этого два дня побыла дома и спрятались в окопах.
Через 2 недели немцы стали отступать, и мы молодежь стали прятаться. Нам сообщили, что увозят всю молодежь. Гонят с собой. Мы утром рано, не знаю, сколько нас было, в 4-5 часов утра, убежали в окопы за деревню. Нас нашел полицай, и нас было тогда в том окопе 28 человек. Тогда он подошел к окопам и стал кричать: «Давай вылезай!» Из нас никто не вышел. «Буду стрелять!» - мы не с места. Но когда он сказал, что кинет гранату, тогда мы вылезли из окопа. И вот что мы увидели: … Весь народ согнали, а вокруг полицаи…
Когда он пригнал нас, старший среди них говорит: «Сейчас гадов побьем». Наша мама закричала: «Не надо!». Он толкнул её в грудь, подошел к нам и начал бить мужчину, а я ему говорю: «За что вы его бьете?» А он ему говорит: «Это ты их подговорил». И тут я не удержалась и сказала: «Это не он. Мы сами». «От кого вы прячетесь?» - я говорю, – «От немца». Он ударил меня два раза по лицу и один раз под зад ногой. Женщины закричали: «Не надо, замолчи». Но мне было все безразлично и такое зло взяло. Была бы моя воля, я его бы убила и рука не дрогнула. Маму оставили с детьми, спросили: «Сколько ей лет?» - она сказала, - «56 лет», и ребятам уменьшила. Ее оставили, а нас погнали. Очень плакали мои братишки и мама. Я не могу передать, как она кричала. Я только ей сказала: «Мама не плачь, я одинокая, но у тебя еще трое и они маленькие. Береги их и себя. Если будет возможность убегу». (это место я не могу писать без слез, так было тяжело, что не опишешь. Это надо прочувствовать и понять). Вот нас погнали, и мама долго смотрела в след и я ей махала рукой.
Отогнали от дома почти на 6 километров и мы захотели в туалет, и нам разрешили. Женщины говорят: «Оставайся Наташа. Здесь недалеко была холодная постройка» - но я им говорю, - «Давайте вы. Вы все же постарше», а сама думаю: он следит за нами, и не дай Бог я останусь, он меня прибьёт на месте.
Ночь нас застала от дома за 8 километров, там мы переночевали и утром нас погнали как скотину. Были женщины, мамы с детьми, старые, больные, всех гнали. Кто не мог идти, тех на месте оставляли, а нас гнали дальше. Пурга в дороге застала – холод. Дети маленькие плачут, замерзли и есть хотят. Девочка лет 7 говорит своей бабушке: «Бабушка, миленькая, как у меня замерзли ручки. И ножки мои не могут идти». Гнали пешком и вот дали отдохнуть. В поле негде укрыться, метель бушует вовсю. От дома нас уже отогнали на 30 километров. Вечером пригнали в деревню Болдино. Там большой монастырь весь был забит людьми. Нас поставили в хату, 30 человек с детьми и без детей, и охранял нас полицай. И вот на рассвете наши люди стали при первой возможности убегать. Я проснулась и, не раздумывая, быстро собралась. Со мной была небольшая котомка. Я её одела на плечи и галоши взяла в руки. И только хотела шагнуть за дверь, как проснулся полицай и говорит «Ты куда?» Хорошо соседняя бабушка сказала: «Она в соседнюю хату, здесь тесно». Если бы она сказала, что убегаю, он мне бы выстрелил в спину, в это время у него была винтовка в руках.
Не помню, как я выскочила за порог и не знаю в какую сторону идти - кругом патруль. И я решила пойти полем в обратную сторону. И когда в поле вышла, а снегу выше колен, и я стала креститься на все четыре стороны и говорю: «Или голова в кустах, или грудь в крестах», и сама не знаю, почему я так сказала; или у меня был сильный страх, поскольку не знала куда идти и боялась, как - бы не попасть на глаза патрулям. Шла всё по снегу. Вдруг я увидела движущиеся мотоциклы по дороге, Я упала на снег, как черная ворона, поскольку на мне была шуба черная и не было у меня нечего белого, чтобы укрыться. Лежала, пока гул затихать стал, и все читала живые помощи, как говориться – просила Бога, чтобы защитил.
Потом поднялась, и вдруг вижу своих женщин деревенских, они от меня были метров 200. Когда я их догнала, они начали меня ругать, но потом сказали: «Идем с нами». Они все были старше меня лет на десять и на восемь, кроме одной, которая была на два года постарше меня. Так мы шли впятером. И вот идем по дороге и вдруг видим машину немецкую. Мы все испугались, думали в машине сидят немцы, но их некого не было. Мы очень обрадовались и прибавили шаг.
Так мы добрались до первой деревни после своего ночлега. И я устала идти и села на завалинку у крайнего дома. По деревни мы не пошли, поскольку были немцы, и мы решили взять правей своей дороги и идти лесом, где нет немцев. Вот сели мы с Нюшей, так звали девушку, и вдруг открывается дверь и выходит полицай. Подходит к нам и говорит: «Откуда убежали?» - а я говорю, - «Из Доргобуши» - он отвечает, - «Не правда. Я вчера шел с вами рядом» - мы говорим, - «Вы обознались». И он начал нас приглашать в дом, но мы говорим: «Идите. Мы сейчас зайдем к вам». Он ушёл. Мы бегом от этого дома и стали догонять своих женщин.
Так мы шли все в цепь по снегу и добрались до маленькой деревушки, и стали проситься на ночлег. Нам открыли и оставили ночевать. Накормили чем могли. Утром рано опять мы отправились в дорогу и решили выйти на свою дорогу, которая идет к дому. Но не знаю, сколько мы прошли. Хорошо помню деревню Дыхлово. Только прошли деревню, и вдруг видим издали немцев, оказался карательный отряд. И когда мы свернули на другую дорогу, они заметили нас и открыли огонь. Хорошо был недалеко перелесок березовый. Мы в этот лесок забежали, только пули визжали, когда они стреляли по нам. И мы через каждую березку перебегали по самую шею в снегу, но все же бежали, и моя котомка не давала ходу мне. Она стала такой тяжелой, что я с ней застревала в снегу.
Но все же мы выскочили из этого леса в деревню Сомское. А там жители повыскакивали из хат и говорят: «Это по вам стреляли?» - мы говорим, - «Да». Они просят нас: «Уходите побыстрей, а то вдруг за вами погоня, и нас всех вместе с вами погонят или расстреляют».
Мы скатились быстренько под гору и опять пошли в цепь по снегу, и никак нам не пришлось выйти на свою дорогу. Так шли мы полем да лесом. И вот до чего я выбилась из сил, что падала, но котомку свою не бросала. Там были мои платья и килограмм муки. Я их несла домой, чтобы прибавлять к траве, есть нечего было, хотя мне старшие говорили: «Брось», но я никак не могла. Они свои вещи побросали, поскольку у них дома было кой чего поесть. И вот полежу и начинаю догонять их. Догоню и снова падаю, и так километров шесть.
И когда мы дошли до деревни Ботино, то вошли в хату и решили отдохнуть. Я даже не заметила, откуда появился дедушка и говорит: «Дети, бегайте в лес, гонят народ и верхами едут немцы». Мы выскочили из хаты и метнулись в лес. Лес рядом с деревней. Мы напали на тропинку, куда ушел их деревенский народ. А там были девочки, парнишки, с которыми я училась вместе. Вот эта тропинка и привела нас прямо к ним. Они сидели в самой глубине леса. Горел костер и они все вокруг него, день был солнечный, и когда мы подошли, то поздоровались. Меня встретили мои одноклассники и удивились моему лицу - я была вся черная от усталости, и худенькая. Когда меня посадили ближе к костру и глянули на мои ноги, то все увидели, что они босые. Но я не чувствовала ничего, пока прошли 80 километров туда и обратно. Вся подошва в моих бурках разбилась, только остался верх, и я уснула у костра. Сколько я спала - не знаю. Меня разбудили женщины, говорят: «Пошли домой». Но до дома еще восемь километров идти, и мы так и шли все – лесом, полем. И безо всякой дороги прошли пять километров.
Стало темнеть и мы подошли к деревне Деево, и не знаем, есть там немцы или нет. Мы решили пройти деревню вперебежку – от холодной постройки до хат. В это время вышла женщина и испугалась, видит кто-то крадется. Мы её окликнули и спросили, есть ли немцы в деревне? Она остановилась и сказала: «Нет никого». У одной из нас была сестра в этой деревне и мы решили зайти отдохнуть. Когда мы стали стучать, вышла ее свекровь, тихо спрашивает, кто мы? Нюша ей говорит: «Сваха, это я», и она быстро открыла нам дверь и мы вошли. Горел небольшой огонек. Внучку она перед этим посадила под печь, а сноху под пол, и когда мы разделись, они стали вылезать. Посидели, поужинали, чем они могли накормить, и мы отправились в дорогу. Но я не могла идти, а еще три километра до нашей деревни. И вот они идут впереди, а я позади, и мне кажется, что сзади немец давит на лошади и сейчас догонит, думала мое юношеское сердце разорвется. Меня всю трясло, поскольку я ослабла, и нет мочи идти. Даже плакала, но чтобы они не видели моих слез. Все меня подбадривали – давай, давай, вот уже деревня видна.
Пришли в нашу деревню и боимся идти, поскольку наша деревня была всегда на ходу. На краю жила моя двоюродная сестра, и к ней мы постучали. Она говорит: « Не знаю. Днем ни кого не было, что будет в ночь не знаю». И хотела меня оставить у себя. Но я не согласилась. Думаю - пойду домой, поскольку хозяин пришел с дочерью и маме сказал, что я тоже убежала. И вот мы решили с этой девушкой пойти через Корякин луг. Вошли на улицу, называлась Таркой, и видим - кто-то ходит. Спрятались за холодную постройку и высматриваем. Видим, что это женщина, этой девушки мама. Она кинулась к нам и говорит: «Нет никого». Но я боялась, поскольку у них дом пятистенка, и у них нет-нет и заходили и задерживались немцы. Я подошла к их дому и стала стучать в дверь. Никто не открыл. В то время болен был их сынишка Коля - он плакал, из-за плача не было слышно. Тогда я решила подойти к окну и постучать. И когда тетя Соня подняла занавеску, то отпрянула – не узнала меня. И я ей кричу: «Откройте, это Наташа!». Когда я вошла в хату, то тетя Соня говорит: «На кого ты похожа? Вся черная, измученная», и заплакала. И здесь все повыскакивали ко мне, и мама бросилась на шею и братишки с сестренкой обступили меня. Мама долго не могла успокоится - все плакала. Я ей говорю: «Видите, я же живая вернулась». У них была кукуруза напаренная, и мне братишки говорят: «Садись, поешь. Мы ведь богатые». Я здесь не выдержала и заплакала. Думаю – Господи, дети рады, что дали им кукурузу, початки или зерна, я не знаю, что у них было тогда. Я говорю Маме: «Мама, развяжи мешочек и возьми мучицу». У них заблестели глаза, когда увидели муку. Я думаю про себя – какую радость доставила им домой, вернулась и принесла еду, не бросила, как мне тяжело не было.
В доме мы не остались. Две недели все укрывались в окопах. Потом вдруг видим, что бегут немцы, как сумасшедшие. Вся деревня спряталась в окопах, боялись, как бы не расстреляли. Мама была на одной стороне с ребятишками, а я на своем пожарище в окопе с соседкой. И вот ночью мама пришла и говорит: «Идем туда, где мы все». Но я не пошла, осталась в своём окопе. Я боялась, что народу там много и туда придут немцы, и снова нас погонят.
Ночь, темно в окопе, и я решила выглянуть на улицу. Вижу, все красным – красно. Немцы на ходу поджигали дома и такая стояла трескотня. Все вокруг горело. И так стало страшно, что это не опишешь. Никто во-первых не плакал, несмотря, что остаемся без крова и никто не вылез из окоп, поскольку немцы бегали как угорелые. Лошади застревали с орудием – снег уже был талый. Орали как резаные на своих лошадей и поэтому все ещё глубже прятались в окопе.
Когда стало тихо в деревне, побежали люди к своим хатам, но они уже догорали. Все так и остались в окопах.
Под утро вдруг раздался выстрел из дальнобойного орудия такой силы, что окоп даже в сторону покосился и пулеметы забили. Я говорю своей соседке: «Это бьют наши». Оона даже перекрестилась и говорит: «Слава Богу. Наконец слышим свои орудия». И вот ранним утром на другой улице слышим плач. Я говорю: «Тетка Полионария, опять беда», а она говорит: «Вы сидите, я пойду, узнаю».
И вот она бежит обратно, говорит: «Это наши разведчики». Но поскольку мы были так напуганы, что даже боялись выходить. Потом вышли и побежали туда, где весь народ. Наши бойцы стали всех нас целовать, слез было море от радости, как увидели своих. Они даже удивились, когда увидели несколько девушек, говорят: «Как вам удалось остаться дома?» Мы показали , что вот эту угоняли, вон ту и так далее. Тогда они начали нас расспрашивать, и мы сказали: «Убежали». Они стали нам руки жать и обнимать, говорить: «Какие вы молодцы».
И снова началась наша трудовая деятельность – колхозная работа. Жили мы на пожарищах. Потом нас выселили из деревни в поле, поскольку была запретная зона. И вот мы как кроты рыли ямы и вбивали колья по бокам и строили шалаши, чем могли, тем и покрывали. А в деревню нас не пускали, только с разрешением военного начальства, чтобы посеять или посадить картошку, у кого чего было.
Нас в шалаше жило по пять и шесть человек, двоюродного брата семья. Спали по трое. Одевались всякими дерюжками, а когда идёт дождь, то все заливает. Когда солнышко взойдет и начнет пригревать, мы все выходим сушиться. И вот здесь начался у нас сильный голод и холод. Ели сначала щавель, вернее щи не соленные, без всего и пекли лепешки, как у нас их называли - мох перемешан с осотом. Пекли на железной печке - их кладешь, они ползут, и когда теплые лепешки жуешь, они не проходят - стоят в горле, водой сырой запиваем, только тогда проходят. Сестренка, Дуся, бывало пойдет за травой, не знаю, как ее называют в натуре, но у нас называли козелиц – это длинные стебли и сверху мелкие как кашица, вернее щавель, козьи листочки – узкие и кисленькие. Вот его оскубеем и парим в чугуне. И получается – зернышко к зернышку, а потом вздутие живота.
После этой пищи идем пахать, человек семь – восемь и тянем плуг на себя, качает из стороны в сторону, а годы детские, мне было тогда 16,5 лет. Вот приду домой после этой пахоты, еда та же, и стало у нас много людей опухать после еды.
И вот в это время пришел председатель и говорит: «Надо несколько девушек для прачечного отряда». Мы с подругой добровольно согласились пойти в армию, там мы приняли присягу – это было в конце мая 1943 года. Наша основная работа была стирать белье для военных. В шесть часов утра подъем и с противогазом ходим целый час в строю. В семь часов завтрак и под навес стирать белье. Норма была 120 штук и два куска мыла хозяйственного. Наше дело было отстирать обошлога, ворот, вернее всё, где чёрные складки, стирать до чистоты. Другие кипятили. Третьи полоскали. В общем все занимались своими деталями. Но, кто стирал, тем тяжелее всего, стояли целый день на ногах, только пообедаем и снова до заката солнца. Мы жили в сараях, от дома 20 километров. Домой, то только по увольнительной, если отпустит капитан. И вот к нам с подругой пришли как-то мамы. Когда я посмотрела на них, то мы с подругой так плакали, что не могли нас успокоить, пока сами не успокоились. За эти дни, пока работала в прачечном отряде, я сшила мешочек и собирала свой паек: сухарики и песочек, и всё это отдала матери.
Закончив работу в прачечном отряде, мы пришла домой. Я увидела, что мама уже не вставала, сидела вся опухшая. Братишки и сестренка говорят: «Мы так были рады за твои гостинцы. Мы хотя сладенькой воды попили с травой, из которой пекли лепешки».
Дома не знала за что браться и чем помочь своей маме, поскольку в деревне начался сильный голод. Многие стали помирать, пока меня не было дома. Бабушка, которая с нами жила, умерла с голоду, а братья и сестрёнка не видели. Когда проснулись, она уже была мертвая.
И вот тогда еще сильней начались мои заботы. У мамы не стала проходить вода, и она ночью говорила своей племяннице, поскольку она была мать четырех детей, в чём её похоронить. Вот тогда мы все закричали: «Мамочка, милая, не умирай».
Дождались утра и тетя Настя пошла к военным просить лошадь, чтобы отвезти ее в больницу. Они дали. Поехала мама со своими женщинами. Их положили в больницу, поскольку у них была дизентерия, а ее не положили. И вот она оттуда ехала вдвоем с девушкой из другой деревни и их растрепала лошадь. Мама упала и так лежала до тех пор, пока её не увидела, шедшая мимо врач, которая ее принимала. Подошла к ней. Она лежит кверху животом и глаза закрытые. Она к ней наклонилась - пульс бьется. Мимо ехал мужчина на лошади. Врач спросила: «Куда вы едете?». Узнав, что это по дороге к нашей деревне, попросила: «Вот возьмите эту больную и завезите ее по пути к дому, вернее к шалашам».
Когда ее подвезли, то спрашивают: «Кто дома есть?». Мы выскочили, смотрим мама лежит. Мы очень закричали, но мужчина ответил: «Она еще жива». Принесли ее в шалаш и положили на доски, на которых мы спали. И вот она запросила чистого хлеба, но у нас ни у кого не было.
Тогда я послала брата Ваню в деревню Высокое, там, говорят, поспела рожь. И вот он бедненький побежал, хотя у самого не было сил. Ему там дала тетя Даша полковриги и он нес всю дорогу, и не откусил и грамма, не смотря на то, что сам есть хотел, только думал как спасти Маму.
Когда он принес и показал ей, то она как схватила и потянула ко рту. Насилу ковригу у нее отняла тетя Настя. После этого я давала ей по кусочку через некоторое время. И когда к ней подносили кусочки хлеба, она хватала как людоед, ни на кого не обращая внимания. Для нее было все безразлично. Она была вся опухшая: лицо было все как воздухом накаченное, живот был огромный, ходить она могла. И вот к вечеру она съела этот хлеб и погрузилась в забытье. Мы думали, что она умерла и стали плакать. Через некоторое время мама открыла глаза и говорит: «Дети, что вы плачете, все вы живы».
И вот она с этого хлеба, или сама по себе, пришла в сознание, но врач сказал ей, что нужно чистого хлеба поесть и помидор, а где их было взять. В этот период заболевает младший брат, Коля, – у него дизентерия. Отвозим в больницу. Высох, как дети в концлагере, такой и он был у нас и мы чуть получше. Сколько можно сидеть на одной траве и той несоленой.
Когда поспела у нас рожь, мы стали ее жать. И вот, бывало, нажму, высушу, и делаю кисель ржаной, и утром рано бегу в больницу к брату. Пять километров туда и обратно, всего десять и всю дорогу бегом, а у самой мухи летают в глазах, и всю дорогу плачу, думаю, живой он или нет. Подбегаю к больнице, он стоит у окна и ждет меня, и плачет: – «Я думал, что ты не придешь». Вот покормлю его этим киселем и обратно, поскольку в больнице тоже было плохо: еды было кое-чего и то не всегда.
Прибегу домой, накормлю маму и иду на работу колхозную – жать рожь, вот мое детство. На себе рожь возили, запрягались в фуры по несколько человек. Тащим на себе – подростки вместо лошадей. Мешки с рожью поднимать станем, нет у нас сил, и все равно поднимаем пока не положим на повозку и по новой, запряжёмся и везём в амбары. Такая наша жизнь была в то время…
…На это заканчиваю писать. Не вижу строки от слёз, а сказать много что есть о своей жизни.

[Cliver F]

ЗАЩИТНИЦЫ МОСКВЫ
С фотографии старой девчоночьи нежные лица
На меня чуть насмешливо и горделиво глядят.
В те суровые дни защищать дорогую столицу
Уходил из Москвы за отрядом отряд

Ах, девчонки, ах, девчонки,
Как же молоды вы были,
И смеялись, и любили, и мечтали о весне.
Но солдатские шинели
Вместо кофточек надели
И ушли солдатским шагом –
На войне как на войне.

Ни ромашек, ни роз. Соловьи не выводят рулады,
И засохшие губы устали молитвы шептать.
Только лютый мороз. Только рев, только рев канонады,
Но за нами Москва! Нам нельзя! Нам нельзя отступать.

Пролетели года. Но никто и ничто не забыто,
Вечно в памяти нашей останется подвиг солдат.
Расцветает Москва, улыбаясь светло и открыто,
И другие девчонки беспечно куда-то спешат.

Ах, девчонки! Ах, девчонки! В эту славную минуту
И фанфары и салюты пусть взлетают в синеву.
Вы солдатским обелискам поклонитесь низко-низко,
Память вечная девчонкам, что сражались за Москву