Страницы семейной славы, 2011

[dimag]

Плотогоны
поветь
Мишка
Мишка заехал во двор, привязал лошадь к коновязи, с черного хода вошел в здание почты. Был обеденный перерыв. Дверь из сортировки приоткрылась, и он увидел рыжеволосую Нюрку, почтальонку.
- Это Мишка прискакал, - сказала она женщинам и обратилась к Мишке: - Мишка, а Миш, когда тебя волки съедят? Слыхал, как они в Сухом логу на бабку Арину напали?
- Хватит врать-то, чего не было. У нас до Кыласово дорога чистая. Был звон, да не знаешь, где он. На Екатерининском тракту это было. И не с бабкой, а с мужиком из Никулино. А где Пелагея Федоровна?
- Начальством все интересуешься? Нету ее, в командировке. Зачем она тебе?
- Сказать, что последнюю неделю вожу почту. Первого апреля поеду в Молотов. Летом буду робить на Каме плотогоном.
- Мишенька, какой же ты форсистый, удачливый! - затараторила Нюрка. - Сытый все лето будешь и денег кучу заработаешь. Я, пожалуй, передумаю и Алешке Родионову откажу. Скажу, женишок богатый объявился, за него замуж пойду. Буду ждать Вас, Михаил Макарович, а там свадебку сыграем.
- Тьфу ты, колючка рыжая! Гремишь, как бочка пустая!
Мишка забрал почту, зло хлопнул дверью, сплюнул, отвязал лошадь. Проехал Сталинской улицей вверх два квартала и свернул на Трудовую. В логу, в небольшой избушке с двумя окнами на улицу, жила тетка Анисья, родная сестра матери Михаила. Парень постучал кнутовищем в ставень. В окошке показалось приветливое женское лицо.
- Иду, иду, - раздался голос, и в дверях появилась старушка лет шестидесяти, в белом платье и старом заношенном полушубке.
- Здравствуй, племяш! Как живешь-здравствуешь?
- Нормально, тетка Анисья! Маманя наказывала, чтоб ты к нам на Пасху пришла. Что передать-то?
- Приеду или приду, так и скажи матери. Непременно буду.
Мишка помахал рукой тетке Анисье, завалился в сани и двинулся в обратный путь. Проехал кладбище, лес. Слева белой пеленой протянулись поля, справа надвигалась темно-зеленая громада леса Батиного лога. Парень привязал вожжи к саням, улегся на сено. Лошадь хорошо знала свое дело, ходко бежала рысью по дороге, помахивая хвостом. Мишку стало клонить ко сну. Чтобы не уснуть, вновь уселся, укутавшись в мохнатый тулуп.
Дорога была длинная, и он предался воспоминаниям и размышлениям. Мишке шестнадцать лет. Живет он с матерью в селе Кыласово. Мать, сколько он помнит, все время работает дояркой. Отца нет. Две сестры его, Алена и Зинаида, уже взрослые, вышли замуж и завели свое хозяйство. В пятилетнем возрасте Мишка узнал, что он приблудный ребенок, отец его пришлый, и о нем знает только мать. А с матерью заговорить на эту тему было невозможно.
Прошлым летом закончил Мишка семилетку. Учителя советовали учиться дальше, но парень страстно любил лошадей. Три лета подряд пробыл он помощником конюха дяди Авдея: пас лошадей, работал на них. Вспомнился и сентябрь сорок второго года. Вызвал его к себе в кабинет председатель колхоза Иван Николаевич.
- Вот что, парень, - неожиданно начал он, - учиться ты не захотел, остался в колхозе. Слушай мой приказ: быть тебе сельским почтальоном. Дадим лошадь, телегу, а зимой сани. Станешь три раза в неделю ездить в Чермоз за почтой, и три дня будешь разносить ее по деревням Шированово, Бородино, Туръямор и другим.
И не дожидаясь Мишкиного согласия, предупредил:
- Смотри у меня! Береги почту и лошадь! Завтра начинай!
Так Мишка стал почтальоном.
А на днях … Когда это было? Неделю назад вызвал его к себе председатель.
- Ну, как дела? - не дожидаясь ответа, продолжил: - Хвалят тебя и завпочтой, и колхозники. Ответственный, мол, парнишка и работящий. И я так же думаю. Вот что, решил я тебе, Миша, новую работу предложить. Работа ответственная и тяжелая, но интересная. Ты путешествовать любишь? А впрочем, откуда тебе знать, если все время прожил на одном месте. Пришла разнарядка с района: три человека отправить на сплав плотов по Каме. Время сейчас военное, лес ох как нужен в местах, где немец побывал. Понимаешь это, не маленький. Поедут Зина Спирина из Бородино, ты, а с третьим еще не определились. Посоветуйся с матерью и завтра дашь ответ. И смотри, ответ только положительный!
Мать, узнав о предложении председателя, сказала:
- Соглашайся, сынок, и сытый будешь, и денег малость заработаешь. А в колхозе одни лишь трудодни.
По секрету поведал о своей будущей работе Мишка дружку своему, Володьке Якину. Друзья-товарищи они были, не разлей вода! Познакомились ребята в первом классе, когда учительница Зинаида Ивановна посадила их за одну парту. Так и просидели все семь лет мальчишки вместе, сдружились. Последний год встречались редко, один раз в неделю, по воскресеньям. Володька учился в девятом классе в Чермозской средней школе и приходил в Кыласово на выходной.
Володька одобрил решение Мишки и позавидовал:
- Эх, жаль, что учебные занятия до первого июня! А то бы я стал третьим в списке председателя и подался с тобой в плотогоны.
Дорога пошла лесным волоком. Снег тихо поскрипывал под санями. Загадочная и таинственная тишина стояла в лесу. Могучие ели-красавцы, прижавшись к дороге, о чем-то задумались, раскинув привольно изумрудные шапки. Среди глубоких сугробов затерялись заячьи следы.
- Стой! Руки вверх!
Мишка вздрогнул и посмотрел вдоль дороги. Посреди наезженной колеи стоял парень лет шестнадцати, в серой фуфайке и серых валенках.
- Вовка, это ты? Почему здесь? Твое место за партой.
- Все, Мишка, оставил я школу. Иду домой.
- Ну ты даешь! Так рвался учиться, а теперь конец! В чем дело?
- Оставляю я школу временно, до осени. Понимаешь, зашел я утром к директору школы Галине Ивановне и рассказал про все житье-бытье, о мамке. И просил экзамен за девятый класс перенести на сентябрь. О тебе речь шла: хочу, мол, с другом Мишкой работать летом на Каме, сплавлять плоты. Галина Ивановна согласилась, но строго наказала: «Летом учебники не забывай. Учи! Надеюсь, что сдашь, ты способный». Вот такой у меня сегодня был разговор.
- Значит, ты со мной собрался на Каму? - не веря Володьке, удивился Мишка. - Сколько дней молчал, хранил тайну! А еще друг. А как мамка твоя? Одну оставляешь?
Мать Володьки Якина очень сильно болела: ревматизм скрутил ее крепко, когда-то очень здоровую и сильную женщину.
- Вовка, сможет мамка твоя прожить без тебя лето?
- Бабка Ульяна поможет. А мать мне то и дело твердит: «Поезжай, сынок! Ты молодой. Перед тобой широкая дорога. Не сидеть же тебе весь век возле матери. Дома справлюсь потихоньку сама, а в огороде соседи помогут. Заработаешь деньги, пригодятся для учебы в десятом классе».
- Ну ты, Вовка, молоток! Как я рад, что вместе будем. Садись! Но, залетная! Пошла, Машка!
Вовка уселся на сено у облучка, и Машка потрусила домой. Через час мальчики подъезжали к селу.
Феня
Мишка убрал навоз из конюшни, набросал сено в ясли, сходил несколько раз за водой на колодец и зашел в дом.
- Вовка прибегал, - сказала мать. - Говорю ему: - Подожди Мишку, сейчас придет. А он будто с цепи сорвался: «Некогда! Жду его у колодца».
Ужинали молча. Мишка торопливо глотал кашу-заваруху, запивая парным молоком. Мать с любовью и со скрытой грустью смотрела на сына: «Как он быстро вырос! Весь в отца Макара Тиунова. Завтра она расстанется с ним на всю весну и лето. Как-то у него дела пойдут? Молод еще, ох молод! Несмышленый, жизни не знает, трудностей настоящих не видал. Как-никак, а приходится отпускать».
- Ну, мама, я пошел.
- С Богом, сынок! Смотри, Феню не обижай!
У сельского клуба около десятка парней-подростков смолили махру, раздавался смех, шутки, пересыпанные густым матом. Подбежал Володя:
- Айда в клуб. Девки кадриль затеяли. Фенька в паре с Петькой Трофимовым. Хари Бородулина еще нет.
Зашли в клуб. На сцене Иван Бондаренко, избач и завклуб, притопывая ногами, наигрывал на баяне залихватскую мелодию. Шесть пар танцующих, потные и веселые, дружно отплясывали кадриль. Бондаренко появился на селе полгода назад, на костылях. Война для него закончилась в 1942-м году под Волховым. Семь месяцев провалялся в госпиталях. Последний госпиталь был в Чермозе. Оттуда и привез Ивана в Кыласово председатель Иван Николаевич. Сначала Бондаренко работал водовозом, а потом сельсовет назначил его завклубом за умение играть на баяне. Говорят, он до войны окончил музыкальное училище в Полтаве. Гармонисты на селе есть, а баянистов нет.
Феня, стройная, черноглазая девушка, с большой косой, танцевала в первой паре. Петька Трофимов, двоюродный брат Мишки, бойко подпрыгивая перед Феней, картинно выставил правую руку, приглашая девушку перейти к следующей фигуре. К мальчикам подошла Анюта Смолина, первая подруга Фени:
- Здравствуй, Миша. Феня просила передать привет и подождать окончания кадрили.
Вдруг дверь клуба широко распахнулась, и в танцующий зал ввалилась группа незнакомых парней. Впереди всех выступал, подбоченясь, долговязый парень лет семнадцати, в овчинном полушубке, с гармошкой через плечо на ремне. Это был знаменитый драчун и хулиган Харитон Бородулин из Усть-Иньвы по кличке Харя. С ним шли его товарищи. Замыкал эту группу здоровый мужик лет двадцати с лишним, ростом за два метра, в новой зеленой фуфайке, в синих галифе, на ногах новые хромовые сапоги.
- Филя пришел, – тихо сказал кто-то из кыласовских парней.
Драки не будет. Филимон Бородулин, родной брат Хари Бородулина, работал десятником в Иньвенском рейде. Не воевал. Говорят, у него была броня, а может, хороший заступник в райвоенкомате? Рейдовские парни выглядели щеголевато, да и одежка получше. Не удивительно! В Иньвенском рейде и пайка была хорошая, и копейка с рублем всегда проворачивалась. Гордились рейдовские, что они работные люди, а не рвань деревенская, беспаспортная. Нередко на этой почве завязывались стычки, переходящие в жестокие драки. Часто рейдовские уходили из клуба битыми, так как Филю Бородулина трудно разозлить и подвинуть на защиту земляков. Но если все же случалось, то победу праздновала Усть-Иньва. От могучих кулаков Фили парни-подростки разлетались как мухи. А когда же Филя был в спокойном состоянии, то больше всех доставалось Харе Бородулину, который «лез», «заедал» на каждого. А силенок у него было еще мало, поэтому он вечно ходил в синяках, с фонарем под глазом.
Филя приходил на танцы в клуб к своей зазнобе Алене Баканиной. Алена, как начиналась драка, уходила домой, что вызывало глубокое недовольство ее кавалера: «Опять, холера, весь вечер один». Чтобы Алена была с ним, Филя принимал превентивные меры. Зная задиристый норов своего братца, Филя постоянно следил за ним и в случае возникновения драки разбирался быстро и просто. Подходил, раскидывал драчунов, поднимал за шиворот брата и произносил всегда одну и ту же фразу: «Будя, Харя!» Подхватывал другой рукой гармошку и уносил ее и брата куда-нибудь в уголок, что-то ему говорил, помахивая перед носом пудовым кулаком. И после этой процедуры Харя становился шелковым, тихим, мирным. И вечер катился дальше без шума и происшествий.
По разговору и внешнему виду Хари и его товарищей было ясно, что они приняли на грудь, заправились емкой хмельной бражкой и драки не миновать. Танцующие кадриль остановились, девушки сбились в кучу в дальнем углу, наблюдая за рейдовскими.
- Эй, артист! - обратился Харя к избачу. - Сыграй «Брызги шампанского», будем танцевать! Девки, не бойтесь! Драки не будет! Фенька, иди ко мне! - и он двинулся к ней. Мишка взял Феню за локоть:
- Опоздал, Харя! Она танцует со мной!
Бородулин презрительно перекинул окурок папиросы во рту и процедил:
- Ты, сморчок, притихни, а то соплей зашибу!
Анютка выступила вперед:
- Харитоша, уймись! Что тебе, девок мало? На нас и не смотришь. А чем мы хуже других? Давай танцевать будем, а не драться!
Харя неожиданно согласился:
- А ты права, недотрога! Приглашаю тебя! Пойдем!
И назревающая драка так неожиданно закончилась.
Начались танцы, а с ними забыты нынешние и прошлые разногласия. Во время танца Феня вдруг прижалась всем телом к Мишке и прошептала:
- Миня, пойдем на улицу, погуляем. Боюсь я Харю, да и проститься надо, так надолго расстаемся.
Лунная ночь была морозной и светлой. Огромная желтая луна устало повисла над селом, разбросав над землей прозрачные невидимые лучи. Яркие звезды равнодушно смотрели на землю. Мартовский наст поскрипывал под ногами и переливался янтарно-серыми тонами. Узкая тропинка, слегка пересыпанная снегом, привела их к дому. Феня расстегнула телогрейку парня и, подрагивая не то от холода, не то от волнения, прижалась горячим телом к Мишке, стала целовать его в губы, щеки, шею:
- Родненький мой, люблю тебя, и только тебя! Как я буду без тебя? Ты уезжаешь, а я остаюсь!
- Фенечка, Фенечка… - шептал Миша, уткнувшись лицом в шею девушки. – Потерпи, осенью вернусь домой, поженимся. Я с мамой поговорил, она не против. Будешь ждать? Никому повода не давай!
- Что ты, миленочек мой! Наяву и во сне вижу только тебя! Люб ты мне, люб. Буду ждать, никого к себе не подпущу! Волнует меня только Харитон. Замечаю я, что он последний месяц преследует меня. Взгляд такой масленый и наглый, и пристает, когда тебя со мной нет. Нехорошее у него на уме. Мы с Анютой от него два раза убегали.
- Что ты мне раньше не говорила, я бы его сразу укоротил!
- Нет, Мишенька, ты один, ну Вовка еще, а у него целая шайка друзей-товарищей. Не думай плохо и не бойся. Пристанет, от ворот поворот.
В соседнем доме у Назаровых тихонько тявкнула собака, в конюшне прокукарекал голосистый петух, напоминая всем, что ночь уже на исходе. Феня вздрогнула:
- Пора мне, Мишутка, давай прощаться, в пять часов надо уже вставать и бежать на ферму к своим буренкам. Прощай, любимый. Люблю, жду, надеюсь!
Девушка забежала на крыльцо, помахала рукой. Скрипнула дверь, и Феня ушла в дом. Долго стоял Мишка, охваченный сердечными чувствами, сердце бешено колотилось, мысли рвались наружу.
Где-то у клуба заиграла гармошка. Молодежь расходилась по домам. Звучный и сочный баритон пропел:
- Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
Широкая улица.
По ней нынче не пройдет
Ни петух, ни курица.
Звонкий девичий голос задорно ответил:
- У меня миленка два:
В том конце и в этом.
Одного люблю зимой,
А другого летом.
- Все, Феня больше не выйдет, - подумал Мишка, повернулся и пошел быстрым шагом домой.
Дорога
Утро зарождалось хмурое и серое. Три подводы с возчиками и пассажирами отъехали от конторы Чермозского заводоуправления. Дорога шла вдоль высокого закопченного забора, за которым монотонно и глухо шумели станки механического цеха. В темноте спустились на пойменные луга. За рекой рабочая Подгора приветливо мигала огоньками в окнах домов: люди готовились к новому трудовому дню. Остались позади лавы через реку Чермоз. На луга легкий ветерок принес запахи соснового бора. Приближалась Кама. На первой подводе ехали Володя с Мишкой, на второй Галя Спирина с девушкой Аней из Ивановского, на последней разместились Николай Петров и Федя Коняев из Чермоза.
Старшим группы был назначен Николай. Он из деревни Бурган, что вблизи Чермоза. Ему двадцать два года, воевал, ранен, комиссован. Первый день войны Николай встретил на западной границе, недалеко от Бреста. Ожесточенные бои, отступление, окружение и плен. Но ему повезло - удалось бежать. Снова блуждания по белорусским лесам, выход к своим, затем бой под Одессой, тяжелое ранение. Потерял левый глаз, больше года не заживают раны на ногах. Николай все еще припадает на одну ногу. Шесть будущих плотогонов направляются к месту работы, в деревню Бор. До деревни двадцать два километра. Чтобы до нее добраться, нужно проехать село Усть-Косьва, пересечь Каму, закамские луга, леса.
- Долго нам ехать? - спросил вдруг Володя.
Один из возчиков, Николай Семенов, ответил:
- Дорога длинная, можно не один сон увидеть. Дрыхните, ребятки, пока не на работе. Там будет не до сна. Через час светать начнет, солнышко покажется, будем за Камой, а там лесом и лугами и до места доберемся.
Парни улеглись поудобнее на сено и незаметно погрузились в сон. Вышли они из этого состояния, когда подвода неожиданно остановилась. Навстречу двигались две лошади, запряженные в сани. На санях стояли фляги с молоком. Две девушки, одетые в длинные тулупы, в шалях, с любопытством разглядывали проезжающих:
- Галка, смотри, сколько парней к нам в деревню едет. Вот это подарок! Будет с кем танцевать.
- До вечера, - сказала вторая девушка. - Приглашаю на танцы в избу-читальню. Прошу не опаздывать, у нас это очень строго. Можем и наказать.
Девушки отъехали, но долго еще был слышен веселый смех с удаляющихся подвод.
- Ох и бойки девки! – усмехнулся Николай Симонов. - Опасайтесь их, хлопцы! Не заметите, как быстро охомутают и на себе женят. В деревне ноне мужик в очень большой цене. Война.
К обеду въехали в деревню Бор. На площади у колхозной конторы привязали лошадей к забору. Бор, маленькая деревушка, дворов восемнадцать-двадцать, в центре деревни часовенка, срубленная мастерски одним топором. Вокруг деревни, укрытой сугробами, стоял задумчиво и строго сосновый бор, на севере, под крутым обрывом, протекала таежная река Косьва. Дальше за рекой луга, перелески, а затем снова молчаливый, могучий сосняк.
На ступенях крыльца конторы встретил их мужчина лет шестидесяти, низкого роста, одетый в форму речника, с черной бородой. Строгим взглядом осмотрел он приезжих и сказал приветливо:
- Давайте знакомиться. Моя фамилия Мелехин, звать Василий Тихонович. Можете звать дядя Вася. Я набираю команду на первый плот, который пойдет до Сталинграда. Официально должность моя - агент КРП (Камского речного пароходства), а вы - мои подчиненные. Наша главная задача – доставить в срок плот. Навигация начнется через месяц. До нее нам необходимо заготовить дрова для буксира, который потянет наш плот. Сейчас со мной семеро, надо десять. Троих наберем в ближних деревнях. Жить будем в трех домах: девушки у тетки Татьяны, Николай, Федя со мной, а Володя и Михаил у деда Еремея. Деньги и карточки на хлеб и продукты я на вас получил. Сегодня обустраиваемся, отдыхаем, а завтра на работу: валить лес, свозить на берег Камы, пилить на чурки. На сегодня все!
Еремей Козлов
Еремей осторожно слез с печки и, опираясь на костыль, подошел к окну. На улице бушевала весна. По дороге, среди бегущих ручьев, деловито ходили грачи, выискивая корм. На большой березе у сарая воробьи учинили радостный хоровод. Яркое солнце, поднимаясь в синюю лазурь, бросало пучки лучей на оживающую природу. Правильно говорят в народе: грач на горе, весна на дворе.
Весна - это множество разных дел на дворе и по дому. Дел напревает куча, а он третью неделю не может связать мережу «тридцатку». Наступит время, и тронется лед на Косьве и Каме. И мережа на этот случай ой как пригодится! Тяжелый ревматизм сковал Еремея по рукам и ногам. По дому он еще кое-что делает, а на двор и на улицу ни ногой! А ведь совсем недавно он был силен и крепок, и многие даже завидовали его здоровью.
Когда ж это было? Пять лет назад, значит, в тридцать седьмом году. Жил он в это время в деревне Сосновка, что неподалеку от деревни Палкино, Усть-Косвинского сельсовета. Мать, Пелагея Федоровна, еще жива была. Жена же, горячо любимая Мария, умерла в одночасье в 1925 году при родах. Родила ему дочь Галинку, а сама, милая, на второй день занемогла и скрутилась быстро, оставив Еремея вдовцом. Повивальная бабка Семениха, оправдываясь за неудачные роды, прошамкала беззубым ртом, что, мол, Бог дал, Бог взял. «Что ты, старая карга, мне тут лепишь», - подумал со злобой Еремей. Хотел ее осадить грубым словом, но потом махнул рукой и заплакал горькими слезами.
- Поплачь, милый сын, - прошептала маманя, - ин легче будет, таперя ее не воротишь, а дочку подымать надо.
Так и жили втроем в деревне Сосновка, старый да малый, и вдовец Еремей Козлов. Вдовец-то вдовец, но еще о-го-го какой молодец! Здоровый, высокий, самостоятельный хозяин, знаменитый охотник и рыбак. Многие молодушки мечтали за него выйти замуж, но напрасно. К женщинам похаживал, любил и был любим, но женой так и не обзавелся.
С детства Еремей любил лошадей, а потому выбрал себе работу по душе: был конюхом на бригаде. Все свободное время посвятил охоте и рыбалке. И неудивительно: три большие таежные реки - Кама, Иньва и Косьва - слились в одном месте, объединились и раскинули на огромных пространствах живописные пойменные луга, богатые всевозможной дичью, рыбой в озерах, ягодой. Только лентяй, лежебока не мог этого не заметить. Во всех прикамских деревнях не переводились отличные рыбаки и охотники, грибники и ягодники. Не исключением был и Еремей. Охотник и рыбак отменный, равных ему в этом деле трудно сыскать по всей округе. Так и звали его на деревне Еремей-охотник.
Как-то на исходе октября, когда уже по ночам на луга ложился иней, а на Каме стоял густой туман, Еремей с соседом Иваном Палкиным поехал на Каму, на Черное озеро дичь пострелять, клюкву набрать. Обратно возвращались вечером. Солнце, медленно угасая и бросая последние лучи, закатилось за лес. На Каме буйствовал свирепый северный ветер, поднимая волны до белых барашков.
- Давай не поедем, - предложил Иван. - На берегу у костра заночуем.
- Не бойся, Ваня, Каму переплывем. А потом, кто знает, сколько дней этот северяк свистеть будет?
Жаль, что тогда не послушался Ивана, его и себя загубил. На середине реки лодку перевернуло, и охотники оказались в пучине волн. Пока могли, держались за лодку. Но вот налетел сильный порывистый ветер, и лодка вырвалась из рук тонущих людей. Холодная вода сковывала руки и ноги, болотные сапоги, фуфайки и плащи тянули на дно.
Первым сдался Иван. Очередная волна подхватила его и бросила вниз, и он исчез из виду. Ерема сбросил с себя фуфайку с плащом, затем освободился от болотников. Пришлось ему несколько раз опуститься на дно, и там, в условиях острого дефицита воздуха, стягивать сапоги. Первый сапог он снял за пять погружений, второй за три. Такое раздевание отняло у Еремы много сил, и он, подгоняемый ветром и волнами, плыл, сжав зубы и собрав последние силы, к родному камскому берегу. Вынесло его на берег, на луга, в двух верстах от Палкино. Долго лежал, отдыхая на песке и собираясь с силами. Теперь врагом номер один для него стал пронизывающий ветер и ночной холод. Не помнит охотник, сколько времени шел до ближайшего дома, как открыл дверь во двор, постучал в окно и упал, потеряв сознание. Очнулся уже лежа на горячей русской печи. И хотя там было жарко, но, по словам хозяина дома Никиты Гусева, Еремея трясло, как в лихорадке. Он все время дрожал и не мог согреться.
Прошел месяц. Люди справили ноябрьские праздники. Ивана так и не нашли. И только в мае рыбаки обнаружили его труп в маленьком заливчике. Похоронили несчастного на кладбище в Усть-Косьве. А к этому времени, к весне 1938 года, Еремей уже не вставал с постели: летучий суставной ревматизм, начавшийся в декабре, терзал могучий организм. Ни доктора, ни лекарства, ни народные средства - ничто не смогло выгнать хворь.
Прошло лето, а затем и осень. Еремей уже смирился со своей участью и с тем, что он не жилец на этом свете и скоро умрет. Мысль о скорой смерти часто приходила ему в голову и не казалась кощунственной. «Чему быть, тому и быть», - повторял он, успокаивая себя.
И вдруг жизнь преподнесла ему очередной, но теперь уже радостный сюрприз. В начале марта мать Еремея зазвала старушку-знахарку из Баканят поглядеть сына. Бабушка Фима, так звали знахарку, осмотрела больного и сказала:
- Экой молодец, а жить не хочет. Грех это и малодушие. Помогу я тебе, но и ты мне тоже. Верь, горячо верь, что будешь жить, и долго жить.
- А ходить буду? – прохрипел с кровати Еремей.
- Будешь, милок, ежели все будешь делать, что я велю.
Три месяца лечила Еремея искусная знахарка отваром трав, мазями, натирками, раз в неделю паром от огромного двухведерного самовара. Голый, одна голова торчит под одеялом, Еремей прогревался паром по нескольку часов, который шел по трубе под одеяло, согревая и обжигая ноги и руки. Не семь потов, а все семьдесят сходило с него. Крепкий организм и крепкое сердце выдержали эти процедуры.
В июне Еремей встал на костыли, учился заново ходить, а в самый разгар лета уже выползал на крыльцо дома. Качаясь, передвигался осторожно по двору и улице. К осени он отбросил один костыль и снова учился ходить.
И стал Еремей инвалидом и безработным. Конюшня была за речкой, в лесу, на границе с лугами, а дорога до нее была неровная и тяжелая. Пришлось отказаться от работы конюхом. Зимой, чтобы не завыть от тоски и бессилия, начал бывший охотник вязать мережи для колхоза и рыбаков-частников.
Однажды к нему заехал бывший его дружок молодости Никифор Лаптев из Селезней. Вместе учились в школе, на танцы и вечерки ходили, даже в одно время призывались в царскую армию. А потом как-то их пути-дороги разошлись. Узнал Никифор о несчастье и заехал проведать и поговорить.
- Хватит сидеть бирюком и на весь белый свет злиться, - зашумел Никифор. - Что было, прошло, мхом дремучим заросло. Мы еще с тобой на гребне жизни будем. Давай собирайся, поедем ко мне. Я председатель колхоза «Красный партизан». Жить будешь в деревне Бор, работу подыщу по здоровью. Нужен нам пчеловод, пасека прямо в огороде. Дочка твоя семилетку окончила?
- Да, - подтвердил Еремей. В этом году, на «хорошо» и «отлично».
- Ну и ладно! Устроим ее дояркой, пойдет на молочно-товарную ферму, а там подумаем, куда ее определить на учебу.
Так в 1940-м году Еремей с дочерью и матерью поселился в таежной деревне Бор. Мать Еремея перед самой войной с немцем умерла на восемьдесят первом году жизни: поболела с неделю и отдала Богу душу. Когда же это было? Как раз на Троицу. И остались они с Галинкой. Дочка в том году думала поступить в техникум, но смерть бабушки, а затем война перечеркнули все планы девушки. Мужиков всех мобилизовали во главе с председателем, и остались командовать колхозом и ворочать всю тяжелую мужицкую работу одни бабы и подростки.
Еремей первые два года войны работал не только пчеловодом, но и бригадиром рыбацкого звена. А кто в звене? Одни женщины. Вот и пришлось ему вспомнить любимое когда-то занятие. И стал он учить женщин этому ремеслу. Летом рыбачить легче и сподручнее. Сам, бывало, до берега добирался, точнее, до лодки. А там, в лодке, он король и сам себе хозяин. Зимой по льду было сложнее. Но и тут он вывернулся, приспособил санки легкие, до льда его Галинка довозила, на льду уж сам палками отталкивался и передвигался. И снова он в звене, и снова он при деле.
Еремей посмотрел на часы-ходики: два часа. Что-то Галинки долго нет. Дочка всегда в это время прибегала с фермы на обед. А вот и она. Легка на помине.
- Папаня, новость-то какая, - заговорила Галина, едва ступив на порог. - К нам из Чермоза парней и девушек нагнали, будут жить в деревне и работать в наших лесах, дрова для парохода готовить. Ничего парнишки. Особенно один из них, чернявый, а глаза синие, как васильки.
- У вас, девок, одно на уме: как парней завлечь, - заворчал добродушно отец. - Ну да что сетовать, сами когда-то такие были.
- Лукерья, бухгалтерша, сказывала, - продолжала Галинка, - к нам на постой определили двух парней. Они скоро придут.
- Ну вот, дочка, - засмеялся Еремей, - женихов искать не надо, сами объявятся.
- Напрасно шутить надумал, папаня! А вот и они идут! Батюшки! С узлами какими-то и мешками. Как они только с ними управляются? Побегу их встречать.
Мишка и Вовка зашли в дом, поздоровались.
- Здравствуйте, хлопчики, - ответил Еремей. - Откуда вы?
- С чермозской стороны, из Кыласово.
- С Кыласово? - обрадовался старик. - Земляки, стало быть, будете.
- Мы из Сосновки, это недалече от Усть-Иньвы.
- А чьи вы будете по отцу? Тиунов? Этого я не знал. Якин? Не Семен ли?
- Да.
- Мы с твоим батей, - объявил Еремей, - вместе на ерманскую призывались.
- Правильно, - подтвердил Якин, - у него медали есть.
- А у моего папани два Георгия за германскую войну, - вмешалась Галина.
- Ну это ты зря, доченька, с тобой кашу не сваришь, - вздохнул Еремей. - Тайны надо хранить, а не разбалтывать. Проходите, ребятишки, располагайтесь, харчи ваши, а по субботам и праздникам баня и чай наши. Галинка, спроворь-ка для наших гостей кваску хлебного, ядреного, а вечером чайком побалуемся.
Володя
Володя со всеми приезжими выехал на лошадях валить лес. Легкий морозец сковал местами чернеющую дорогу, и сани катились свободно, скользя по снегу, как на коньках. Место работы находилось в метрах трехстах от дороги. Оттуда видна вся деревня, Косьва и луга. Василий Тихонович расставил пары по-своему: Мишка работал с Федей Коняевым, Вовка с Николаем Петровым, девчата с возчиками, которых, оказывается, тоже командировали на время заготовки дров. Первые две недели валили лес, выбирали сушняк, грузили на сани, и возчики увозили груз к устью Косьвы на плотбище. Весна наступала широким фронтом, солнце пригревало, как в мае, дороги осели, провалились, источенные вешними водами. Возчики-чермозяне заволновались:
- Останемся здесь, и не выедем до осенних белых мух. Василий Тихонович, надо быстрее ехать домой. На Каме лед, наверняка, прохудился, не проехать, стало быть.
- Все! - махнул рукой Мелехин. - Сегодня валим до обеда. Везем последние дрова и после этого вертаемся домой. Последний воз повезут Вовка и Николай Петров. На плотбище и встретимся.
Вовка с Николаем навалили в сани три сухих сосны и вместе с возчиком пошли вслед за лошадью.
- Ну и дорога, - ворчал Симонов, - ни в лаптях, ни в валенках не пройти. А что дале будет?
Вовка пытался идти по леденистой бровке дороги, чтобы не замочить ноги. У Николая Петрова на ногах были добротные кожаные сапоги, и он шел по дороге напролом, не обходя лужи. А у Симонова и Вовки лапти нагрузли, в них уже хлюпала вода.
- Эх, в баньку бы сейчас, - мечтательно произнес Николай Симонов. - Как приду домой, сразу затоплю баню, отогрею свои ноженьки, косточки попарю. А то определили к тетке Ульяне, у нее ни кола, ни двора, ни бани. Живет старушка на птичьих правах, мысли неземные. Все молится Богу, чтобы забрал ее к себе. Пока жили, крышу на дому починили, ограду отремонтировали. Говорим: «Бабка, а может, баню тебе срубить? В один момент организуем. Вари бражку крепкую, зови помочь, за один день дело сладим». «Не надо, - отвечает, - мне, орелики мои, энту баньку. Ни к чему она мне. Вы уедете, останусь я опять одна. Баню топить - надо воду носить, дрова сухие готовить. Не справиться мне со своим здоровьем. Ну ее к чомору!» Так мы с ней и не сладились.
Симонов достал кисет с махоркой и принялся мастерить цигарку. Показалось плотбище. На лугах лежали в ряд многочисленные пучки древесины, готовые к сплаву. На берегу Косьвы возвышался деревянный барак. Кумачовый плакат, протянутый через все здание, призывал: «Все для фронта, все для победы!»
У барака на бревнах сидели несколько мужчин. Они окружили грубо сколоченный стол из досок и что-то внимательно рассматривали.
- Кто это? - спросил Вовка.
- Рабочие здешние, из Луховского леспромхоза, - ответил Симонов. - Ни одного путного, шантрапа воровская, зеки-самозванцы.
Мужчины встретили Симонова, как хорошего знакомого, поздоровались, а на Вовку и Петрова смотрели изучающе. Симонов ушел в барак погреться, Петров искать Мелехина, а Вовка уселся на чурку, снял лапти, отжал носки и портянки.
- Эй, малый, - услышал он за своей спиной, - хочешь, фокус покажу.
К нему подбежал парень лет двадцати, в рваной, грязной телогрейке, брезентовых штанах, без шапки.
- Смотри! - он откинул грязной пятерней рыжий чуб от лица, вынул из кармана три самодельные карты, - гали и запоминай! Шестерки, пиковая дама, трефовый туз. Сечешь? Вот я их положил, перебросил. Где теперича туз?
Вовка пальцем указал на карту.
- Правильно! Туз! Глазастый, мужики, парень! А сейчас? И опять в точку! Вот дает! А может, сыграем на интерес? Давай, ты везучий! Деньги есть? Можно и на курево. Скорее, не телись!
У Вовки в заднем кармане на черный день лежал червонец. Жалко его выбросить на кон. А вдруг повезет? Была не была!
- Вот мой червонец! - взволнованно произнес Вовка.
- На ваш червонец будет наш червонец, - гордо заявил рыжий незнакомец и выбросил две замасленные пятерки.
- Где? Эта! Правильно указал. Получай десятку.
Играющих окружила толпа рабочих.
- Гришка, смотри, штаны не проиграй!
- А малец смелый! Смотри, как игру ведет!
- Молодец, корешок! Отмажь эту рыжую лахудру!
Вовка еще выиграл два раза, один раз ошибся, собрал деньги и хотел уйти, закончить игру.
- Э, так у нас не играют, - закричали в толпе. - Играй до победного конца.
- Гришка, что ты выставишь на кон? Одна рвань на тебе, - засмеялся кто-то.
Гришка посмотрел на свою замасленную телагу, на штаны, пропитанные краской и мазутом. Решительно снял сапоги и поставил их на чурку.
- Вот моя взятка! Согласен? Мужики, сколько такие сапоги на базаре стоят? - И сам себе ответил: - Тыща!
Сапоги у соперника Вовки были действительно отличные. Крепкие солдатские сапоги с подковками, надеванные несколько раз.
- Предлагаю, - сказал Гришка, закуривая чинарик, который хранился у него за ухом, - мои сапоги против твоих двух червонцев и телаги в придачу!
- Правильно, Гришка! Справедливый обмен!
- Так ли? – засомневался Вовка.
- Ты, парень, не кочевряжься, – выступил черный мужик, одетый в демисезонное пальто, в кепке. - Я подтверждаю: на кону равенство сторон.
- Идешь на банк? – потребовал Гришка, прищурясь.
- Иду, - глухо выдавил из себя Володя.
- Где-ка туз, покажи?
- Вот эта карта.
Гришка приоткрыл грязным пальцем карту: на Вовку смотрела равнодушная пиковая дама. «Продулся, и как нелепо и обидно!» - мелькнула мысль, и Вовка грязно выругался.
- Деньги и вещи были ваши, теперь стали наши. Может, еще на шапку сыграем? А то мне башку сильно солнце греет, могу и в обморок упасть, - и он залился язвительным смехом.
- Раздел мальчишку, да еще издевается, - заступился кто-то из окружающих. - Сволочь ты, Гришка; редкая!
- А кто его толкал на игру? – возразил Гришка. - Сам съел, сам и обедню отпел.
- Кто кого здесь обижает? – протиснулся к играющим Коля Петров.
- Вовка, это тебя здесь раздели? – удивился Петров. - Не успел я тебя предупредить. Ну да еще можно поправить.
Петров обратился к Гришке:
- Ты, сказывают, востер в игре на три мухи?
- Ну я, - осклабился Гришка.
- Давай банкуй.
- На что? Покажи свои козыри!
Николай бросил полный кисет, набитый табаком.
- Здесь восемь стаканов. Сколько оценишь?
Гришка замялся, оценивая предложение Петрова.
- Сотнягу даю.
- Бери больше!
- Играю на телагу и два червонца.
Гришка медленно потряс обеими руками, словно проверяя, на что они у него способны, и разбросал три карты.
- Который туз? – процедил он и сплюнул сквозь зубы.
- Здесь его на кону нет!
- Как это нет? - злобно взвился Гришка. - Ты что туфту, падла, гонишь?
- Сам дерьмо ешь, – сказал Николай, - и меня дерьмом хочешь накормить?
Он схватил левую руку Гришки, вывернул рукав, и из него упал на чурку трефовый туз.
- Вот он, - поморщился Николай. - Ваша карта бита, а за обман следует морду набить.
- Эта ты, жук навозный, мне, честному фраеру, - прорычал оскорбленный верзила. - Сейчас ты у меня схлопочешь!
И он двинулся, размахивая руками, на Петрова. Никто не успел заметить, что это могло быть: Гришка барахтался на снегу между бревнами, а Николай спокойно забрал деньги, телогрейку, бросил их Володе и отправился к бараку навстречу Мелехину.
- Берегись, Коля! – закричал непроизвольно Володя.
Гришка с финкой в руке бросился вдогонку за Петровым. И снова никто ничего не запомнил: финка Гришки упала безвольно на снег, сам он, покрутившись волчком на месте, рухнул на колени и потерял сознание.
- Да что же ты, падла, над нами изгаляешься? - завопил высокий парень, видимо, из окружения Гришки. - Сейчас мы тебе бока нагреем!
Коля повернулся и сказал:
- Ничего у вас не выйдет! Не таких ломал! Смотрите: это Гришкин нож, а это мой, - и он вынул из ножен солдатский фронтовой тесак. - Кто так же, как я, засадит финку, с тем я еще поговорю. И он, не целясь, швырнул финку в столб, на котором висела доска объявлений. Стальное лезвие со звоном ушло в дерево. Озадаченные урки недоуменно смотрели на Николая.
- Вы шестерки, и я с вами не хочу связываться.
- Что за шум, а драки нет? - спросил, вступая в круг, здоровый мужик в новой синей фуфайке, галифе, кирзовых сапогах, на голове каракулевая папаха. - Что за толковище без моего разрешения.
- Осадил я тут одну шестерку, выдает себя за честного фраера, а карту передернуть как надо, не умеет, - вступил в разговор Николай.
- Кто же это? - насупился детина.
- Гришка Зерцалов, - промолвил кто-то из толпы.
- Все путем, Михалыч! Гришка зарвался и получил свое. А этот парень наш в доску.
- Сгинь, Гришка, с моих глаз! Не карту тебе козырную держать, а ведро параши. Будем знакомы! Михалыч для них, для тебя Иван Михалыч Коновалов, десятник ихний. Ты что в натуре фраер или красишься под него?
- Нет, - засмеялся Николай. - Отставной сержант штрафной роты. Фраеров и авторитетов там было не счесть. Взводом командовал полгода, такие ухари были под моим началом. Кому расскажи, не поверят. Там всему от них и научился.
- А туда как попал?
- Подзалетел маленько, но это длинная история. Будем знакомы, Петров Николай.
- Вот что, братва, - обратился Михалыч к рабочим. Их не задевать! Кто их заденет, со мной дело будет иметь! Пошли, дружбан, в барак, там поговорим и покурим.
Возвращался Вовка с Николаем вечером. Солнце еще не собиралось уйти за горизонт. Шли сосновым бором, который опьянял запахом набухающих почек.
- Где ты, Коля, так драться научился, аж дух захватывает?
- Я ведь не только в штрафной роте воевал, был пограничником на западной границе. Там войну встретил. А драться, точнее, применять приемы борьбы, меня научил капитан Пирогов, мастер спорта. Знаю дзюдо, боевое самбо. По самбо большие успехи имел, второе место в личном первенстве Белорусского военного округа. В Москве на чемпионате России взял третье место. Тренеры меня окружили после такого ошеломительного успеха, пригласили служить и тренироваться в Центральном клубе Красной Армии. Но началась война, о спорте пришлось забыть. Но на войне это мне пригодилось: и на границе, и в разведке, и особенно у штрафников. В штрафной роте только с помощью самбо отстоял я свою независимость: повалил двух бугаев на землю - зауважали. Зеки, они сильных боятся и уважают.
Галя Козлова
Галя сидела в комнате на кровати и разглядывала в зеркало свое лицо. «Ты мне, зеркальце, скажи и всю правду расскажи», - пропела она, лукаво подмигивая, и высунула язык.
- Ты что там запела? - услышала она голос отца. - Опоздаешь в клуб на репетицию!
- Сейчас, папаня.
«И почему все мне говорят, что я красивая? Волосы русые, коса редкая, прямо козий хвостик». Она всегда мечтала о кудряшках. Девушка огорченно вздохнула и прикусила губу: «Брови черти по ночам выщипали. Нос прямо страшилище какое-то, длинный и с горбинкой. На щеках ямочки. Это еще ничего, губы какие-то смешные, детские, неспелые. Как я улыбнусь, сразу видно: зеленая наивная девчонка, ребенок!»
А Гале уже восемнадцать лет - и не девчонка уже, и не девушка! Так себе, половинка на серединке. В школе училась, семилетку окончила, девчонки ею восхищались. И в деревне тоже считается первой красавицей. Подруга ее, Томка Томилина, авторитетно говорит:
- Ты, Галка, у нас самая первая!
А толку, что красивая? Женихов путевых нет. Кому пятнадцать-шестнадцать лет, те же не ее ухажеры, а ровни или постарше парней нет. Война чистехонько всех кавалеров вымела из деревни, остались одни бабы и девки со своими горькими думами. Правильно бабка Пелагея ей, сопливой девчонке, внушала:
- Не гордись красотой, от нее у нас, баб, только одни несчастья. Не будь красивой, а будь счастливой.
Из приезжих лесорубов пригляделся Гале Мишка Тиунов. Славный он такой, глазастый, смешливый, не робкий, а глядит недотрогой. Надо с ним поговорить, испытать его.
Девушка захватила бумаги с программой вечера, оделась и прокричала отцу в сенях:
- Я ушла, приду поздно!
Галя - секретарь комсомольской организации. На днях пришло из райкома ВЛКСМ письмо от инструктора Васи Попова. Он писал: «Приеду 17 апреля, подготовьте вечер молодежи, пригласите всех, кто может передвигаться. Я прочитаю доклад о текущем моменте. Приедет со мной киномеханик, привезет документальный фильм о сталинградской победе. За комсомольцами - художественная самодеятельность».
В красном уголке за столом сидели Тома Томилина, Петя Земякин, Ева Рычагова, Миша Тиунов, Володя Якин, Федя Коняев. Шло обсуждение программы будущего концерта.
- Давайте предлагайте, ребята, - сказала Тома, - что мы сможем приготовить к вечеру.
- Частушки, - предложил Федя. - Я подыграю. Найдется в деревне стоящая гармошка?
- Я принесу, - вмешалась в разговор Ева. - Дедова гармошка на полатях лежит, пылью покрывается.
- У меня есть смешные сценки из фронтовой жизни, - подзадорила, улыбаясь, Галя. - Веселые похождения храброго разведчика Рыбкина и смекалистого повара Печенкина. Дадим мальчикам текст, пусть сыграют русских и немцев.
- Пойдет! - загорелся Мишка. - У нас с Вовкой получится, Коля Петров, Федя Коняев помогут.
- Тебе, Тома, - скомандовала Галя, - частушки деревенские сочинить, прорепетировать музыкальные номера! Остался всего один день. Не есть, не спать, а все приготовить!
На следующий день, задолго до начала вечера, в клуб пришло, набилось много народу. По деревне прошел слух, что будет кино, покажут битву под Сталинградом.
- Ой, бабоньки, - не унималась Авдотья Дурова, мать пятерых детей. - Мой-то под Сталинградом был, в последнем письме писал. Вдруг его покажут. Буду смотреть в оба. Кто это с нашей председательшей по левую руку сидит? Паренек невзрачный такой и при очках. Пошто я его не знаю?
- А где тебе, подруженька, его знать. На танцы не бегаешь, дети за подол держат, не пускают. Сказывали девки-комсомолки, их вожак партейный, в райкоме работает.
- Такой молоденький и ужо партейный. Далеко пойдет!
У мужиков, старых дедов иной разговор:
- Однако, Петрович, немец ишшо силен. По радио передают, как злая собака на наши войска бросается. Обидно Гитлеру, что такой конфуз получился.
- Немец, Никодимыч, он натурально немец. Я с ним столкнулся в окопах в первую германскую. Вояка он первоклассный, и обучен хорошо. А что под Сталинградом его поперли знатно - это заслуга русского мужика, солдата и начальников его.
- Поглядим, как немца утюжат наши, - проговорил девяностолетний дед Ефим.
В президиуме вместе с женщиной, председателем колхоза, и инструктором Поповым сидели Галя Козлова, Николай Петров и Еремей Козлов. Последние на вечере были почетными гостями. Еремей сидел прямо, смотрел строго в зал, а на груди у него ярко выделялись два георгиевских креста.
- Тише, бабы! - строго сказала Александра Воронина, председатель колхоза. - Мужики, смолить табак прекратите, дыму напустили, хоть топор вешай! А вы, мальцы, притихните, будет вам кино. Слово Попову Василию, инструктору райкома ВЛКСМ.
Вася вышел на трибуну, развернул листочки и бросил в зал:
- Товарищи! Славные труженики колхоза «Красный партизан», наши ветераны и школьная молодежь! Пришел на нашу улицу праздник! Фашистские полчища под Сталинградом были взяты в кольцо, окружено и уничтожено прославленное войско фельдмаршала Паулюса. Гитлер всегда хвалился, что лучший его полководец Паулюс. Военная операция, начатая девятнадцатого ноября сорок второго года, завершилась второго февраля этого года. Триста тысяч немецких солдат, офицеров и генералов полегло под Сталинградом. Остатки их, подняв руки, сдались нашим солдатам с криками: «Гитлер капут!». Последний фельдмаршал Паулюс тоже поднял руки вверх. Наша Красная Армия, развивая успех, гонит фрицев на запад. Сбылись пророческие слова русского полководца Александра Невского: «Кто с мечом на Русь придет, от меча и погибнет!» В блестящей военной победе под Сталинградом есть и наша заслуга. Это вы, труженики тыла, одели, обули, накормили, дали в руки советскому воину первоклассное оружие. Но враг еще не побежден. Он остервенело отбивается и, возможно, готовится к новым наступлениям, а значит, надо нам быть начеку, всегда готовыми дать отпор зарвавшимся фашистам. В тылу, на своих рабочих местах: на ферме, на поле, у станка, в лесу, нужно самоотверженно трудиться, ковать ратную нашу победу! Дадим фронту все необходимое, и враг будет побежден и изгнан с нашей территории. Дорогие мои товарищи! Поздравляю вас с великим праздником победы. Враг будет разбит, победа будет за нами! Да здравствует наша Красная Армия! Да здравствует товарищ Сталин, вдохновитель и организатор наших побед! Ура!
Зал оживился, заговорил. Люди дружно и долго аплодировали докладчику. Но вот погасили свет, и изумленные, восхищенные жители деревни Бор увидели документальные кадры битвы под Сталинградом. В клубе установилась удивительная тишина. Никто не говорил, не курил, не ходил. Все уставились только на экран. Когда фильм кончился, с передней скамейки поднялся дед Ефим и попросил киномеханика Кешу:
- Милый внучек, повтори еще эту фильму, не все я в ней запомнил и разобрался. Что расскажу своей старухе, когда приду домой? Уважь, Кеша!
Деда Ефима многие поддержали. И снова тишина, только мерно стрекочет аппарат кинопередвижки.
Концерт открыла Галя Козлова. Она объявила, что программа вечера подготовлена комсомольцами и молодежью деревни Бор и Чермоза. Прозвучавшая новость вызвала шквал аплодисментов. Все уселись поближе к сцене поудобнее и стали ждать, что там комсомолята напридумывали. Хор девушек и парней исполнил песни военной поры: «Шумел сурово Брянский лес», «Ой, туманы мои, растуманы».
На бис вызвали Еву Рычагову, которая задушевно и мило спела популярную песню «Огонек», и Федю Коняева, под гармошку рассказавшего о судьбе лихого моряка одессита Мишки. Особенно понравились всем слова: «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет». Какое-то непонятное, щемящее чувство вызвала у Мишки Тиунова песня «Синий платочек». Галя Козлова, стройная, красивая, бледная от волнения, какая-то вся воздушная в своем летнем платье-сарафане, походила на молоденькую березку, страстно тянущуюся своими нежными ветвями к солнцу. Она пропела текст песни на одном дыхании, поклонилась публике и убежала. Зал заворожено молчал.
- Ой, девчонки, как стыдно, - прошептала Галя, - как я провалилась!
Зрители ждали продолжения. И вдруг все разом зашумели, засвистели, требовали Галю, и не отпускали ее до тех пор, пока она не исполнила последний куплет. Успех был потрясающий.
А потом прозвучали фронтовые частушки. В густом лесу оборванные и обмороженные фрицы грелись у костра, Гитлер (его изображал Миша) сидел на дереве с перевязанной щекой, на ногах лапти, смотрел в бинокль и плачущим голоском исполнял:
«Гитлер хнычет, Гитлер плачет:
- Ох, болит мое сердечко,
Потерял на русской Волге
Золотое я колечко!
А колечко было триста тысяч фрицев!»
И у всех было такое ощущение, что они находятся не здесь, в деревне Бор, в глубоком тылу, а на передней линии фронта и видят и слышат этих поганых вояк.
Зазвенели девичьи голоса:
- На закате у костра
Немцы жарили кота.
Только съели в темноте,
Замяукал в животе.
Сидит Гитлер на заборе,
Плетет лапти языком,
Чтобы вшивая команда
Не ходила босиком.
Фронтовые похождения друзей разведчика Рыбкина и повара Печёнкина были отмечены буйным хохотом, остротами и криком.
На сцену снова вышла Галя:
- Заключительный номер нашей самодеятельности «Косьвинские страдания».
Вызвали оглушительный смех частушки про Колю Петрова и Володю Якина. На слуху были у всех их приключения на берегах Косьвы:
- Чермозские все баские,
И ребята хоть куда.
Тратят силы молодые
На сомнительны дела.
Коля плотбищем идет,
Воробьи чирикают,
Зеки бедные дрожат,
Только зубы чикают.
Захотел размяться Коля:
Среди урок слышен стон.
Это Коля расходился:
Знайте воинский закон!
Наш Володя видит сон:
Миллионщиком рожден.
Как проснулся, с печки встал -
Телогрейку проиграл.
Возвращались поздно вечером вчетвером: Галя, Миша с Володей и инструктор Вася Попов. Галя, задержав Мишку у дома, спросила:
- Понравился концерт?
- Да, очень! И не только мне, но и всем колхозникам!
- Жаль, что скоро от нас уедете. Когда еще встретимся? Давай дружить! - предложила Галя.
- Давай, я не против.
- А в знак нашей дружбы ты должен поцеловать меня.
Мишка наклонился и неловко поцеловал в щеку девушку.
- Не так, мой миленький дружочек!
Галя прижалась к Мишке и страстно поцеловала юношу в губы:
- Вот так надо!
Шагнула за порог и скрылась в темных сенях.
Феня
Девушка шла по широкой дороге. Мать послала купить соль: «Вскроется Иньва, мужики предлагать рыбу начнут, а у нас солить нечем».
Вчера пришло письмо от Миши. Сообщает, что в работе целые дни, устает очень, от Вовки привет. Когда увидимся, не знает. После первого мая, по окончании ледохода, будут уже на плоту, очень скучает.
Три недели прошло, как уехал Мишка. А что изменилось в ее жизни? Все по-прежнему: работа - дом, дом - работа. На танцы ни ногой. Анютка Смолина, та бегает по танцулькам, вечеркам. Ухажер ее, Леонид Васёв, догуливал последние денечки. Скоро его в армию возьмут и еще несколько парней. Харитона не видела, но Анютка подтвердила новость, что его тоже мобилизуют. Сегодня у Васевых прощальный вечер.
- Пойдешь со мной? – спросила подруга у Фени. - Хари не будет, его не приглашали.
- А вдруг припрется?
- Не будет его, подруженька, не бойся! И Ленька не чужой тебе, родня.
- Троюродный брат, родня на седьмом киселе. Ладно, приду. Я побежала.
- Жду.
Феня пришла к Васевым, когда все гости сидели за столом и председатель колхоза Иван Николаевич, подняв стакан самогонки, произнес тост:
- Бей, Леня, немца крепко, а здесь в тылу мы не подведем!
Анюта Смолина сидела рядом с Леонидом, торжественная и веселая. Феня, хорошо знавшая свою подругу, чувствовала, как ей трудно дается ее веселое и радостное настроение. Прижалась плечом к ней и прошептала на ухо:
- Держись, подруга, не расстраивай Леню.
- Угу. Спасибо, Фенечка! Ты у меня понятливая.
Застолье продолжалось до позднего вечера. Затем молодежь засобиралась в клуб на танцы. Феня весь вечер сидела хмурая и напряженная и ничего не пробовала из спиртного. Это не в ее правилах. Перед уходом домой попросила у Анюты что-нибудь попить. Анюта толкнула в бок Леню:
- Принеси квасу, поухаживай за моей подругой!
Леня сходил на кухню и поставил перед девушкой литровую кружку пенного кваса. Феня с жадностью опорожнила ее. Через полчаса, когда все уже расходились, у нее закружилась голова, потянуло ко сну, и она опустила голову на стол.
- Что с ней делать? - забеспокоилась Анюта. - Спать улеглась не раньше, не позже! Как ее домой такую отпускать? Пусть поспит, пока мы сходим в клуб. Во второй половине дома тепло, бабка днем истопила печку. Постели ей кровать, пускай до нас отдохнет.
Проснулась Феня от сильного храпа, пахло перегаром самогона, махоркой. Лежала она на кровати, рядом, прижавшись к ней спиной, сопел какой-то мужик.
- Где я? Что со мной? Почему я раздета, кофточка вся изорвана, острая боль в низу живота?
Феня откинула одеяло и резко сползла с кровати.
- Куда ты, недотрога, заторопилась? - прохрипел пьяный голос.
Грубая рука больно сжала ей плечо. На девушку смотрело испитое, обросшее щетиной ухмыляющееся лицо Харитона.
- Не лапай, козел вонючий!
- Что это ты загрубила, Феня? Всю ночь любились, обнимались, а теперь горшки вдребезги.
- Не подходи ко мне, выродок проклятый, кобель рыжий! Я тебя не звала, не просила. Ты сам ко мне вломился обманом, силой взял, подлец! Отольются тебе мои слезы девичьи. Чтобы тебя трахнуло в первом же бою.
- Да я что? - оправдывался Харитон. - Я к тебе всей душой. Люблю тебя, не думай, что наигрался и бросил. Давай поженимся!
- Как у тебя слова такие вяжутся, волкодав долговязый. Я тебя знать не хочу, а ты о любви своей собачей мне говоришь!
Феня схватила пальто, шаль и выбежала прочь. Ночная темнота еще пряталась среди домов, построек, деревьев. На широкой улице и на полях брезжил рассвет. Солнце только готовилось к своему дневному переходу. Лесные птахи шумно и радостно щебетали в ожидании нового дня. Ничего этого не видела и не слышала несчастная Феня. Она брела по дороге, не разбирая пути, поглощенная своими невеселыми думами: «Зачем так зло и безжалостно над ней надругались? Была честная, чистая девушка, а теперь я кто? Дрянь деревенская, подстилка Харитоновская. А что ты винишь только его? А сама? Разве я не виновата? Зачем пошла на прощальный вечер? Не надо спать в чужих домах, пить дармовое пойло! А что если в квас что-то подсыпали? Кто это мог? Леонид?» - Феня застонала. – «Неужели он в сговоре с Бородулиным? Все возможно. А ты пришла на вечер, бдительность потеряла, расслабилась, нюни распустила, вот теперь хлебай прокисшие щи! Какая я несчастная! Не уберегла себя, девичью честь, любовь нашу с Мишкой. Что я ему скажу? Что же мне делать, куда деваться с таким позором? Лучше смерть, чем жить с таким позором!»
Феня не заметила, как ноги привели ее к реке, к проруби. «Зачем жить, - заговорил внутренний голос. – Нырну в воду, и конец! А что скажут люди, мама, Мишка? Тебя уже не будет в живых, и для тебя, мертвой, все это будет безразлично. Прощайте, милая мама, Мишутка! Все! Не стоит жить!»
Феня сбросила с себя полушубок, шаль и, закрыв глаза, шагнула в прорубь. Ледяная вода обожгла тело и выбросила Феню наверх. Она увидела далеко-далеко вверху звездное небо и подумала: «Скорей бы смерть приходила». Она решила вновь погрузиться в воду, но руки мертвой хваткой вцепились в ледяную кромку проруби. «Зачем я держусь за лед, нырну в воду, и меня не будет! Только самое главное - не выплывать!» Она с трудом оторвала руки и опять погрузилась под лед. Вода заливала рот, уши. Феня задыхалась, и только одна мысль сверлила мозг: «Скорей бы конец». Она что-то еще кричала, задыхаясь от недостатка воздуха, и, наконец, потеряла сознание.
Иван Бондаренко возвращался домой, на квартиру к тетке Маланье. Танцы закончились в три часа ночи, но он не пошел домой, а вместе с новобранцами отправился к Архиповым. Там они распили еще две бутылки самогона и стали расходиться. Дом стоял на самом берегу реки. Вдруг Ивану почудилось, что на реке кто-то несвязно крикнул. Подумал: «Кто бы это в такую рань?»
Иван спустился с берега на лед. На краю проруби валялись шаль и овчинный полушубок. «Женщина! Кто бы это?» Вода в проруби ходила кругами, снизу подымались водяные пузыри. Иван бросился на лед и запустил руку в прорубь. Неожиданно попался в руки какой-то пучок волос. Иван резко дернул обеими руками, и из воды показалась голова, а затем тело девушки.
- Господи, так это Феня!
Она глухо мычала, сжав зубы, глаза девушки были закрыты, она не отвечала на голос Ивана. «Жива еще, - решил Иван, вытащив Феню из проруби. - А выживет, это еще вопрос». Он положил безжизненное тело животом на колено и стал выдавливать воду. Девушка стонала, но все еще была без сознания. Но вот она открыла глаза и несвязно сказала:
- Где я? А, Ваня? Зачем спас? Я не хочу жить!
Иван подхватил девушку на руки, затем взвалил на спину и быстрым шагом пошел от проруби.
- Как глупо, - стонала Феня, - умереть захотела и не смогла. Дрянь я.
- Тетка Лукерья, открой дверь!
Лукерья проснулась, поглядела на часы: пять утра. В дом кто-то грубо ломился, гудела дверь, звенела посуда на полке у печи.
- Кого черт несет?
- Это я, тетка Лукерья, Иван Бондаренко. Беда, тетка, пусти в дом.
Когда Иван занес Феню в замерзшей одежде, скованную холодом и страхом, Лукерья ойкнула и плюхнулась на лавку.
- Вот, - вздохнул Бондаренко, - из проруби вытащил.
- Доченька, милая, что с тобой сделали, - зарыдала мать. - Кто тебя загнал в воду? Что ты, кровиночка моя, надумала? Да что же я расселась! Ох, Ванюша, помоги мне поднять Феню и уложить на печь. Там я раздену ее и лечить буду. Спасибо тебе, Ваня, за мою несчастную Феню. Ой, что же это такое? Вся рубашка у нее изорвана, в крови, кто же ее так изобидел? Фенюшка! Деточка моя! Ваня, прошу тебя, никому не говори, что Феня в прорубь бросилась. Родимый мой! – Лукерья упала на колени перед Иваном. – Христом-богом умоляю, молчи, не говори ничего о Фене. Узнают об этом и начнут трепать ее имя по всей деревне. Ох, горюшко мое, что с тобой, Фенечка моя, будет дальше?
- Тетка Лукерья, не сомневайся: мое слово - олово! Ничего никому не расскажу! Да и Феня мне не безразлична. Всегда ее выделял среди девчат, нравится она мне. Но вот одна закавыка: чужак я здесь среди вас. Она на меня и не смотрит, все с Мишкой да с Мишкой.
- Да, с Мишкой и я была рада. К свадьбе дело шло. А сейчас? Что и говорить, пришла беда, открывай ворота. Ты, Ванюша, после всего этого нам не чужой, свой, родной человек! Приходи к нам запросто, будем рады.
- Разрешаете? – обрадовался Бондаренко. - Пока Феня будет поправляться, я буду ее навещать.
Ледоход
Василий Тихонович сидел в правлении колхоза и неспешно вел разговор с Александрой Ворониной.
– Александра Петровна! Вы позвали меня по делу? Работу свою вы сделали, триста пятьдесят кубов дров уложили на берегу Косьвы. Бригада свободна. Можем и вам помочь.
– Угадал ты, Василий Тихонович. До навигации еще время есть. Возьмись за ремонт овощехранилища со своими людьми. Река вскроется, нужны будут твои пареньки рыбу плавить.
– Как это плавить? Не пойму что-то.
– Если кратко выразиться, то это ловить сетями рыбу. Остальное на реке разглядишь.
– К ремонту овощехранилища приступим завтра, сегодня у нас банный день. А рыбу плавить, как ты сказала, пошлю Мишу и Володю, они живут на квартире главного рыбака Еремея. Общий язык, думаю, найдут.
– Ну и ладно, Тихонович, сговорились.
Дверь в правление резко открылась, и в комнату ворвались три девушки. Опередила всех Ева Рычагова:
- Александра Петровна! На реке ледоход начался! Вся деревня на берегу!
– Спасибо, девчонки, за радостную весть! Сейчас и я там буду! Пошли, Василий Тихонович, на берег Косьвы. Увидишь всю нашу деревню. Встречать ледоход – наш старинный деревенский праздник. Наши деды, прадеды завели его и нам, молодым, завещали. Стоишь на крутом берегу, смотришь на реку, как буйная вешняя вода лед ломает, смотришь и энергией заряжаешься, чувствуешь, как силенка прибывает. А еще если монетку в реку бросишь и проговоришь: «Уйди от меня болезнь-лихоманка, горесть и печаль, как уходит по реке последний лед. Пусть этим летом мне и всему роду моему будет удача и прибыль», - сбудется, говорят.
Когда Василий Тихонович с Ворониной пришли на крутой берег реки, там были почти все жители Бора. Древние старики и старухи, опираясь на батоги, сошлись все после долгой зимней поры на этом заветном месте. Над Косьвой стоял неумолкаемый шум. Ребятишки, подростки, кое-кто из женщин спускались к самой реке и запускали в мутные бурлящие воды саки и подсачники. Деревня ловила рыбу. Позже всех приковылял на костылях Еремей Козлов.
– С праздником, Петровна, - обратился он к председателю. - Вот пришла весна-красна на наш берег.
– Спасибо, Еремеюшка! И тебя с праздником поздравляю. Когда плавить думаешь?
Перед взорами людей, стоявших на берегу, проплывали удивительные картины. Вот вода несет большую льдину, на ней лежит сломанная лодка без весел. За льдиной пронесло основание деревянного сруба, покрытого гнилыми досками и рыжим мхом. Палки, доски, ветки деревьев, разная мелочь проносились мимо крутого берега с огромной скоростью, то погружаясь в мутные потоки, то появляясь на белых гребнях волн. А вот показался целый сруб. Где-то в верхах река в своем буйстве зашла слишком далеко на берег, разметала омшаник и часть его, играючи, захватила с собой в дальнюю дорогу. Протащило огромную сосну, упавшую где-то с крутого откоса.
Все бросились спасать собаку, покорно сидевшую на маленькой льдине. Первым подоспел Володя Якин. Он бросил с берега длинную плаху, перебежал по ней до конца, перескочил на другую льдину, схватил собаку и удачно выскочил на берег. В руках у него тихо скулил рыжий щенок, который начал смотреть своими маленькими глазами на белый свет совсем недавно.
– Лайка, - авторитетно определил Василий Тихонович, - и не плохой породы.
– Откормим и возьмем с собой на плот, - предложил Володя.
– Неплохо придумал, - одобрил Василий Тихонович.
Вызвала веселое оживление живописная картина: на большой льдине торжественно проплывала небольшая баня с обвалившейся крышей, в предбаннике были видны тазы, ведра, белье, висевшее на веревках.
Вдруг бешеный напор воды внезапно прекратился. На крутом повороте Косьвы образовался гигантский затор. Лед, вздыбившись в большую кучу и сбитый в ледяное месиво, перекрыл дальнейшее продвижение реки. Вода, подхватив мелкие льдинки, хлынула на луга, заливая все свободное пространство. Не прошло и часа, как все луга, низкие места, заросшие кустарником, покрылись водяным зеркалом. Стаи чаек бросались в мутные потоки в поисках добычи.
Но внезапно раздались два оглушительных звука, похожие на гром во время сильной грозы. Водяной затор прорвало, и Косьва неудержимым потоком устремилась вниз по течению на соединение с Камой.
К Володе и Мише подбежали местные девчата:
– Под вечер приходите опять сюда.
– Зачем?
– Соберется вся молодежь, будет праздник наш, деревенский.
Вечером на обширной поляне на берегу Косьвы горели два костра. Вокруг них кипела оживленная работа и суета. Повара, добровольцы из женщин, чистили рыбу, картошку, лук и валили всю эту снедь в пару закопченных котлов. Рядом был сколочен огромный стол из досок, скамейки соорудили из широких плах и чурок. Вторично все население Бора, способное двигаться, ходить самостоятельно, собралось, чтобы отведать традиционную уху, как это делали до них деды и бабушки. Молодежь танцевала под гармошку, а старики чесали языками, вспоминали, какой весна была в старые времена.
– Помнишь, Петрович, весну тридцать пятого года?
– Конечно, помню. Ледоход прошел ночью.
– Правильно. В ту весну еще беда случилась на Березовой заимке.
– Какая еще?
– А бабу-то медведь помял, Анисью, жену Поликарпа Микова?
– Верно говоришь, в ту весну это было.
– Тише, сельчане, - раздался голос председателя колхоза Ворониной. - Прошу всех за стол. Поздравляю всех с весной! Ледоход прошел. Лед унесло вниз на Каму. Дай Бог, чтобы немца наши мужики, русские солдаты, вымели из России. А нам, бабоньки, уважаемые старики, юная смена наша, подростки, пора предстоит горячая и хлопотная. Хлебушко надо посеять, а потом собрать, скотинку на зелену травку выпускать и хорошенько к зиме приготовиться. Кормов заготовить, а особливо сена. Думаю, что справимся. Не впервой. Еще раз поздравляю с праздником весны. Девки, бабы, наливайте всем уху духмяную, кушайте рыбу-вешницу. Будьте здоровы!
До позднего вечера девки и парни водили хороводы, играли в лапту, качались на огромных качелях. Очень запомнился Мишке этот удивительный майский вечер: всеобщее веселье, шум и разговоры, задушевные песни. А еще больше те минуты, а может, и часы (кто их считал), когда они уединились с Галей под могучими ветвями огромной сосны. Разговор был откровенный и задушевный. О чем? О чем может идти речь между двумя молодыми сердцами, переполненными чувствами и опьяненными запахами наступающей весны?
Весна в этом году была на редкость дружной и теплой, она нарядила рощи и перелески в нежную зелень, укрыла изумрудно-голубой шалью леса. За рекой Косьвой караваны перелетных птиц устало тянулись на север. Крики чаек, гусей, уток, пение лесных птах оживили лесные озера, реку Косьву, камские заливы. В колхозе начался сев. Несколько дней оставалось до отъезда плотогонов. Мишка с Вовкой доделывали последние лаги в овощехранилище, остальные закрывали тесом крышу. Местные девчата, предчувствуя скорую разлуку с чермозянами, вместе проводили вечера. Как выразилась Ева, крутили напоследок любовь. Вчера Мишка узнал, что Галя и Ева едут с ними на плотах.
– Не шутите, кто вас возьмет? - заметил рядом стоящий Федя.
– Ничего-то вы не знаете, - загадочно сказала Галя. - Домашние согласны, председателя уломали, Мелехина уговорили. Вы завтра уедете за плотом, мы неделю еще поробим в колхозе, а как плот подведут к плотбищу, мы тогда и заявимся. Никуда вы, наши миленочки, от нас не денетесь. А теперь пошли танцевать, хватит вести пустые разговоры. Не заметишь, как молодость и кончится.
Возвращались из клуба поздней ночью. Володя ушел провожать Еву, а Галя с Мишей уселись на бревна у дома. Помолчали. Пахло свежими стружками.
– Знаешь, почему я еду с вами? – спросила Галя.
– Догадываюсь, – ответил юноша.
– Ничего ты не знаешь! Хочу стать в будущем речным капитаном! - она громко засмеялась, затем замолчала и вдруг прижалась к Мишке.
Мишка ощутил горячее дыхание девушки, ее локоны нежно щекотали щеки, залезали под воротник рубашки.
- Тебя, дружочек мой нежный, люблю и не хочу, чтобы без меня на других заглядывался. Поцелуй меня, миленочек мой, успокой сердце девичье.
Мишка неловко поцеловал Галю, обнял ее и долго не отпускал, но продолжал молчать.
- Знаю, знаю, что ты девушку дома оставил, ей верным хочешь быть. А я же куда со своей любовью? Что мне делать? Сохнуть по тебе или броситься на шею, забыв девичью гордость? А может, я судьба твоя. Молчи, ничего не говори. Отправим плот в Сталинград, вернемся домой, тогда ты скажешь да или нет.
Мишка качнул головой:
- Галинка, не обижайся. Я не свободен.
- Да, Миша, я ведь понимаю. Пошли в избу.
Скрипнула дверь, и в сенях раздался голос Авдея:
- Заходи, молодежь, хватит шататься в потемках. Ждал вас на печи, не спится. Дай пойду на холодок в ограду.
Две лодки отчалили от берега и вышли на русло реки. Чермозские рабочие отбывали на рейд. Полноводная Косьва подхватила лодки и быстро понесла вниз. Небольшая кучка людей, стоя на крутом берегу, махала руками, шапками, платками. Через час были на Каме. Резкий северный ветер сердито морщил воду, выплескивая белые волны на берег.
– Навались, ребята! - покрикивал Мелехин.
Прошли отвесным берегом Усть-Иньвы. Потянулись луга, вдали завиднелись дома рейдовского поселка. Рейд встретил рабочих шумом моторов и катеров, криками людей.
- Все, шабаш, бросай чалку, - приказал Василий Тихонович. - Побудьте чуток, я в контору.
Через час он пришел и сообщил, что плот готов, завтра в восемь часов утра буксиры его потянут на юг. На просьбу мальчиков отпустить их на ночь домой, немного подумал, затем махнул рукой:
- Валяйте! Завтра утром в шесть часов быть здесь.
Феня
Феня болела долго. Высокая температура держалась около десяти дней, девушка часто теряла сознание, а когда приходила в себя, то страстно шептала:
- Господи, почему я не умерла, господи забери мою душу!
Мать, не отходя от Фени день и ночь, качала головой и приговаривала:
- Поправишься ты, девонька, о смерти не думай. Умрешь ты, с кем я буду век коротать и доживать? Соберись с силами, родная, вставай на ноженьки, гони хворь от себя.
– Нет, мама, - возражала Феня. – Несчастная я!
Забегали часто соседки, тетка Агафья, бабушка Семениха, Анюта. Приносили мед, сухую малину, медвежье сало. Каждый день приходил Иван Бондаренко, пытался разговорить Феню. Девушка равнодушно встречала и так же равнодушно провожала взглядом, когда он с ней прощался. Ни да ни нет. Словно не видела его, не замечала.
– Ты уж, Ванюшка, - просила мать, - нас не бросай.
– Что вы! Зачем так думаете? – отвечал Иван.
За это время Бондаренко, где по просьбе матери Фени, а где и по своей инициативе, расколол все дрова, уложил в поленницу, отремонтировал крышу, ограду, переставил два столба изгороди. Проходившие мимо женщины, особо любопытные, спрашивали не без умысла:
- Что это ты, Ваня, зачастил в энтот дом? В зятья хочешь записаться?
– Что вы, бабоньки, моя невеста еще в куклы играет. Помогать помогаю. Видите, как Семеновна убивается, а больше ничего.
– Давай, Иван, помогай, только смотри, дорогу Мишке не переходи.
Шли дни, весна набирала силу. Солнце, прорвавшись через окна в дом, весело играло зайчиками в избе, звало на улицу, манило встать, размять косточки и выбраться на зеленеющую полянку, слушать, как поют радостные песни птахи, и вдыхать всей грудью живительный воздух весны.
Однажды майским днем она, шатаясь от слабости, все же выбралась на завалинку дома. Стоял жаркий день, какой в начале мая бывает редко. Теплый ласковый ветерок заносил с лугов, лесов дразнящие запахи хвои, набухающих почек, тополей и берез, смородины из соседнего огорода. Закрыв глаза, Феня жадно глотала целительный воздух, мысли ее, всегда мрачные и тягостные, внезапно куда-то ушли, и она вдруг неожиданно про себя подумала: «Как хорошо! А может, все же стоит жить?» Но другой неприятный внутренний голос властно и резко оборвал радостный ход мыслей: «Нет и еще раз нет! Как ты думаешь дальше жить? Обманывать себя и людей? Предположим, сохранишь ты тайну той страшной ночи, а что скажешь Мише? О замужестве и думать не смей! Миша обязательно спросит: «Почему ты изменилась, где твои слова и обещания любить?» Девушка закрыла лицо руками, горькие слезы покатились по щекам: «Выходит, опять следует броситься в реку, в прорубь, одна у меня дорога».
– О чем ты, Феня, грустишь? – услышала она сзади голос.
К дому подходил Иван Бондаренко.
– Здравствуй, Феня! Вижу, болезнь уходит, на поправку идешь.
– Здоровее становлюсь, а белый свет не мил. Страшно мне, Ваня, и вперед не хочется идти, а назад, как вспомню, и подавно!
– А ты выкинь из головы эти страшные мысли. Все пройдет, все устроится со временем.
– Не жилец я на этом свете, Ваня. Жалею только об одном - что Мишу обманула, обнадежила. Не жить мне с ним, не любить и не быть любимой. Тебе я без утайки говорю, знаю, никому не сболтнешь. Что делать? Как жить дальше? Ума не приложу!
- Феня, милая, выслушай меня, пожалуйста. На днях получил письмо от тетки Зины. Живет она под Москвой, в поселке. Завод там есть, колхозы рядом. Зовет тетка к себе. Живет одна в большом доме. Муж ее еще до войны помер. Пишет: приезжай, Ванюшка, работу найдем, в доме места на десятерых, невесту подыщем, а если на Урале подглядел, привози, возражать не стану.
– Поезжай, Ваня, ты ведь свободный человек, зачем ты этот разговор завел? Ты один и ты решай.
– Нет, Феня, не так. Прошу тебя об одном, Феня, ты не сердись. Поехали со мной.
– Зачем я тебе такая несчастная и совсем чужая?
– Люблю я тебя, Феня, давно, но нигде и никак не показывал.
– И правильно делал.
– А сейчас, думаю я, с Мишкой наметился разрыв. Не смею думать, но все же надеюсь на лучшее. Подожди, не перебивай. Подумай, после дашь ответ. Я знаю, что ты меня не любишь, но я не требую этого. Лучше уехать куда-нибудь, чем думать о смерти. Уедем, на работу устроимся, а дальше жизнь пойдет, решим на месте. Посоветуйся с матерью, я не тороплю. Ну, я пошел. Обещал твоей матери навоз из конюшни в огород выкидать.
Под вечер забежала в дом тетка Евдокия из деревни Шированово.
– Как, племяшка, здоровье? Вижу, на поправку пошла.
– Стало лучше, тетя Дуся, а настроения нет и жить не хочется нисколечко.
– Выбрось все дурное из своей башки, дуреха. Видано ли дело, девка молодая, жизнь не нюхивала и не видала, а на могильник глазища свои пялит. Ну, будя, Фенечка, оттает твоя душа, недаром зиму сменяет весна.
В разговор вступила мать:
– И я ей то же говорю. Выздоравливай, доченька, быстрее да иди на работу. А что было забудь! Что было, то было, все быльем поросло!
– Ой, забыла, памяти совсем у меня нету! Новость какая! Мишка Тиунов объявился, видела его сейчас у дома, пришел из Рейда. О тебе, Феня, спросил, а напоследок сказал: передай Фене, через час зайду.
Феня машинально села на кровати и простонала:
- Ох, что будет, маманя, что делать, куда мне деться. Не хочу и не могу встречаться с Мишей. Ну что так на меня смотрите? Придумайте что-то.
– Вот что сделаем, - предложила тетка Евдокия. - Придет Миша, скажем, что тебя нет, уехала в Чермоз в больницу, с ночевкой. Мишка мне пожаловался, что его с Вовкой до шести утра отпустили. Посидит он с нами, поговорит и уйдет. А ты уж, племяшка, на это время схоронись в постели и затихни, как мышка.
Так и порешили. Феня спряталась в маленькой спаленке за перегородкой, улеглась на кровать, закрылась с головой одеялом и со страхом стала ждать прихода Миши. Она попыталась вспомнить их последнюю встречу, слова Миши и свои. Легкий стук в дверь, а затем родной голос привел девушку в оцепенение. «Только не закричать, только не выдать себя», - думала она. Сердце бешено колотилось в груди, она задыхалась, словно ее, как рыбу, выбросили на берег, не хватало воздуха.
- Здравствуйте, тетя Шура, тетя Дуся! Как житье-бытье?
– Живем помаленьку, робим в колхозе, вот весны дождались.
– А что с Феней? Где она? Мамка сказала, что страшно заболела. Можно ее увидеть.
– Лучше ей стало, Мишенька. В Чермоз сегодня с почтой уехала. На сколько ден, не знаю. Знаю только одно: врачи ее осмотрят и пропишут лекарства, какие надо. Где жить будет, у кого остановится, не ведаю. А может, и в больницу положат. Простыла она три недели назад, болела очень тяжело, я вся измучилась с ней. Ослабла она от болезни, Фенечка, качает ее во все стороны. А как у тебя, Михаил, дела?
– Нормально. Работал в Бору на Косьве, дрова заготовляли для пароходов, а сейчас в рейд перебросили. Завтра плот забираем утром и отплываем вниз по Каме. Было бы времени больше, я бы в Чермоз смотался. Жаль, времени нет. Переночую, а с восходом солнца уйдем на Иньву. Плохо, что встреча не состоялась. Передайте Фене от меня привет. Я пошел. До встречи.
Когда Мишка закрыл дверь, Феня уткнулась в подушку, зарыдала. Слез было почему-то мало, видно она их выплакала до этого в темные длинные ночи. Она почувствовала себя вдруг маленькой девочкой, которую все обзывают и обижают. Невыразимая жалость и печаль заполнили ее сердце. Было обидно за себя и за свою неудачную жизнь. О Мише она подумала вдруг плохо, что даже на время испугалась. Он такой здоровый, веселый и хороший, а я, я… И снова слезы и горькие думы: «Пусть живет, как знает, дороги наши разошлись и никогда в одну не сойдутся! Он без меня, а я без него! Я так решила и так всегда будет. Прощай, Мишутка! Нам с тобой не жить!»
Не заметила, как ее сморил сон.
Проснулась Феня от слов тети Евдокии:
- Слушай, Луша, правильно моя мамка говорила: хорошая молва дома лежит, а худая молва далече бежит. Так и у тебя с дочкой. Слыхала, что бают бабы. Вот так-то, подружка. Неспроста Феня заболела, что-то с ней на проводах парней случилось. Что только не мелют. Хочется плюнуть в их противные рожи и обругать, но боязно: еще больше расшевелишь бабий муравейник.
– Права ты, Евдокия, на чужой роток не накинешь платок. Трудно, ох, и трудно придется Фене. А что делать? А тут еще Бондаренко. Знаешь, что он уговаривает Феню уехать с ним под Москву.
– Ну а ты как кумекаешь? Может, лучше и уехать.
– Не знаю, право. И так не ладно и этак из рук вон плохо.
– Ты вот что, Евдокия, посоветуй дочери на время уехать отсюда.
– Уедет она, а как работа, а как Мишка?
– Работа не волк, в лес не убежит. Там начнет работать, девка здоровая, подыщет занятие, а с Мишкой, считай, все кончено. Допустим, вернется домой, слухи как были, так и останутся, дойдут до него, да такие, что он, может, на вашу улицу ногой не ступит. А если внимательно приглядеться, то чем Иван не хорош? Из себя видный, здоровый, маленько раненый. Так ить война идет. Чего еще девке надо. А Мишку через восемь месяцев в армию заберут, и будет Феня ни жена, ни вдова. Война, проклятая, метет в могилу наших мужиков.
Феня слушала их невеселый разговор и тихо плакала: «Плохи твои дела, девушка, смерти боишься. Иди замуж за человека, которого не любишь, а которого любишь – забудь навсегда, вырви занозу из сердца. Думай, не думай, остается одно: ехать с Иваном».
Она встала с постели и показалась в проеме дверей.
- Маманя, тетя Дуся, согласна я ехать с Иваном. Пусть будет так, хоть и душа к нему не лежит, и любить не люблю. Видно, судьба моя несчастная такая.
– Доченька, - всхлипнула мать, - кровиночка моя. Сердце мое изболелось от этих мыслей. Раз ты решила, то и я тоже. Придет Иван завтра, ему все расскажем.
– Да, мама, это мое окончательное решение, - твердо сказала Феня.
Через два дня Иван и Феня уехали из Кыласово под Москву.
Володин дневник
11 мая 1943 года. Начинаю первые записи в дневнике по настоянию учительницы литературы Галины Андреевны. Это она мне посоветовала: «Представишь дневник - дорога открыта в десятый класс. Собирай фольклор». Опишу путешествие на плоту по Каме и Волге.
Итак, мы в пути. Два речных буксира дружно огласили гудками Каму и все ее берега, и потянули плот на юг, вниз по течению. На плоту нас восемь: Федя Коняев, Николай Петров, Миша, я, Зина Жунева, Аня Ужегова, Василий Тихонович и новенький, Филипп Бородин, десятник Иньвенского рейда, здоровенный мужик под два метра. Он нашенский, из села Усть-Иньва. Василий Тихонович выразился о нем очень ярко: «Это мое самое ценное приобретение. С ним не пропадем, на мель сядем, он поможет. Силенка у него немереная».
В центре плота возвышался домик, по бокам палатки, сзади плота - матка, главное весло посередине, по краям плота боковые весла. Наша работа состоит в следующем: капитаны с буксиров дают нам сигналы, и мы начинаем с помощью весел управлять плотом. Дежурство было круглосуточным. Примерно через час подвели плот к устью Косьвы. На плотбище собралось много народа. Люди кричали, свистели, радостно махали руками, платками, фуражками.
Среди них были Галя и Ева. Мы помогли девушкам перебраться на плот, и началась погрузка дров на буксиры. Поздно вечером, когда мы расположились спать в палатках, плот тряхнуло, буксиры взревели, и мы продолжили путь. Я вылез из палатки на плот. Федя и Коля дежурили у боковых весел, в центре сам Мелехин. «Сейчас покатим без остановки», - довольно произнес Василий Тихонович.
Низкие темные тучи обложили все небо. На плоту кромешная тьма. С берега надвигались неясные серые тени. Деловито пыхтели буксиры, сзади, у центрального весла, как светлячок, вспыхивал и гас огонек самокрутки Мелехина. Мне надоело пялить глаза на проплывающие берега, и я ушел в палатку. Ночью прошли Усть-Чермоз. Протяжными гудками пароходы разрезали утреннюю тишину на камских плесах и лугах. Впереди нас ждала новая река Обва.
12 мая мы подошли к Слудке. У этого небольшого речного поселка простояли целый день. На это были две причины. Первая. Буксиры завели в устье Обвы плот, и закипела работа: проверяли крепежи, устраняли помехи, недоделки. А под вечер пошла молодецкая потеха. Следует упомянуть, что у Слудки под крутым берегом стояли не только мы, но еще два буксира, которые продвигались вверх по Каме за плотами. Образно выражаясь, небольшая речная флотилия сгрудилась в устье Обвы. Капитаны ходили друг к другу в гости, угощались, чем бог дал. А потом, по старой камской традиции, на поляне, на берегу начались показательные спортивные выступления под девизом «Чья команда сильнее». От нас боролись Коля и Филя. Коля дошел до финала, повалив на спину трех борцов. Филя же не выиграл ни одной схватки. Пока он примеривался к своему противнику, неуклюже переступая ногами на месте, его соперник, живой и юркий матрос Алеша с буксира 3-11, резко сделал подножку, и Филя всем телом грохнулся на поляну. Коле пришлось крепко поработать мускулами и головой, прежде чем доказать свое превосходство. Его соперником был Равиль Хакимов, отличный знаток татарской борьбы. Нашла коса на камень. Борцы минут десять кружились на поляне, выискивая слабые места друг у друга.
– Равиль, круши новичка, - кричали с буксира матросы.
– Петров, наддай! – скандировали мы.
Наконец Коля стремительно провел прием и сбил Равиля с ног, повалил на землю, а затем припечатал его к земле. Первым поздравил Колю побежденный:
– Спасибо за науку! Давно я не лежал на спине. Должок за мной!
– Молодца! – восторженно кричал Мелехин. - Наша взяла!
Вся команда радовалась, обнимала Петрова. Только Филя мотал головой и приговаривал:
- Как же я так опростоволосился!
После ели уху, пили чай, молодежь под гармошку на пяточке отплясывала кадриль. Перед тем как разойтись, капитаны громко заспорили:
– В борьбе вы сильнее, - горячился капитан с буксира 3-11 Савиных Роман, - но мой Илья Ромашов богатырь, и на Каме ему равных нет!
– Не скажи, - протянул Мелехин. - На словах мы все гиганты и богатыри. На них у меня найдется свой Илья Муромец.
– Покажи нам свое чудо природы!
– И покажу, вот он, Филя Бородин.
– Это тот верзила, который зазря топтал полянку.
– Не спорю, в борьбе он слаб, не знает приемов, но силенка есть.
- Давай проверим!
– Идет.
– А как проверим?
– Есть у меня на буксире чугунный памятник, двадцатидвухпудовый, везу его попутно в Пожву. Предлагаю на спор: кто дальше пройдет с этой болванкой, тот победитель!
– Согласен! Проигравший ставит литру водки. По рукам?
– По рукам!
Первый подошел Ромашов, сорокалетний матрос с черной бородой. Из-под тельняшки круто выпирали бугры мышц.
– А ну-ка, расступись, углашки, чой-то долго с этой дурой гомызгаетесь. Вали на спину этого аспида, и я пойду.
Вокруг кричали:
- Ильюха, не подкачай, вся Слудка болеет за тебя!
К слову, Ромашов был родом из Слудки, вот поэтому местные бешено болели за земляка. Девять шагов дались Ромашову сравнительно легко, на десятом он зашатался, сжал крепко зубы и, как во сне, продвинул ноги еще на три шага.
- Все! – прохрипел он.
Быстро подбежали матросы, сняли памятник. Ильюха опустился на колени и судорожно хватал ртом воздух.
Наступила очередь Фили. Взвалили памятник на его широкую спину, Филя крякнул и двинулся в гору: пять… десять… пятнадцать шагов, на девятнадцатом шаге Бородин резко крикнул, давая знак; чтобы сняли памятник.
– Наша взяла, - заявили Мелехин и капитан Лодейщиков Иван с нашего буксира.
- Да, здоров ваш Филя! Дай бог ему здоровья и силушку на долгие годы. Пари вы выиграли. При новой встрече расплачусь.
– Идет, - подтвердил Мелехин. Счастливого вам пути. Разбегаемся по маршрутам.
И мы опять двинулись вниз по Каме. Слудка, приветливо мигая золотой россыпью огоньков, постепенно скрылась за крутым поворотом. Ночь была темная и пасмурная. В эту ночь я дежурил с Евой на плоту. Ночь прошла спокойно, мы с Евой сидели у среднего весла – матки, неспеша вели разговор. Девушка откровенно призналась мне в двух своих желаниях. Первое: чтобы я ее любил.
- Смотри, не зазнайся, как услышал мои откровения, – попросила застенчивая Ева. И второе: уйти на фронт добровольцем.
- А как же я и твоя любовь? – удивился я.
- Сейчас идет война, Володенька. Наше место там, на фронте, а разгромим врага, вернемся домой, тогда и любви время настанет. Я верю в свое и наше счастье! А ты как думаешь?
– Ты за меня уже все сказала. Осенью мне исполнится семнадцать лет. Уйду в армию, учеба, фронт, война до конца, до победы. А любовь, как ты предписала, после войны.
– Ты миленочек мой, меня немножко не так понял. От любви не уйдешь, руками не отведешь. Она, как опасная болезнь. Лучше ею переболеть в мирное время. Лучше, но не обязательно! Скажи, Володя, нравлюсь я тебе?
– Одно знаю, - пошутил я, - таких красивых девушек, как ты и Галя, я еще не встречал. А серьезно, с первой встречи я тебя выделил среди всех. Нравишься ты мне, и чувство это не гаснет. И чувство это - любовь.
– И я тоже, - подтвердила Ева. - Будем дружить и будем любить!
Ева осторожно подвинулась ко мне, наклонилась и положила голову на мои колени.
– Я чуть-чуть подремлю, Володя, а ты подежурь, пожалуйста, и не засни.
Я чувствовал горячее тело девушки, слышал тихое ее дыхание, плот качало на волнах, и я не заметил, как меня тоже сморил сон.
– Хорошо устроились, - услышал я чей-то голос. - Спать надо в палатке, а не здесь. Не заметите, как слетите с плота и с волнами начнете обниматься, кавалеры хреновы. Давай весло, засоня!
На нас глядел строго Филя:
– Будя спать, ползите в палатки, там последние сны досмотрите.
17 мая прошли Сайгатку. Мелехин утром на планерке поведал нам, что скоро покинем Молотовскую область и пойдем по Удмуртии.
19 мая. Не писал три дня. Время проходит незаметно, в работе и в общении со всеми членами нашего маленького коллектива. Пейзаж на берегах Камы мало чем изменился. Крутые берега, поросшие могучим сосняком, сменялись лугами, окаймленными вдали мелким кустарником и черным лесом.
Утром Василий Тихонович позвал меня и Федю к себе в домик.
– Вот что, пареньки, говорю сегодня, чтобы не забыть завтра. Завтра утром берете лодку, к вам подсядет с буксира старший матрос Грошев Владимир Николаевич, и спускаетесь вниз по реке до села Замостье. Вы там впервой будете, а Грошев бывал с тыщу раз. Он будет вам за место проводника. Даю вам деньги, купите на все табак у местных жителей.
- Зачем нам табак? – спросил Федя. – Курите вы да Коля. Нам он нужен, как глухому телефон.
– Табачное зелье в этом месте самое дешевое по всей Каме и Волге. Выращивать махорку тамошние жители мастера. Купите и ждите, мы к обеду подвалим. А как приедем в Сталинград, к месту сдачи, табак продадим, и стоить он будет в пять-шесть раз дороже. Там любой табачок пойдет нарасхват, спрос большой на него.
– А деньги куда?
– Как куда? На харчи наши. Купим муку, крупу, рыбу вяленую. Хороша добавка к нашим продуктовым карточкам. Все. Пока идите.
На следующее утро мы с Федей отчалили от плота, обогнали буксиры, помахали руками и налегли на весла. Лодка шла ходко, используя течение реки. Матрос Грошев Володя, мужчина лет тридцати, веселый, разбитной, всю дорогу травил анекдоты и байки:
– Как-то русский, немец, жид, поляк в кабаке танцевали краковяк, а потом за кружкой пива заспорили, кто из них хитрее и умнее. Немец «шпрехат»: «Самый лучший народ и хитрый, доннер веттер!» Пан, он одним словом, барин, белая кровь! Жид бороду огладил рукой и изрек: «Где жид пройдет, там остальным народам делать нечего. Все схвачено, куплено, продано. Что бы вы делали без меня». Русский говорит: «Главный у нас Ванька-дурак. На печке сидит, на работу ленив, а как прижмет его жизня, Ванька как возьмется за работу, за дело - все у него на мази, все крутится, вертится. Везучий он, страсть! И на царевне женится, и Кощея прищучит, и идола поганого приструнит. Нет ему преград. Вся чистая и нечистая сила ему помогает». Спорили, спорили, за грудки схватились. Ладно, жид остановил. Пошли, братцы, к мировому судье Абраму Ракову, он нас рассудит. Ишь, жид сразу скумекал, что в драке ему ничего не отвалится. А там жид за жида всегда заступится. Поспорили еще малость и согласились. Идут дорогой, спорят, руками машут. Глянь, на дороге четверть самогона. Остановились, думают: «Что с ней делать? Как на всех поделить?» Тут поляк и говорит: «Давайте на этой четверти проверим, кто самый хитрый, умный, смекалистый». «Как? Каким образом?» – закричали все. «А проще простого: кто стишок сочинит - рюмку выпьет, а кто не смог, тому шиш ядреный. Кто больше выпьет – тот и победитель! Он самый хитрый, самый умный».
Бросили жребий, кому начинать. Немец первый, русский последний. Начал немец:
«Красный рак ползет по дну.
Выпью рюмочку одну.
За ним поляк декламирует:
«В кустах щелкал соловей,
И мне рюмочку налей».
За ним жид высказывается:
«Мой папаша Цугерман,
Наливай и мне стакан».
Дошло дело до русского. Сидит русский, башка гудит, пот градом, а стиха нет.
- Давай дальше, русскому капут, - кричит немец, - мой стишок звучит так:
«В роще соловей всю ночь свистал,
Немец рюмку снова выпивал».
Поляк отчеканил: «В кустах чиркнул воробей,
Снова рюмочку налей».
А за ним опять жид: «Над рекой плывет туман,
Наливай и мне стакан».
Бедный русский Ваня черепушкой ворочает, извилины напрягает. Напрасно!
– Давай Ваня, изобрази, - кричат его супротивники, зубы скалят.
И так обидно стало Ваньке за свой скудный ум, что он грязно заругался:
- Я не знаю, мать твоя, - и вдруг его осенило, он продолжил: - Вся бутылочка моя! Вырвал четверть из рук немца и давай пить из горла. На это русские мастаки! Пустая бутылка полетела в кусты. Ну что, проиграли? Кто умнее и хитрее? Не вы, болтуны драные. Я, Ванька, русский дурак. Спор закончен, расходись.
- Что-то вы, ребятки, не смеетесь, - обиделся Грошев.
– История занятная, но не про нас и давно это было, - заметил Федя.
Грошев, уловив наше настроение, без колебаний начал рассказывать новую байку:
- Вы же молодые, а я, дурак, не подумал, будет вам ваша история. Жили-были дед со старухой. Жили-не тужили, хлеб да кашу жевали, да кислым квасом запивали, сына Ванюшку растили, женить в скорости мечтали, а для этого уму-разуму учили. Как стукнуло Ваньке двадцать годков, говорит отец сыну:
- Ваня, взрослый ты стал, пора в жизни определиться. Надобно тебе, парень, жениться.
- А как, батя, жениться, я не знаю.
- А чтобы жениться, надо потрудиться. Бери лошадь Серка, поезжай в лес. Лес руби, в сани грузи и на рынок гони. А как к дровам приценяться будут: почем, дескать, дровишки? Говори: «Не надо мне ни серебра, ни золота, а отдам за женитьбу». Так Ваня и сделал. Долго он на рынке стоял, весь снег у саней утоптал. Наконец к нему обратилась вдовушка молодая, а сама такая раскрасавица, модница натуральная:
– Почем, добрый молодец, товарец? – спрашивает ласково и кротко.
– А за женитьбу, - буркнул Ванька, потерявший всякую надежду дровишки оприходовать.
– За женитьбу? – удивилась молодушка. – Согласная я. Разворачивай сани, поехали ко мне.
Заехали на двор. Дровишки с саней Ваня покидал, в избу зашел. Выходит навстречу молодица с литровой кружкой браги-медовухи.
– Искушайте, пожалуйста, Иван Сидорович, а затем попробуйте каши гречневой. А я в это время переоденусь и приготовлю спаленку.
Молодушка ушла. Ванюшка весь чугунок каши навернул, брагой запил. «Шибко хороша, - подумал Ваня, - женитьба эта». Шапку в охапку, и полетел как на крыльях домой. Ногу занес над порогом и кричит: «Хочу жениться, папаня и маманя!»
– Вот это серьезный разговор, - ответил отец. - Справим на этой неделе свадебку, и живи, как все, радуйся жене молодой и плодись.
Началась свадьба. Ванька ждет женитьбу, а остальное для него все трын-трава. Сидит Ваня на свадьбе, на невесту не глядит, глазами рыскает по столу: не покажется где гречневая каша на столе с брагой-медовухой. Вот свадьба катится к концу, невеста в слезах, Ванька мрачнее тучи: «Обманули меня родители, девушку незнакомую зачем мне навязали?». Ночь пришла, Ванька столкал жену на край кровати, повернулся к ней спиной, захрапел, аж стенка-перегородка затряслась. Невеста в плач.
- Не реви, дура, - заорал Ванька, - или гречневую кашу подавай, или замолкни, как мышка серая.
Наутро мать кинулась к Сидору:
– Слышь, что Ванька учудил. Говорит, уберите от меня девку, а гречневую кашу подавайте.
Пошел отец к сыну:
- Стало быть, женитьбу не нашел?
– Нет, батя.
– Дурак ты, дурак. Поищи вокруг, а девку не гони, она тебе еще пригодится…
Лодка внезапно уперлась в крутой глинистый берег, приближалось село Замостьё. Показался крутой берег безо всякой растительности, дорога, серпантином уходящая вверх. На самой горе поблескивали окна домов, каменная церковь своим куполом уходила в облака, подпирая шпилем небесный свод. Мы пристали к дебаркадеру, который монотонно качался на волнах. На нем не было пассажиров, кроме двух мальчишек, которые, забросив удочки, азартно отлавливали плотву. Мы взобрались на крутую гору и вступили в село.
Село Замостье привольно раскинулось на горе, уходя двумя широкими улицами к березовой роще. Как я потом узнал, в роще было кладбище. Грошев уверенно привел нас к большому старому дому под железной крышей. На дворе собака нехотя вылезла из конуры, лениво облаяла и заползла обратно в свой собачий дом. Видимо, мы потревожили ее в начале собачьего сладкого сна. На крыльце показался бойкий старичок среднего роста, лысый, в очках, в синей рубахе, черных холщовых штанах, босиком.
– Здравствуй, Архипыч! - поздоровался Грошев. – Опять к тебе, выручай.
– Здравствуй, Володя, землячок, рад встрече. С тобой кто? - указав на нас, - спросил он.
– Да покупателей тебе привел.
- Тебе рад, гостям тоже.
Старик открыл дверь в дом и пропустил нас.
– Забегайте, рассаживайтесь по лавкам, я сейчас спущусь в погреб за квасом.
Попили холодного кислого кваса, покурили. Хозяин стал расспрашивать про Пожву, Чермоз. Заинтересовался нами, когда узнал, что мы из Чермоза.
– Хорошо знаю завод, девять лет там работал в литейке. Дружков много: Егор Павленин, Семен Кыласов, Тимоха Нечаев, Сергей Трапезников. Живы ли они? Небось все на фронте, с фрицем воюют. Они все моложе меня годков на пять-десять. А Назукина Афоню знавали? Лихой был командир в гражданскую. Отчаянный, храбрый до смерти. Любил часто повторять: «Колчак-адмирал на Черном море меня не смог замордовать, когда на подводной лодке я служил с ним, а теперича я вольный моряк, любым курсом иду, что хочу, то и делаю, адмирала бил и бить буду!»
В разговор вмешался Грошев:
- Не верите, что ли? – обратился он к нам. - Зря. Назукин Афанасий – наш прикамский Чапаев. В гражданскую о нем слава гремела по всему Верхнему Прикамью.
Архипыч продолжал:
- Раз шли Верхней Иньвой на Пожвинский завод, зашли в деревню на ночевку, расположились в семи избах, раненых бойцов определили к дьячку на лечение. Только устроились, разведчики наши скачут: «Колчаки идут двумя ротами, через час здесь будут». Что делать? Другой бы командир решил уходить, наших же мало. Назукин и говорит: «Спать будем здеся, а колчаки, где хочут. Семен! – кричит своему помощнику, - беги в отряд лыжников и ступай в тыл белякам, наделай шуму много, в плотный бой не вступай. А мы все идем навстречу Колчаку. Дорогу перегородить деревьями, пулеметы на фланги, трещотки чтоб работали непрерывно».
– Это что еще за трещотки? – спросил я.
- Это обыкновенные деревянные трещотки, крутишь ручку и слышишь, как пулемет стрекочет. Это мы для обмана их наделали и для шума. Хорошо нам помогали! Ох и наделали мы шуму! Беляков на уши поставили! Семен сзади наседает, мы у завала стреляем, на испуг беляков берем, а тут и день кончается. Командир карательного отряда капитан Зубарев побоялся идти вперед, в темноту, и приказал отступать назад в Юсьву. А мы переночевали спокойно и пошли дальше.
– Видел я твоего Назукина после гражданской, - вмешался в наш разговор Грошев.
– Где-ка? - встрепенулся старик.
– Было это в тридцать пятом году. Я поступил на работу матросом на пароход «Тургояк». Шли мы с верхов и пристали к Пожве. Только отвалили от пристани, началось какое-то волнение на пароходе. Капитан говорит штурману: «Иди посмотри, кто там митингует». - «А это Назукин, красный партизан». - «И что, его никто к порядку не приведет?» «Не говори, - ответил штурман. - У него сильные покровители в Перми, чермозская милиция его не задевает, да к тому же он вооружен, именной наган за гражданскую».
На нижней палубе громко звучал властный баритон Назукина:
– За что кровь проливали в гражданской войне мы, красные борцы, а? Чтобы сейчас только глядеть своими глазами, а руками не возьми. Где справедливость? Мужики, пива хотите? Хотите? Да? Открывайте бочку, я, Назукин, красный партизан, угощаю.
- А кто платить будет, - робко спросил официант ресторана.
– Цыц, молчи, торговая крыса. Бочку пива я реквизирую. Все, пошел.
И началась тут поголовная пьянка. Три бочки опустошили всем пароходом. Это еще цветочки! А потом что началось! Назукин со своим помощником Сергеем Трапезниковым всю команду разогнали, стали к штурвалу, и давай рулить по пьяной лавочке. Пароход кидает то вправо, то влево. Капитан за голову: угробят судно, посадят на мель. Так, с приключениями, со стрельбой еле добрались до Чермоза. Назукин сошел на пристань, и был таков. А мы поплыли дальше на Слудку. Ну и что, ему за это что-то было? Нет. В милиции пожурили да секретарь райкома потребовал наган у красного партизана. А он в ответ: «Не ты давал, не тебе брать». Вот и все.
Наступил тридцать седьмой год. Тогда многих забирали, загремел и Назукин, и его адъютант Сергей Трапезников. И после того года я его больше не видел. Тут до меня стали из НКВД добираться. Я понял, и в бега. Сначала в Пермь подался, за мной хвост потянулся. Тогда я все концы обрубил и в Замостье приехал, брат тут двоюродный Николай жил, царство ему небесное. Он меня и приютил. Вот так я и пережил тридцать седьмой год, жив остался.
Помолчали, покурили. Архипыч спросил:
- Много ли зелья табачного брать будете?
Я достал кошель с деньгами и протянул старику.
– Я ведь чего боюсь, - сказал Архипыч. - На днях я продал табачок одному человеку оченно изрядно, а хватит ли вам, вот в чем вопрос.
Пересчитал два раза деньги и наконец произнес:
- Пойдет, капитаны мои лучшие друзья, вы земляки, наскребу, запасы какие есть, все перетряхну и точка. После вас хоть шаром покати, на цигарку не хватит. Пошли в огород, покажу, как нонешний табачок взошел.
Мы вышли из дома в ограду. Из нее протиснулись через узкую дверь в огород. На пяти больших грядах через весь огород зеленел всходами табак - гордость и будущий прибыток старого огородника.
– Поднялся табачок неплохо. Ну и ладно. Придет жара, и лист начнет расти.
Половину огорода занимали обычные культуры: картофель, капуста, горох, морковь и свекла. На межах буйно росли малина и хрен.
- Посмотрели мое хозяйство? Идем обратно. Снабжу вас табаком. Сами-то курите? Нет! Молодцы. Я вот табачок в рот ни-ни. Зелье, оно и есть зелье, зло для человека. Слаб человек, - вздохнул Архипыч. - Кишка тонка на табачок и водку. Мой батя кержак был натуральный, у него все было строго: живи, как велит Бог, а все вещи ненужные, с «ветру», от злых людей, от сатаны.
Получив товар, мы спустились вниз к пристани. Вдали, чернея точками, к нам двигались буксиры, вытаскивая плот из поворота.
– Пойдем на полянку, - предложил Грошев, - отдохнем, покалякаем, часа через два буксиры подгребут к нам.
Я улегся на зеленую травку, подложив под голову мешок с махоркой. Пахло одновременно табаком и цветами мать-и-мачехой. Грошев не был бы Грошевым, если бы молчал. Он опять начал свою байку про женитьбу.
- Вы, парни молодые, жизни еще не нюхивали, в ней, в этой байке, много для вас полезных советов. Слухайте и внимайте!
Я под веселый добродушный говорок Грошева задремал. Снилась мне малая родина, отцовский дом в Кыласово, палисадник, заросший кустарником. Захожу в дом. Мать у печи готовит обед. Огненные блики из русской печи плясали на стене. «Как у тебя дела, сынок?» – спросила мать. Я только открыл рот, чтобы обо всем рассказать, как пронзительный гудок парохода заставил меня вздрогнуть и открыть веки. Я приподнялся на локтях и огляделся. Грошев с азартом заканчивал очередную байку. До моих ушей донеслись его исторические фразы: «Век живи, век учись. Старших слушайся». Я вскочил. Солнце стояло в зените. Плот тащили уже через Замостье. Мы сели в лодку и быстро догнали буксир. Мелехин был очень доволен нашей поездкой:
– Молодца, сегодня отдыхай, с утра сменишь Филю.
5 июня 1943 г. Подошли к Сталинграду. Бывалые речники говорят, до него рукой подать, километров пятьдесят, не больше. Но дальше нас не пускают: впереди плоты. Выходит, что мы не первые.
8 июня. Продвинулись на двадцать километров. Местность степная. Всюду видны следы войны: разрушенные деревни, воронки от снарядов и бомб, балки, изрытые окопами, заброшенные блиндажи, всюду покореженная военная техника. Очень четко все просматривается в бинокль, который дал на время Грошев. Он бывает у нас часто: кто-то из девчат у него на примете. Мои сердечные дела по-старому, ровные, спокойные.
9 июня. Ура! Плот сдали с оценкой «хорошо»! Завтра Мелехин получит документы, и в обратный путь, за новым плотом.
Снова 9 июня, восемь часов вечера. Вернулся с берега на судно. Точнее сказать, привели меня под конвоем Ева и Галя, под руки с двух сторон. Если еще короче, попал в неприятную историю. Днем вчетвером: я, Мишка, Ева и Галя, отправились на ближайший сталинградский рынок. Цель простая: продать или обменять, как получится, две бутылки водки. Накануне всем мужчинам наших буксиров дали в продпайке по бутылке «Московской». Задумались мы с Мишкой: куда их употребить? Подсказал Филя: «Куда, будто не знаете? На рынок снесите, там ее, родную, с руками оторвут».
День был жаркий и солнечный. Мы быстро обошли грузовой порт и углубились в предместье города. Под ногами скрипели битые стекла, кирпичи, всюду воронки от снарядов. Дорога вскоре вывела нас к кладбищу военной техники. Танки без гусениц и орудий мрачно давили степной ковыль, самоходки сиротливо прятались за огромной грудой металлолома. Пахло гарью, мазутом. Изредка порывистый степной ветерок заносил с другого берега Волги запахи скошенной травы и поспевающей пшеницы. Дорога, по которой мы продвигались, была оживленной. А вот и рынок. На берегу реки Волги, на площадке площадью с гектар, шумел, кричал, спорил, торговался многолюдный рынок. Мы с трудом врезались в толпу покупателей и продавцов и достали свои бутылки. Мишке сразу же повезло. Какой-то военный в зеленом плаще обменял водку на буханку хлеба и пару мясных тушенок. Мишка сунул буханку под мышку, тушенку в карманы и бросился догонять девчат. На ходу только успел крикнуть: «Торгуй один! Я пройдусь с Евой и Галей!»
Через несколько минут военный патруль прервал мою торговлю. «Мальчишка еще, - строго сказал капитан, - а уже в спекулянты нацелился. Пошли с нами, сдадим тебя в милицию». В отделении милиции мне учинили подробнейший допрос по всей форме:
- Фамилия, имя?
– Владимир Якин.
– Где живешь?
- Молотовская область, село Кыласово, Чермозского района.
– Как сюда попал?
– Плоты пригнали с Камы.
– Откуда водка?
– Дали в продпайке.
– Молодец, что не пьешь, а спекулировать кто научил?
– Никто, самому в голову пришло.
– Твою голову следовало отвинтить и другую приставить, плохо она у тебя соображает.
– Вот что, задержанный, пока сиди в КПЗ, а я свяжусь с вашим начальством.
Не успел сержант завершить со мной разговор, как в дверях появились Ева, Галя и Миша.
– Товарищ милиционер, - обратилась Галя, - прошу вас, если можно, отдайте Володю нам на поруки. Я секретарь комсомольской организации, Ева мой заместитель. Пропесочим его, как следует, и накажем.
– В принципе, я не возражаю, но нужен мне ваш начальник, чтобы решить с ним (он кивнул в мою сторону), как предписывает инструкция.
Девчата и Миша кинулись искать Мелехина. Только в шесть часов вечера он пришел в отделение милиции. И вот я снова на свободе.
– Это я виноват во всем, - горестно произнес капитан. - Не надо было вас, мальцов, отпускать на этот чертов рынок. Пошли на буксир.
Так закончилось мое хождение на рынок.
19 июня в 12 часов дня мы с Мишкой сошли в Усть-Чермозе на родной берег. Четыре километра пролетели незаметно. На почте нашли кыласовскую корреспонденцию и с ней к вечеру прибыли в Кыласово.
20 июня. Узнал, что Феня уехала с Бондаренко из села. Каково Мишке, какой предательский удар в сердце! Мишка, мой лучший друг, родной человечище с черным чубом и васильковыми глазами! Как ты изменился! Чуб поник, синие глаза потемнели, стали похожи на цвет грозовой обложной тучи. Молчит, не разговорить. На второй день нашего пребывания в родном селе сказал мне:
- Как я верил Фене, а теперь… - Он махнул рукой и отрубил: - Все, никому не верь, любви нет и не будет! А дружба, – он внимательно посмотрел на меня, - она есть и будет!
20 июня. Все! Труд мой рукописный закончен. Перевернута последняя страница. Завтра утром мы погоним на юг второй плот. На этом кончено. Владимир.
ЭПИЛОГ
Октябрь 1943 года. Пристань Усть-Чермоз, многолюдно и шумно. Играют гармошки, звучат песни. У пристани двухпалубный пароход. Пассажиры его – сто три мужика и парня. Они отправляются на фронт. Миша и Володя в числе их. Прощальный гудок парохода, Ева и Галя машут платками, на глазах слезы, последняя просьба: пишите чаще!
– Обязательно и непременно! – несется с верхней палубы. Прощайте, милые девчонки. До встречи!
Пароход медленно набирает ход, отошел от берега. Счастливого плавания и счастливой судьбы вам, мальчишки, в этой войне!
Последний бой
Июнь 1944-го года, Белорусский фронт. У деревушки, что протянулась вдоль Минского шоссе, в березовой роще стоят семь танков Т-34. Офицеры второго батальона совещаются в крайней хате:
- Без начальства можно расслабиться, заняться собой, - Михаил Тиунов снял сапоги, портянки повесил посушить на изгородь и улегся в тень старой яблони.
Четвертый месяц молодой солдат Тиунов гонит немца на запад. Товарищи у него опытные, закаленные войной. Капитан Ползунов Иван Сергеевич принял первый бой под Москвой в 1941-м году, сержант Алексей Сорокин под Сталинградом. Михаил прямиком из учебки влился в гвардейский экипаж.
К Мише подошел сержант Сорокин:
- Надо танк осмотреть основательно: и ходовую часть, и моторы. Командир вернется с совещания, и сразу в бой.
За работой не заметили, как появился капитан Ползунов. Выступаем ночью в 12.30, вместе с экипажем старшего лейтенанта Балашова Петра. Уточняю задачу: мы первые, балашовцы за нами. Штурмуем мост, прорываемся на немецкий берег, а там начинаем рейд по тылам врага! Мост, возможно, заминирован. Поэтому скорость и еще раз скорость, чтобы фрицы не успели мост взорвать. Ну и наглость нам не помешает. На том берегу наши ориентиры: штаб, укреп в деревне Дубки, лагерь военнопленных.
Вечер сменила ночь. На реку опустился туман. Где-то в полночь заморосил мелкий грибной дождь, теплый и благодатный. Темные тучи обложили небо: ни луны, ни ярких звезд.
- Ночка, как по заказу, - заметил капитан.
Оба танка на тихом ходу двинулись к мосту. Внезапно в небе вспыхнуло три ракеты. Со стороны моста забухали минометы.
– Зашевелились, гады, - прошептал Сорокин.
Вдруг за ними вспыхнул огромный яркий факел.
– Балашовцы горят! – закричал капитан. – Алеша, газуй! Миша, пушку к бою!
Танк влетел на мост, подмял на ходу две пушки. Свернул на улицу на окраине города.
- Заезжай в огород, - приказал Ползунов, - и глуши мотор. Надо осмотреться и провести разведку. Михаил, выбирайся через десантный люк, постучись в ближайший дом, узнай, как проехать к штабу.
Боец выбрался из танка и подкрался к небольшому деревянному дому с двумя окнами. «Глубокая ночь, хозяева спят или притаились», - подумал Михаил. Он постучал в ставень окна. Голос из глубины дома спросил:
- Что надо?
– Откройте, свои!
– Кто это, свои? У нас все дома.
- Советские солдаты мы, прорвались с того берега.
Молчание. Затем дверь скрипнула, и из сеней выглянула девушка лет шестнадцати.
– Проходите!
– Давайте поговорим здесь. Объясните, как проехать к немецкому штабу.
- Штаб, четыре квартала в глубь города по нашей улице.
- Спасибо, - поблагодарил Михаил и пошел к танку.
- Удачи вам! – услышал он вдогонку.
- Доложи, что узнал! – потребовал капитан у Тиунова.
Михаил кратко передал содержание разговора с девушкой.
- Сначала под покровом ночи разнесем этот чертов штаб, а затем в Дубки.
Танк быстро двинулся с места и помчался по улице. Большой двухэтажный дом темнел огромными окнами. Где-то в подвале из окна струился свет. Двое часовых с автоматами сидели на скамье у ворот.
- Пулеметом по гадам! – крикнул Ползунов. - Снаряды беречь!
Миша прямой наводкой бил из пулеметов по окнам. В доме раздавались крики, стоны, началась паника, в комнатах на втором этаже вспыхнул пожар.
- Хватит! – приказал Ползунов. - Уходим в Дубки.
Танк пересек две улицы, вышел к реке и по шоссе двинулся на укрепрайон. Капитан посмотрел на часы: 1 час 45 минут.
- В лагерь военнопленных заскочим? – спросил Сорокин. - Куда мне рулить? В Дубки - прямо, в лагерь - налево.
- Надо помочь военнопленным, жми на всю железку влево!
Вдали показались бараки. Отчетливо слышались автоматные очереди, крики людей.
- Быстрей, - потребовал Ползунов.
Танк выскочил на пригорок. Вся территория лагеря, освещенная прожекторами, лежала внизу, как на ладони. В лагере шел бой. Танк протаранил входные ворота, полицейские и немецкие солдаты бросились кто куда. Пулемет в руках Тиунова нагрелся, он косил скупыми очередями разбегающихся охранников лагеря. Навстречу из бараков к танку выбегали пленные.
– Спасибо, голубчики! – благодарил высокий, худой мужчина с черной бородой и с автоматом в руках. - Вы нам здорово помогли!
- Вам надо немедленно уходить из лагеря. Немцы в покое вас не оставят. Через двадцать минут мы уйдем на спецзадание. Наши основные силы еще за рекой.
- Я вас понял. Мы уйдем в ближние леса.
Танк окружили заключенные. Изможденные лица сняли радостью, они благодарили танкистов:
- Мы на свободе! Спасибо вам, сынки!
- Нам пора!
Танк попятился через поваленные ворота и взял направление на Дубки.
- За нами погоня, нас преследуют танки, мотоциклы,– увидел Тиунов. – Сорокин, сверни вправо, вон в ту рощицу. Задача наша четкая: укрепрайон Дубки.
Т-34 нырнул в рощу и затих. По дороге прошло несколько танков, десять мотоциклов. В ночной тишине громко звучали возбужденные голоса немцев.
- Сейчас 3 часа 05 минут. В 4 часа будет светать. По зорьке фашист сладко спит, тут мы их сонных и атакуем. - Ползунов развернул карту и осветил фонариком: - Итак, что мы имеем: пять дзотов, две батареи, наверное, танки и самоходки есть. Все это раздолбать, разогнать, уничтожить!
На востоке красная полоска неровной линией обозначила линию горизонта. С деревьев медленно уползали серые сумерки. Июньское утро медленно, но привольно вступало в свои права. Справа в густом кустарнике запел один соловей, ему ответил второй. Природа, окрашенная алой зарей, привычно втягивалась в радостный ритм лета.
- Рассвело! Надо спешить!
Танк медленно пересек ржаное поле и выехал на дорогу.
- Вот и первая встреча! – сказал Ползунов. - Сволочи! Они нас выследили и ожидали.
Слева угрожали два «Фердинанда», справа – артбатарея. Первой ударила немецкая самоходка.
– Уходим влево!
Танк резко рванулся в сторону и остановился. Сильный удар снаряда по башне прошелся под острым углом. Запахло гарью.
- Все живы? – заорал Ползунов, стремясь преодолеть шум и звон в ушах.
- Еще повоюем! – ответил Миша.
Сорокин наклонился влево, губы его что-то шептали. Ползунов, оттолкнув Сорокина, взял управление на себя.
- Мишка, бей по «Фердинанду»!
После пятиминутного боя самоходка замолкла, вторая, загоревшись, свалилась в овраг.
- Конец фрицам! Иду на батарею!
Разрозненные пушечные удары прошли мимо. Танк на сумасшедшей скорости ворвался на батарею, давя пушки, отсекая пехоту от окопов.
- Все, капут фрицам! На время ухожу в ближний овраг!
Заглушив моторы, капитан спросил у Сорокина:
- Алеша, ты как?
- Сильно контузило, в ушах звенит, а так ничего не задело.
- Правильно! Помирать нам еще рановато! Слушайте внимательно. На окраине деревни Дубки дзоты. Их уничтожить! Затем через всю деревню, там вторая батарея на холме, подавить все огневые точки! Если живы будем и на ходу, возвратимся к мосту и поддержим наступление наших. Если меня убьют, командовать будет Сорокин.
К деревне подошли оврагами. Пять дзотов опоясали южную околицу деревни.
- Хорошо разместились немцы, - рассматривая позиции врага в бинокль, сказал Ползунов. - Низиной проберемся в деревню, затем огородами, переулками поднимемся на высокие холмы и оттуда атакуем дзоты с тыла. Со стороны деревни они нас не ожидают. Сорокин, за руль! Двинули!
Поднялись на холмы, и обрушились дзоты.
- Миша, бей прицельно! Алеша, дави дзоты, прокрутись на месте, громи фашистов.
Скоротечный бой закончился разгромом немецких военных укреплений. Три дзота танк вдавил в землю, остальные охватил огонь.
– Все! Теперь марш-бросок на вторую батарею.
- Впереди танки! – закричал Сорокин.
Ползунов мгновенно оценил новую обстановку, пересчитал танки: один, два, три … Они грозно выползали из двух переулков деревни.
- К бою! – прозвучала команда. – Миша, бей по ближнему танку!
Бой сразу сложился не в пользу гвардейского экипажа. Мощные взрывы немецких снарядов сотрясали воздух и землю. Вот один немецкий танк загорелся от точного попадания и утянулся к берегу, оставляя за собой шлейф черного дыма. Второй танк зашел слева и ударил из пушки. Страшный взрыв потряс Т-34, танк затрясло, он покачнулся вправо, гусеница с правой стороны отвалилась. Ползунов вскрикнул и замолчал.
- Ваня, что с тобой? – бросился к нему Сорокин.
Изо рта капитана медленно сочилась алая струйка крови.
- Все, конец,- выдохнул командир.
Снова танк потряс страшный удар немецкого снаряда. Из огромной пробоины потянуло гарью, яркие языки огня лизали броню, в машине поднялась невыносимая жара. Комбинезоны танкистов стали дымиться и тлеть.
- Миша, тащи командира в люк! Уходим!
Они спустились на дно танка, с большим трудом выползли наружу. Тиунов с командиром, Сорокин с автоматами и связкой гранат.
- Тащи командира к сараю! Я задержу танк!
Страшная громада надвигалась на Сорокина. Алексей схватил связку гранат и бросился под танк. Мощный взрыв остановил машину, она закрутилась на месте, яркое пламя заплясало на башне танка.
- Прощай, Алеша, - прошептал запекшимися губами Миша. - Ты умер, как герой. «Алеша не струсил, и я смогу», - подумал Тиунов. Он прижался всем телом к земле, сжимая в правой руке связку гранат. До танка пятнадцать, десять, пять метров… Пора! Гранаты полетели в танк, оранжевая вспышка ослепила молодого бойца, и он провалился в темную бездонную пропасть.
Партизанскими тропами
Командиру партизанского отряда «За Советскую Родину» Семену Довганю принесли зашифрованную радиограмму: «Кум Назар в гости придет в 12 часов. Встречай! Дядя».
- Начальника разведки ко мне! - приказал Довгань.
Через несколько минут мощная фигура показалась в дверях штабной землянки:
- Федор Некрасов прибыл по вашему приказанию!
- Получена шифровка от генерала Пантелеева. Спецгруппа разведчиков третьей дивизии прибудет на остров Волчьи ямы. Немедленно выходите навстречу. Старшим группы назначаю Вас. С собой возьмите людей, хорошо говорящих по-белорусски, знающих здешние места.
- Разрешите приступить к выполнению задания.
– Добре! Разрешаю. Ваша группа после встречи поступает в распоряжение командира разведгруппы третьей дивизии Анатолия Ковригина, пароль прежний.
Федор Петрович Некрасов – коренной уралец, житель небольшого рабочего городка Чермоз, Молотовской области. Детство и юношеские годы прошли в Чермозе. Затем Кремлевское училище в Москве. Молодой лейтенант едет служить в воинскую часть под Тулу.
Начало войны встретил на западных границах. Бои, отступления, контратаки – все испытал на себе молодой офицер. В белорусских лесах попал в глухое окружение. Фрицы плотно обложили советских воинов и быстро ушли на восток. Пришлось выходить на связь с местными партизанскими отрядами. С группой бойцов влился в отряд «За Советскую Родину» и три года тянет лямку партизанской службы. Два года начальник разведки, отлично прижился в отряде, научился говорить и думать на белорусском языке. Трудно отличить от жителя Полесья!
Через час четыре разведчика вышли из лагеря и углубились в лесные чащобы белорусского леса. Федор взял с собой проверенных бойцов. Алеша Смык, двадцатилетний уроженец Минской области, в отряде с момента организации; главный подрывник, смекалистый и находчивый. Петр Коваль из Волыни, двадцать пять лет, служил в регулярной армии, в начале войны вместе с Некрасовым вступил в партизаны. Бесстрашный воин, хладнокровный, рассудительный. Побывал во многих переделках и всегда выходил победителем. И наконец, Коля Спиридонов, сибиряк из города Канска, сержант, пришел в отряд из окружения. Федор его включил в группу по одной причине: силен, как медведь, двухметровый гигант, таежный охотник. По лесу передвигался тихо и незаметно, как рысь. Ему взять языка, все равно что поймать мимоходом зазевавшуюся муху.
Итак, четверка партизан отправилась к Волчьим ямам. Впереди шел Коля.
Тридцать километров лесом, перелеском, - подумал Некрасов. - Идти придется с опаской, чтобы не нарваться на полицаев. Значит, шесть часов ходу. На острове надо занять скрытную позицию, еще тридцать минут. В общем семь часов. А сейчас два часа дня, к десяти вечера будем на месте.
За линию фронта
Четверка разведчиков погрузилась в самолет. Майор Анатолий Ковригин с любовью посмотрел на своих подчиненных: ребята боевые, орлы, с такими можно и в огонь, и в воду. Хорош заводила и любимец Александр Манаков. С ним майор вместе два года, познакомились еще под Сталинградом. Бойцы все кадровые военные, призванные в армию до войны. Алексей Петров, подрывник и сапер. Исключение - рядовой Владимир Якин. Взял его Ковригин, потому что он радист. И наконец, проводником в лесах Полесья будет Сергей Починок, кадровый разведчик: он и к острову приведет, и рацию возьмет у подпольщиков. Он уроженец этих мест.
Стремительный разбег, и самолет в воздухе.
– Сверим часы, - обратился к майору второй пилот.
- Сейчас двадцать два часа, через сорок минут будем на месте, приготовьте бойцов к десантированию.
Благополучно пересекли линию фронта. Показалась зеленая зона лесов.
– Пошли, - приказал Ковригин.
Первым шагнул в синюю бездну Манаков, за ним остальные. Приземлились не все удачно, но собрались вместе очень быстро. Починок, минуя густой орешник и болотные ляги, уверенно повел разведчиков к намеченной цели. На заходе солнца, умело маскируясь в высокой траве, в полузасохшем камыше, в кустах черемухи и калины, группа подошла к острову.
- До встречи полчаса, – прошептал майор. - Всем залечь и быть наготове.
Густой туман внезапно обрушился на остров. Птицы сразу замолчали и притаились под сенью лесов. Мертвая тишина вкупе с белесым туманом мгновенно усыпила природу. Внезапно на острове в метрах двухстах закуковала кукушка.
- Семь раз, – подсчитал майор. - Через две минуты она должна прокуковать три раза.
И точно. Птица исполнила желание Ковригина.
– А теперь наша очередь. Сергей давай!
В глубине леса грозно и пронзительно заухала сова.
- Три раза, - определил Федор Некрасов. – Значит, встреча состоялась!
По одному человеку от каждой группы выдвинулись навстречу.
- Кулик на болоте, - произнес пароль Федор.
- Дятел в дупле, – ответил Манаков.
Партизаны и разведчики сблизились: горячее рукопожатие, краткое знакомство.
- Пошли в землянку, - предложил Федор, - там все обговорим.
На острове Волчьи ямы отряд «За Родину» базировался год. Затем началась рельсовая война, и народные мстители ушли ближе к железнодорожным магистралям. Перед уходом две землянки и небольшой склад с боеприпасами законсервировали на время. И это время пришло.
Разведчики обеих групп расположились на отдых, командиры развернули карты и стали обсуждать, как выполнить задание.
- Задача ответственная, - заявил майор Ковригин. - Подойти незаметно к мосту, снять караульных и захватить мост к восьми утра двадцать четвертого июля. Держаться во что бы то ни стало до прихода наших танков. У нас впереди целый день и ночь. Должны все сделать и успеть.
На встречу с подпольщиками
Рано утром трое разведчиков углубились в непроходимые болота. Вел людей Сергей Починок. В группе были Николай Спиридонов и радист Владимир Якин. Дорога была трудная и опасная, всюду разведчиков поджидали зыбкие гати, болотные окна, украшенные травой-муравой. На исходе третьего часа вышли на сухое место, нашли коровью тропинку и подошли к небольшому хутору.
- Володя, остаешься здесь, на опушке, Коля, со мной. Я зайду в ближайший дом. Если через пять минут не выйду, спеши на выручку.
У хаты на завалинке белоголовый старик чинил рыбацкие сети.
- Здорово, дед! – начал разговор Починок.
- Здравствуй, пришлый человек, если не шутишь. Какое ко мне дело?
- Иду в село Кулиничи. Через Орешкин хутор хотел, но там, говорят, немцы. Скажи, чистая дорога, если я пойду Семеновым займищем?
- Вот тут-то, сынок, ты напутал. Через Орешкино чисто, а на займище фашисты часто заходят. Какой-то интерес у него к этому месту?
- Спасибо, дедок, что просветил! Мне все равно надо вторым путем.
- До Кулиничей ближе. Прощай!
Деду назвал Сергей одну дорогу, а пойдут они через Орешкин хутор. В деревнях надо быть крайне осторожным. На словах такие дедки за советскую батьковщину, а отвернулся, они мигом к старосте или полицаям с просьбой: мол, большевик объявился, берите его, пока не испарился.
Минуя деревню, разведчики шли вдоль речки лугами. Обошли хутор и углубились в хлебные поля и рощицы, которые облегали село Кулиничи.
- Сидите здесь, я отлучусь ненадолго. Возьму рацию и обратно.
Через час разведчики уходили лесными тропами в дубравы, которые окружали реку Стырь. На часах было десять утра. Около обеда в густом сосновом бору Володя Якин настроил радиостанцию, и в эфир ушло первое сообщение: «Мы на месте. Все идет по плану. Зубр. 13 часов. 23 июля».
Все дороги ведут к мосту
В семь утра разведчики двумя группами оставили таежный остров. Первую группу возглавил Федор Некрасов, вторую Анатолий Ковригин. К берегам реки Стырь подошли к обеду. Огляделись, осмотрелись, изучили подходы к мосту. Густой кустарник с обеих сторон позволял делать разведку беспрепятственно.
- Федор Петрович, ты со своими хлопцами оставайся на этом берегу. Твоя задача подготовить бойцов к захвату места в шесть часов утра двадцать четвертого июля. - Майор Ковригин посмотрел на противоположный берег в бинокль и продолжил дальше: - Моя группа берет мост с другого берега. Двинем на штурм моста одновременно. Главное, меньше шума, а больше пользы! Скрытно снять часовых, оседлать мост, разминировать его. Займем круговую оборону и ждем наших! Есть вопросы? Нет! И последнее. Сергей Починок и радист Якин Владимир присоединяются к вам. Радиста и рацию беречь! Связь с нашими войсками должна быть постоянной. Починку можно доверить любое дело, справится.
- Взамен Сергея кого мне отдашь?
– Петра Коваля, кадровик, разведчик от Бога!
- Славно обменялись, а теперь за дело! Контрольный пункт на мосту наша группа берет на себя. Если будет какая заминка, подстрахуйте нас.
- Теперь, пожалуй, все. Прощай! До встречи на мосту.
Федор Некрасов собрал свою группу на совет:
- Первое, делимся на две группы. В первой Сергей Починок, Коля Спиридонов, Коля старший, во второй Алеша Смык и я. Мы должны с двух сторон по реке пробраться к часовым, тихо их убрать. Соединяемся и подходим к КП, а далее по обстановке. Ты, Якин, с рацией на берегу ждешь связи и автоматным огнем прикрываешь подходы к мосту. Все свободны, Якин, задержись! Один вопрос личного порядка: «Откуда ты родом? У нас в Чермозе на слуху такая фамилия. Что? Я не ослышался? Ты из села Кыласово? Что делал в Чермозе до фронта?
– Учился в десятом классе, из него и в армию ушёл. Учебка, стал радистом. А Вы, товарищ старший лейтенант, тоже из Чермоза?
- Да, там родился. Отец мой Петр Михайлович всю жизнь заводу отдал. Ну что, землячок, повоюем за родной Урал!
– Повоюем, - кивнул Володя.
- Даю всем час отдыха. После вооружиться биноклями и изучить распорядок на мосту. Мы должны все знать. Командирам групп доложить, как они будут освобождать мост.
Сражение за мост
Июльское утро дышало прохладой, когда две группы разведчиков с обоих берегов скрытно, на подсобных плавательных средствах, с реки пристали к мосту. Коля Спиридонов и Алексей Смык по опорам забрались вверх. Чуткие шаги, глухая возня. И снова тишина. Убитых немцев спустили на верёвках, внизу их приняли Некрасов и Починок, камень на шею, в реку - и след простыл. На той стороне моста абсолютная тишина - и там дела идут неплохо.
Со вторым нарядом часовых произошла осечка. Спиридонов неожиданно скрутил немца, но тот не оказался жертвой, а в свою очередь применил бойцовский прием. На помощь часовому выскочил второй солдат. Два врага для Спиридонова не проблема! Третий офицер, рыжеволосый крепыш, сбил с ног Починка и сзади нанес прикладом автомата удар в шею Коле. Спиридонов непроизвольно ойкнул, ударил немца ногой в пах, после чего он успокоился надолго. Партизаны бежали уже к КП и к небольшому дому - казарме. Обе группы одновременно вышли на завершающую стадию операции.
- Здорово, славяне, - радостно прошептал Ковригин, - мы берем КП, вы блокируйте немцев в домике.
В КП на дежурстве спали два офицера. При виде разведчиков они растерялись и не смогли оказать сопротивления.
- Починок, займись пультом управления! Демонтируй систему минирования. Всем остальным - на помощь Некрасову.
В это время Федор Некрасов вел допрос пленных солдат, их было трое. Петя Смык, знающий немецкий язык с детских лет, переводил ответы солдат.
Вопрос: «Когда прибудет новая смена караула?»
Ответ: «В семь часов утра».
Вопрос: «Сколько их будет, транспорт?»
Ответ: «Пятнадцать человек, машина, мотоциклы».
- Что делать с пленными? – обратился Федор к Ковригину.
– Отведите в ближайшее болото. Руки, ноги связать, кляпы в рот и оставить. Останутся живы, их счастье. Потери есть?
– Нет, - ответил Некрасов, - Спиридонов с тремя схватился, так один из них умудрился в драке палец ему укусить, остальные в порядке.
- До приезда немцев тридцать минут. Старший лейтенант Некрасов, приказываю с пятью бойцами выдвинуться навстречу немцам, занять грамотно позицию и уничтожить машину с солдатами.
- Рядовой Якин, радируйте: «Мост взят. Готовимся к обороне. Ждем подкрепление. Ковригин. 6.30. 24 июля».
7.00. Правый берег реки. Грунтовая песчаная дорога из соснового бора выходила крутой петлей на заросшее болото.
- Вот здесь мы немца и встретим, - приказал Федор Некрасов. - Место чистое, прострельное, а кто жив останется, в болото забурится, там ему и конец.
Из-за поворота показалась машина и два «харлея» с колясками, десять человек в открытом кузове, четыре в мотоциклах, офицеры в кабине.
- Внимание! Я и Коваль отсекаем мотоциклы, остальные бьют по машине.
Ураганный автоматный огонь буквально изрешетил мотоциклистов, «харлеи» столкнулись друг с другом и запылали огнем. Остальные бойцы били по машине. Она, потеряв управление, замедлила ход, въехала в глубокую канаву и перевернулась. Скоротечный бой длился не более трех минут: внезапный шквальный огневой удар парализовал сопротивление противника. Два солдата выползли из опрокинутой машины и кинулись в болото, и пропали в вязкой тине.
- Автоматы и документы собрать, - распорядился Некрасов. - Коваль и Смык, срочно минируйте дорогу! Остальным рыть окопы.
7. 30. Левый берег реки. Радиограмма: «Уничтожили 15 немцев, машину, два мотоцикла. Заняли круговую оборону. Готовимся встретить основные силы неприятеля. Майор Ковригин».
7.40 Правый берег реки. Из соснового бора показались вражеские бронетранспортеры. Пушечные удары сотрясли воздух, подняли в воздух фонтаны грязной болотной воды. Первая машина наехала на мину на обочине дороги - взрыв! Второй обошел первый и так же наткнулся на мину. Ослепительный взрыв! Немцы попятились к лесу. Установилась томительная тишина. Что теперь предпримут фашисты? Из-за леса на бреющем полёте вдоль реки пронеслись два немецких бомбардировщика-штурмовика.
- Бьют только по берегам, мост не задевают, хотят нас выкурить, - сказал Сергей Починок.
Мост нужен и немцам, и нам. Бомбы падали все точнее, осколки обрушились на позиции разведчиков. Пулеметные очереди вспенили водную гладь речушки.
- На нас пошли танки, - закричал Александр Манаков и показал рукой. Пять грозных машин друг за другом выползали на дорогу.
- Будем стоять насмерть, - приказал Федор Некрасов - Часть машин подорвется на минах, остальных добьем гранатами.
И как в подтверждение, два танка подорвались на минах, закрутились на месте и заглохли.
– Хорошо встали, - радостно вскрикнул Алексей Коваль. – Дорогу плотно закрыли. Пока немцы очистят путь, мы сможем лучше подготовиться. Пехота без танков к нам не сунется. Лучшего и желать не надо: сейчас они полчаса будут растаскивать два танка-инвалида.
Левый берег реки. 8.00. Радиограмма открытым текстом: «Бой идет на двух берегах. На правом против шести бойцов немцы бросили танки и бронетранспортеры, две роты солдат. На левом берегу я веду бой с отрядом полицаев и патрульной ротой из села Кулиничи. Есть потери. С воздуха нас атакуют штурмовики. Просим помощи авиации. Ждем десант. Майор Ковригин».
8.20. С востока, со стороны Минска, сверкая звездами на солнце, показалась эскадрилья истребителей. Штурмовики, в панике сбросив бомбы куда попало, бросились к своему аэродрому. Где-то в десяти километрах от реки ястребки настигли фашистов. Шум моторов прерывался отрывистыми пушечными ударами, затяжными сериями пулеметных очередей. Прогремело два взрыва, и все стихло.
- Конец фрицам, успокоились гады, - сказал Якин Володя, наблюдавший за развязкой в голубых просторах неба. Ковригин лежал рядом с ним, Володя делал майору перевязку ноги и руки.
-К бою! – тихо сказал Ковригин, взялся за автомат.
Немцы и полицаи пошли в третью атаку.
- Володя, отсекай пехоту! – раздалась команда майора. Мощный удар накрыл окопы. Петров вместе с гранатометом завалился на дно траншеи. Земля тихой струйкой засыпала его мертвое тело. Ковригин, отбросив автомат, привстал со связкой гранат. Огненный смерч пронзил сотнями жгучих иголок его тело. Володя Якин долго и непрерывно стрелял из бокового окопа по немцам, меняя один автомат на другой. Затем темная птица с гигантскими крыльями подхватила его и понесла куда-то.
Очнулся Володя, когда вдруг увидел девушку с зелеными волосами. Он лежал на спине, раскинув руки, а она высоко-высоко в небе ласково смотрела на него, улыбалась и манила рукой.
- Кто ты? – спросил и не услышал себя.
- Я Ева.
- А почему ты зеленая?
- Нет, нет, я голубая. Смотри лучше.
Голубое бездонное небо, переливаясь солнечными радужными красками, манило и звало к себе.
– Я сейчас, - прошептал Володя, - встану, подожди меня.
- Правильно, сынок, - услышал он голос матери. - Я тебя жду, держись! Жду тебя домой живым.
Лицо матери было голубое, ушло тихо за облако. И вновь он увидел девушку с зелеными косами.
- Ева, Ева! – беззвучно шептали губы.
- Боец жив, - сказала медсестра Лена, - надо его срочно в лазарет.
Правый берег реки, 8.30. Из защитников моста в живых только двое: Федор Некрасов, Коля Спиридонов. У Федора рана кровоточит в правом боку, контузия от взрыва авиационной бомбы. Автомат бешено трясется в его руках. Переваливаясь с боку на бок, он пытается поменять позицию. Немцы приблизились на расстояние рукопашного боя.
Коля Спиридонов, раненный осколками снаряда в живот, стрелял одной рукой из автомата, другой поддерживал кишки, которые вываливались из раны. Сибиряк, предчувствуя скорую смерть, затолкал кишки в живот, стянул бинтами, обвешался связками гранат и набросил на себя плащ-дождевик.
- Федя, прощай, не поминай лихом, я не жилец! Пойду навстречу фрицам, а как приблизятся, взорву себя и гадов этих. Пускай летят в ад!
Коля оперся на сломанную березку и заковылял в сторону немецких солдат, с трудом открыл рот, и из клокочущего горла раздалась героическая предсмертная песня, слышимая только им одним:
«Наверх вы, товарищи!
Все по местам!
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш грозный «Варяг»,
Пощады никто не желает!
- Русиш зольдатен, сдавайтесь! Мы гарантируем вам жизнь, - прокричали в рупор с немецкой стороны. - Будьте благоразумны!
Коля отшвырнул березку, качаясь во все стороны и подняв руки вверх, побрел к немцам.
Прошло пять минут, и на месте, где стоял Коля, прогремел мощнейший взрыв. Русского героя и несколько немецких солдат, разорванных в клочья взрывом, раскидало по разным сторонам.
За это время Федор дополз до реки. Его тошнило, мучила жажда. Он упал головою в воду и пил, пил, пока не перевернулся на левый бок. В руке пистолет, в кармане граната. Подходите, фрицы, я вам в руки не дамся! Посмотрел на небо. Большие белые одуванчики украсили всю заречную сторону неба. Наши десантники! Успели! И потерял сознание.
9.00 Правый и левый берег реки. Радиограмма открытым текстом: «Генералу Пантелееву. Операция закончилась успешно. По мосту прошли первые танки. Из защитников моста живы двое: Некрасов Федор Петрович, старший лейтенант, начальник партизанской разведки, Якин Владимир Семенович, рядовой радист из разведгруппы майора Ковригина. Геройски погибли Алексей Назарович Смык, Петр Яковлевич Коваль – партизанский отряд, Спиридонов Николай Николаевич, Ковригин Анатолий Николаевич, майор, Манаков Александр Петрович, сержант, Починок Сергей Леонтьевич, капитан, Петров Алексей Иванович, сержант, 3-я дивизия, разведрота. Прошу ходатайствовать перед управлением армии о награждении разведчиков и партизан государственными орденами и медалями. Полковник Муравьев. 24 июля. 1944 год».
Послесловие
18 мая 1947 года двухпалубный пароход подходил к пристани Усть-Чермоз. На палубе Владимир Якин, высокий, стройный, в военной форме, возвращался в родные края. С волнением он смотрел на камские берега. На берегу людно. Любят чермозяне встречать первый пароход! Улыбки, смех, веселый говор и шум. К юноше подошли две девушки.
- Здравствуй, наш желанный герой! Узнаешь нас?
- Ева, Галя, здравствуйте мои милые девочки! Рад вам сердечно, готов вас обнять!
– В чем дело? Обнимай, целуй, ты ведь дома! Машину не достали для такого почетного гостя, пришлось обойтись авто на лошадиной телеге. Это Галя постаралась, выпросила лошадь у конюха Чермозского леспромхоза.
- Эх, жаль, нет с нами моего друга Мишки. Он был спец по лошадям! Вечная ему память!
- Мы его не забудем, - сказала Ева, - и Родина помнит. - Возьми, Володя, прочитай газету «Правда» за 10 мая. «Присвоить звание Героя Советского Союза Тиунову Михаилу Макаровичу, старшему сержанту, уроженцу с. Кыласово, Молотовской области, посмертно. Москва, 9 мая 1947 г. Секретарь Президиума Верховного совета Горкин»
- Вот он какой, наш Миша! И Володя молодец, целый иконостас на груди нашего Володи: три боевых ордена и пять медалей.
- Самый дорогой для меня - Орден Красной Звезды за взятие Бухареста, – проникновенно заговорил Якин. - Там я стал гвардии старшиной.
- А как ты в Бухаресте оказался? – удивилась Галя. - Ты ведь в Белоруссии воевал, пехота, сухопутные войска?
- Как радиста, после госпиталя меня командировали в десантные войска Черноморского флота, затем Дунайская флотилия. Вы не знаете Федора Некрасова?
- Кто его не знает, герой войны, до Берлина дошел, капитан знаменитой городской футбольной команды, всеобщий любимец чермозян.
- Повстречаться бы с ним, – сказал мечтательно Володя.
- Живет он на Советской улице, 32.
Проехали луга, вдали показалась заводская запиленская гора.
- Куда едем? – спросил Володя.
- На Пермскую улицу, к тете Агафье, я там снимаю комнату, - пояснила Ева. - Галя живет на улице Ленина.
- Планы у тебя какие на будущее?
- Поступаю в университет на журналиста в Свердловск. В армии я закончил заочно десятый класс. Хотели произвести в офицеры, я не согласился. Хочу жить на гражданке!
- Ева едет с тобой? – заволновалась за подругу Галя.
- Вместе, Галочка, едем, - подтвердила Ева, - буду учиться на филолога, после учебы стану педагогом.
Друзья выехали на заводскую гору, остановили лошадь и оглянулись назад. Перед ними привольно раскинулись чермозские пойменные луга, за ними серебряная лента красавицы Камы; далеко-далеко за рекой в синей дымке дремала зеленая громада лесов.
- Здравствуй, моя милая родина, - мысленно произнес Володя. - Принимай меня обратно с добром и любовью!
А девушкам вслух сказал:
- Спасибо, родные, за встречу! Самый яркий день в моей жизни!
От автора
1953 год. Якины Володя и Ева по зову сердца уезжают осваивать сибирские края. Живут в Иркутске, Володя - корреспондент газеты «Иркутский рабочий», Ева – завуч средней школы. В семье растут две очаровательные девочки-близняшки. Галя Козлова работает в Чермозе. Она солидный и уважаемый человек, директор госбанка. Из детского дома взяла на воспитание маленького Мишу. Он часто смотрит на портрет Михаила Тиунова и всем говорит: «Это мой папа, он герой!»
Феня появилась в Кыласово через семь лет. Она работала ткачихой в Вознесенске Ивановской области. Приехала, забрала мать и увезла с собой. На осторожные расспросы соседок-старушек: «Замужем, поди, Феня?» Резко ответила: «Хватит мне одного Миши. А Ваня? Я с ним ни одного дня не жила! Соломенная вдова!»
Все наши герои в делах и заботах. Жизнь продолжается. А я заканчиваю свою повесть.
Посер, 2004 год.

[dimag]

Белое озеро
Стояли жаркие июльские дни. Над Чермозом витало знойное марево, пахло гарью: где-то за Камой горели леса.
- Пора идти на Белое озеро, - сказал нам Георгий, когда мы, ребята с Советской улицы, наигравшись в лапту, отдыхали на зеленой полянке у дома Некрасовых.
Георгий, мальчик лет четырнадцати, бывалый ягодник и грибник, вожак нашей шумной ягодной компании. У него был замечательный дар: прекрасно ориентироваться в любом месте таежных лесов и выводить нас на самые заветные ягодные места. Мы верили ему и знали, что он никогда не подведет.
- Идем! - громко и не враз закричали мы.
Решили идти завтра, рано утром. Дорога предстояла длинная: семь верст до села Усть-Косьва, переправа паромом через Каму, затем восемнадцать верст по Екатерининскому тракту до поворота на Белое озеро, к которому вела лесная тропа, идущая сосновым бором и болотом.
Вышли рано, до восхода солнца. Город спал, погруженный в серые сумерки. Роса холодила ноги, прохлада охватывала нас со всех сторон, заставляя прибавлять шагу, чтобы согреться.
Компания собралась довольно пестрая: Георгий с двумя братьями, Толей и Славиком, Тамара и Витька Новиковы, две незнакомые девочки, Галька и Светка с Трудовой улицы и Женька со Сталинской.
Прошли последние дома и вступили на поля. Чтобы сократить длинную дорогу, ребята начали рассказывать истории.
- Знаете, ребята, почему Батин лог так называется? – спросила Тамара.
- Мне отец говорил, - ответил первым Толя, - в этом логу до революции атаман с шайкой разбойников скрывался. Звали его Батей.
- Так да не так. Батя – это кличка. А звали его Александром, фамилия Лбов, - перебил Георгий. – В революцию тысяча девятьсот пятого года большевики его назначили командиром рабочей боевой дружины в Мотовилихе. Лихой был атаман! Потрепал нервы помещикам. Когда восстание в Перми подавили, ушел Лбов в леса, и ищи его, свищи. Леса дремучие, а разбойники могучие. Что дальше? А дальше, ушел он из Батиного лога, а зря! В город пробрался, там его и сцапали жандармы, и расстреляли.
Несколько минут шли молча. Ребятам было жаль удалого атамана.
Дорога повернула направо. Перед нами открылась величественная картина: высокой стеной стояла золотистая рожь по обеим сторонам дороги; прямо внизу, у самых лугов, привольно раскинулось село Усть-Косьва, в центре его горел малиновым огнем купол церкви; дальше зеленели луга, за ними блестящей лентой раскинулась Кама; за рекой, в лугах, купаясь в зеленых туманах, поднималось багровое солнце, радуя своими лучами природу.
Прошли Усть-Косьву. Потянуло прохладой: приближались к Каме. С закамских лугов легкий ветерок принес запахи скошенной травы. Обошли паром. Было рано, и паромщик Иван еще не пришел.
- Пошли к Кондрату, - предложил Толя.
У песчаной косы качался на волнах шитик. Дядя Кондрат спал на бревне, подложив в изголовье шапку. Быстро погрузившись, взялись за весла, и шитик мощно пошел к противоположному берегу. Кондрат сидел на корме, напрягая единственную руку, правил нашим кораблем.
Дядя Кондрат - мужик из деревни Палкино. Второй год перевозчиком на реке. Молодым парнем ушел на войну. Через полгода его тяжело ранило, оторвало руку, но Кондрат остался жить. Зимой он работал конюхом в колхозе, летом перевозчиком на реке. Кондрат любил рассказывать небылицы. Ребята – самая слушающая публика, и он сразу принялся за дело:
- Слыхали, какая история была недавно на Белом озере? Старушка Пелагея из Баканят ушла на той неделе за голубицей и пропала. А вчера лесник Архип у Черного озера наткнулся на бедолагу: лежит под сосной, рядом наберуха с голубицей. Бают, заблудилась бабка и с голоду померла. Говорила бабам: «Принесу ягоды, продам и хлебушко куплю».
Нос лодки врезался в прибрежный песок.
- Приехали, шабаш, - крикнул Кондрат и полез в карман за кисетом с табаком.
Ребята с шумом выскочили из шитика, быстро собрались и по тропинке вышли на Екатерининский тракт. К Белому озеру пришли после обеда. Обессилевшие и усталые, потные повалились они на землю. Вокруг, дразня голубыми ягодами, стоял голубичник. Терпкий багульник острым запахом обжигал ноздри.
- Витька с Толькой, - ловить рыбу, остальным собирать сучья и строить шалаш! – приказал Георгий.
Так начинался первый день на берегах этого таежного озера.
Георгия разбудили сороки на большой сосне. Что встревожило старожилов леса? Прислушался: на болоте стояла звенящая тишина. Озеро, уснувшее с заходом солнца, молчало, окутанное молочным туманом. Мальчик потянулся и вскочил на ноги, бросил сучьев в костер, и яркие искры осветили шалаш, ближние деревья и берег озера. На востоке в верхушках редких сосен засверкал луч солнца, за ним второй, третий… Вскоре показалась алая горбушка дневного светила. Постепенно растворились сумерки, тени огромных деревьев и все вокруг наполнилось светом. Мальчик зачерпнул рукой воду и крикнул:
- Здравствуй, утро и солнце веселое!
Из шалаша вылезли заспанные ребята. Начался второй трудовой день на озере Белом.
Целый день ребята, не отходя от озера, собирали крупные и ароматные ягоды голубики. Ведра и корзины к вечеру потяжелели. Несколько раз мальчишки и девчонки, оставив ягоды и корзины, пробирались к берегам озера и с разбега ныряли в его прозрачные воды.
Ягодников донимала страшная жара. Голубичник вперемешку с багульником сплошным зеленым ковром устилал топкие берега озера, ягоды целыми кустами свисали над водой. Ребята, не выходя из воды, подплывали к душистым ягодам и ртом захватывали их. Удивительное озеро, удивительно вкусная голубика! Где еще бывает такое?
Вечером за ужином у костра решили: собираем завтра ягоды до обеда, потом идем на тракт и отправляемся домой, с тем расчетом, чтобы попасть на последнюю лодку или паром.
Увлекшись разговором, не заметили, как к костру подошли четверо мужчин. Впереди шел Архип Баканин, которого Георгий знал, он работал лесником. Архипа сопровождали солдаты с автоматами.
- Вы давно на озере? – спросил Баканин.
- Второй день, - ответил Георгий.
- Не встречали мужчин? Выстрелы, может, слышали?
- Нет.
- Будьте осторожны. На болоте где-то скрываются дезертиры.
Эта новость поразила ребят. Одно дело слышать о них в Чермозе, другое дело говорить о них здесь, на болоте. А вдруг произойдет неожиданная встреча? Помолчали. Мужчины покурили и ушли. Мальчики приуныли, а девочки забились в шалаш и о чем-то взволнованно шептались.
- Что будем делать? – заговорил Славка.
- Утром, как рассветет, уйдем из леса, - сказал, как отрезал, Георгий.
Весь вечер тема о дезертирах была главной.
- Вы знаете, мальчишки, - таинственно начала Тамара, - у нас в соседях Иван Анциферов ушел прошлым летом на фронт. Пришло одно письмо из Красных казарм, а потом ни слуху ни духу. Тетя Анисья все плачет: погиб сынок, пропал без вести! Состарилась вдруг, поседела. И вот уже нынешним летом видели в бане у Анциферовых какого-то мужика. Разглядеть не успели – он свечу потушил. Побежали к тетке Анисье. А когда зашли в баню, там уже никого не было. Слух идет, что это Ванька-дезертир приходил.
- А помните, девчонки, - затараторила Светка, - нападение на Нюрку-почтальонку на усть-косьвинской дороге? Деньги у нее взяли, буханку хлеба и за косы надергали. Она никого не признала: на лицах у бандитов платки были.
Долго еще рассказывали ребята страшные истории, стремясь заглушить страх, желая, чтобы эти истории были не с ними. Поздней ночью заснули.
Во сне Тольке приснился чудной сон. Стоит он на берегу Белого озера, рядом с ним дядя Архип, он говорит:
- Пошли, парень, мережу смотреть!
- Где она?
- Здесь, на озере.
- Какая здесь рыба? Одни окуньки четвертные, вчера ловил, знаю.
- Мало ты знаешь, малец. Старики говаривали, что на Белом, на глубине, живут трехкилограммовые окуни. Вот мы сейчас их и потревожим. Заходи с того берега, отвяжи веревку и держи конец мережи. Другой конец ее я с плотика подниму.
Подняли мережу и вытащили на берег. Толька ахнул: окуни, черные, крупные, бились в сетях. Охваченный азартом, он шагнул вперед и провалился в болотную яму. Только успел крикнуть: «Дядя Архип!» - как вязкая тина все глубже и глубже засасывала его. Толька задыхался, глаза его застилал пот и грязная вода. «Конец, гибну!» – промелькнула молнией мысль. Вдруг кто-то схватил его за волосы и потащил кверху. Незнакомый мужик с рыжей бородой молча глядел на него и ухмылялся. «Кто же это? Дезертир!» - вдруг осенило его. Он рванулся из рук мужика и проснулся. Рядом сладко посапывал носом Витька. Георгий, подложив кулак под щеку, досматривал последние сны. «Что же это значит?» – подумал мальчик.
Утро было ненастное. На болоте гулял ветер, лес угрюмо шумел. Солнце затерялось где-то за свинцовыми тучами. Над озером висел туман, вернее, клочки тумана, разорванные сильным ветром. «Северяк», – определил Толька. Значит, конец жаре, погода изменится. К ароматам леса примешивался едва уловимый запах гари. «Неужели горим?» – испуганно подумал он. Вдали за озером поднимались клубы дыма. «Костер? Нет, не похоже», - и Толька забрался на дерево. Сквозь густой дым иногда прорывались языки пламени.
- Горим! – закричал Толька и кубарем скатился с дерева.
Ребята выскочили из шалаша и растерянно глядели по сторонам.
- Слушайте и не паникуйте! - твердо сказал Георгий. - Тушить костер, залить водой! Завязать корзины с ягодами платками. Через пятнадцать минут уходим.
Ребята быстро собрались и болотом, по тропинке, уходили за Георгием. Прошли одну поляну, другую. Как только показались Ивановы бараки, навстречу им двинулся лесной пожар.
- Верховой! Скачет, как попало, обошел нас и перекрыл нам дорогу, - определил Георгий. - Спустимся на Черемуховую речку и по ней, минуя омуты, будем пробиваться на Екатерининский тракт.
Целый час ребята шли рекой. Лес гудел от ветра и огня, деревья вспыхивали как факелы. Дым застилал глаза, дышать было трудно. Многие убавили ягод в своих корзинках, а Тамара не только избавилась от голубики, но потеряла и корзину, и платок с головы. Наконец преодолели полосу пожара и вышли на тропу, которая через час вывела ребят на Екатерининский тракт.
На тракте, обычно всегда пустынном, было многолюдно. Ржали лошади, было много подвод, несколько десятков мужиков с пилами и топорами готовились к борьбе с огнем. С ними были военные, которые разговаривали с ребятами на Белом озере. Сержант подозвал Георгия и тихо приказал:
- Сыпьте, ребята, быстрее отсюда! Вас родители дома ждут!
Обратно дорога показалась короткой. Ребята наперебой рассказывали о своих переживаниях на Белом озере. За разговором незаметно березовая роща сменилась ивняком, ягодники приближались к Каме. Где-то на реке монотонно работал кран, выбрасывая песок из русла, слышны были голоса мужиков и баб на пароме.
Но что это? Внизу, в самой ляге, на бревнах, брошенных через речку, стояла подвода. Две женщины в окружении девочек кричали, махали руками, понукая лошадь. Ребята ускорили шаг. Они узнали двух учительниц из второй школы, Зинаиду Ивановну и Апполинарию Андреевну. Учителя подбежали к мальчикам:
- Мальчишки, помогите нам, скоро уйдет последний паром, а мы уже битых два часа бьемся с этой упрямой кобылой, а она ни вперед, ни назад.
В оглоблях телеги стояла знаменитая школьная кобыла Машка.
В школу она попала после выбраковки из колхоза, у нее был один глаз. Машка мотала головой и презрительно косила на учительниц единственным глазом. Всем своим видом она показывала им: не за свое дело вы взялись, и я вам не подчиняюсь.
Вся телега была уставлена корзинами с ягодами. Женщины с девочками собирали голубику для раненых госпиталя несколько дней. Ребята хорошо знали нрав упрямой Машки. Она слушалась только деда Пантелея, маленького, хитрого старика, большого любителя лошадей. У него было два верных средства заставить лошадь работать: конская плеть и мужицкий мат. Если все лошади были как лошади и понимали кнут, то Машка, чем прославилась, была равнодушна к первому средству; хоть оглоблей ее бей, умрет, но не двинется. Что касается второго средства, здесь Машка была оригинальна: она двигалась дальше после трех любимых слов деда Пантелея, которые нельзя назвать в нашем рассказе.
Ребята знали эти слова, но как их произнести в присутствии девчонок и, тем более, учителей?
- Зинаида Ивановна, Апполинария Андреевна! – решился Георгий. – Я вам помогу! Но прошу отойти от телеги и заткнуть уши!
Георгий схватил кнут, вскочил на телегу, свистнул, ударил плетью застоявшуюся Машку и произнес любимое изречение деда Пантелея. Машка тряхнула хвостом и покорно поплелась вперед. К телеге подбежали учителя:
- Спасибо, Георгий! Ты уж, голубчик, поезжай с Машкой до берега. Ее еще надо завести на паром.
- Зинаида Ивановна и Апполинария Андреевна! Простите мою вольность, не сердитесь на меня.
Зинаида Ивановна улыбнулась:
- Не беспокойся, Георгий, мы ничего не слышали.
Вот и Кама. У берега качался на волнах последний паром. Мальчик завел Машку на паром, разделся и вместе с Толькой кинулся в Каму.
- Поплыли!
- Плывем! – восторженно закричал Толька.
Было мелко, и мальчики быстро продвигались к руслу реки. Речной песок ласково обжигал прохладой ноги. Прошли сто метров, началось русло, и ребята замахали руками.
Они вышли на берег раньше, чем паром. Мальчики уселись на мостиках и смотрели на красавицу Каму. Впереди на них надвигался паром с пассажирами и упрямой Машкой, справа река уходила к пристани Усть-Чермоз. Пристань закрывал песчаный остров, поросший кустарником. Слева, где-то у второго бакена, зашлёпали колеса парохода, призывно разрезал тишину пароходный гудок - это капитан приветствовал бакенщика.
- «Память Окулова» идет сверху, - определил Толька.
- Идет. Хорошо! – мечтательно произнес Георгий, пытаясь всем своим существом охватить необъятную красоту камских просторов.
- Хорошо! - повторил Толька.

[dimag]

Три дня на Иньве-реке
Чермоз, август сорок второго. Шел второй год войны. Приметы ее заметны на каждом шагу. Мало стало мужчин, зато много беженцев, женщин и детей. Старушки в длинных очередях, мимолетных встречах у колодцев вели разговоры только об одном: кому «похоронка» пришла, кто и что пишет с фронта, о карточках, о бедах и горестях своих и чужих, о сводках Информбюро.
Немец через степи рвался к Сталинграду. Завод в Чермозе каждое утро и вечер, надрываясь от гудков (гудки звали рабочих на смену), деловито производил смертельный груз для врага. По улицам поселка ходили диковинные «студебекеры», сверкая яркими красками. Ребятня толпами собиралась поглазеть на американское чудо техники.
Мальчишки все дни играли в «русских» и «немцев». «Немцев» в игре явно не хватало, никто не хотел стать хоть на короткое время фрицем. Заставляли штрафников. Мы, ребята с Советской улицы, заканчивали блестящую военную операцию: фашист был разбит, шел допрос пленных.
- Ты, Гитлер поганый, - кричал Алешка Симонов, прижав к забору мальчишку лет девяти, - сейчас допросим и казнить будем!
Мальчик, растирая грязным кулаком слезы по лицу, стоял на коленях и хныкал:
- Не хочу быть Гитлером! У меня брат на фронте бьется пулеметчиком!
К нам подбежал Егорка Выголов, мальчик с Советской улицы. Отец его был на броне и работал кузнецом на заводе. У всех нас на улице имелись клички, по кличкам и звали. Всех Выголовых кликали Шушарами, и Егорка тоже был Шушара.
- Игорь, - обратился ко мне, - дело есть!
- Говори, что за дело.
- Мать уже неделю покоя не дает. Кричит: «Бездельник, ветрогон, совсем от рук отбился! Утром встал, глаза не протер, не умылся и шмыг на улицу! А вечером приходишь, когда все спят. Довольно бегать, баклуши бить. От других ребят дома польза есть, ходят по грибы, по ягоды, а ты, как дикий жеребец, морду задрал кверху и скачешь по улице. Хватит! Кончилось мое терпение. Все! Пожалуюсь отцу, он тебе спустит кожу с мягкого места или убирайся к тете Нине в рейд по ягоды». Вот я к тебе с предложением: выручай, нужен напарник, дорога дальняя - пятнадцать километров. Идем со мной! Брусники там видимо-невидимо. Тетка Нина, когда к нам заходила, сказывала, она сама с нами пойдет.
Я с радостью согласился. Но как дед и бабушка воспримут мое желание? Я побежал к деду. Он подумал, покряхтел и переспросил:
- Тетка Нина? Помню еще девчонкой! Серьезная девица была.
А бабушка запричитала:
- Куда ты, тебе еще десять лет, Егорке одиннадцать! А там леса нехожены, заблудитесь и пропадете! Погоди-ка, схожу я к Ивановне, матери Егорки, переговорю.
После длительных переговоров и напутствий нас все-таки отпустили.
И вот мы в пути. Природа благоухала, поспевающая рожь золотистыми косами укрывала поля. Где-то впереди, в деревне Каракоска, прокричал петух, на поскотине замычала корова. Лесная дорога привела к Усть-Иньвенской росстани.
Я вспомнил слова деда: от росстани начнутся поля, деревни, луга. Поля от леса отделяла изгородь из жердей с воротами на дороге. Прошли ворота, лес остался позади, а впереди, сколько можно было окинуть взглядом, поля без единого деревца. Зеленое овсяное поле, тронутое легким ласковым ветерком, бесконечной волной убегало вдаль и сливалось на горизонте с бирюзою неба.
Показались крыши домов. Это было село Усть-Иньва. Оно раскинулось на высоком берегу Камы. Крепкие, добротные дома, в основном пятистенки, опоясанные узорчатыми палисадниками, строго и внушительно стояли в окружении многочисленных черемух, рябин и высоких тополей. Широкие зеленые улицы протянулись вдоль Камы. Мы спустились к середине горы, к ключику, пили ртом леденящую воду и обсуждали, как найти дорогу к рейду. Помогла нам женщина, пришедшая на ключик за водой.
- Чьи вы будете и откуда идете, углашки? – спросила строго она.
- Мы, тетенька, до рейда идем, а где дорога к нему, не знаем.
- Спускайтесь по тропинке с горы до реки Межевой, за ней будет дорога до Иньвы по лугам.
Поселок Иньвенского рейда встретил нас тишиной и безлюдьем. Был обеденный перерыв, и мы застали тетю Нину дома.
- Хлопчики мои милые! Какие вы молодцы! Сами дорогу нашли? Вот это неожиданность! Садитесь за стол, я вас накормлю.
Мы ели вкусные душистые зеленые щи и наперебой рассказывали последние новости.
- А знаете, мальчики, - вдруг предложила она, - день летний долгий. Вы еще успеете за ягодой сходить в ближайший бор. А завтра мы отправимся ко второму бакену. Бакенщиком работает мой знакомый, вместе в Чермозе учились. Он нас поведет на нехоженые места.
Тетя Нина ушла в контору рейда, а мы кинулись искать перевозчика. На берегу Иньвы, в кустах, дремал на досках старик-перевозчик в ожидании пассажиров.
- Соберется народ на лодку, - сказал он равнодушно, - тогда и поедем, и отвернувшись от нас, тихонько захрапел.
Через час лодка доставила нас на противоположный берег.
- Держитесь вон за теми, - посоветовал нам перевозчик. - Они ягодницы знаменитые, - и указал на старушек, которые бойко выскочили на берег и, не оглядываясь назад, быстро пошли по тропинке в лес. Мы бегом догнали ягодниц и пристроились им в хвост.
- Яковлевна, - сказала одна из старушек, - кавалеры ноне нас провожают.
- Вижу, подружка, - и, повернувшись к нам, спросила: - Мальчики, вы чьи? Что-то я вас не знаю.
- Из Чермоза мы, бабушка.
- И кто это вас, таких малолеток, в такую даль отправил? Заблудитесь в лесу и сгинете. За нами не тянитесь, мы далеко идем. Хотите, дам совет? Приведем мы вас на ягоды, в глубь леса не ходите, держитесь тропинки: и ягоды наберете, и дорогу домой не потеряете.
Вот и первая ягода! Кисло-сладкая брусника таяла во рту и вызывала острое желание есть, есть, пока не приестся. Мы уминали ярко-алую ягоду, ползая на коленях. Спохватились уже поздно: старушки незаметно утянулись в глубь леса, оставив нас одних с ягодой и нашими проблемами.
- Что будем делать? – спросил Егорка.
- Здесь поберем ягоду, а потом пойдем домой.
Мы собирали бруснику вблизи тропинки, но ягод было мало. Ведь это оборки, то есть места, по которым прошла не одна артель ягодников. Егорка вдруг закуролесил и стал предлагать:
- Игорь, ягод нет, идем домой!
Я вспомнил деда и бабушку, их разговор с нами. Меня отпустили с условием, что я не буду бездельничать - ветер пинать, а принесу обязательно ведро ягод. Спорили мы друг с другом минут тридцать. Егорка, видя, что меня не убедить, ушел в сторону, в березняк, и притих. Я было принялся за сбор ягод, как услышал встревоженный голос:
- Игорь, Игорь, скорей ко мне! Помоги!
Я бросился на крик. Мальчик сидел на пеньке с задранной штаниной и, скривив губы, внимательно рассматривал ногу.
- Вот она, проклятая, укусила.
- Кто она? Кто укусил?
- Змея! Видишь маленькую ранку? Это ее укус! Все, Игорь, я погибну!
- Пойдем скорее домой, - предложил я, - там, на рейде, кто-нибудь поможет!
- Знаешь что, - рыдая, заговорил Егорка, - яд быстро идет по крови. Дошел до сердца, и амба, ты уже мертвец! Давай перевяжем ногу выше укуса и задержим яд. Дай твой ремень!
Я снял ремень и помог Егорке перетянуть ногу. Он нашел палку, прихрамывая, постанывая и охая, поплелся домой. Я ему помогал, как мог. Мне жаль было Егорку. Мои мысли были лишь о том, как его скорее доставить в рейдовский поселок. Что с ним будет дальше? А вдруг он умрет? Вот влипли мы в историю!
Кое-как добрались до реки, ждали долго лодку. Егорка все стонал и закатывал от боли, а может быть, от страха глаза. Подошли наконец к дому тети Нины. Егорка вдруг швырнул корзину и палку оземь и принялся бешено плясать, напевая:
- Обманули дурака на четыре кулака, а на пятый дуло, чтоб тебя продуло! Никто меня не кусал! Я соврал, чтобы сорвать тебя с ягод! Ха-ха!
Он упал на зеленую полянку, катался на спине и дрыгал ногами. Злая и горькая обида ослепила меня, и я набросился на товарища с кулаками. Егорка сначала нехотя отбивался от меня, но когда у него под глазом засветился фонарь, а нос распух, как молодая картошка, он тоже остервенело замахал руками. Никто из нас не хотел уступать. Драка завязалась нешуточная.
- А ну-ка кыш по углам, петухи драчливые, - услышали мы строгий голос тети Нины.
Она растащила нас по сторонам. У Егорки текла кровь из носа, у меня кровоточила губа.
- Я думала, вы в лесу. Иду, хотела ужин знатный приготовить для моих работничков, тушенку мясную в лавке взяла. Думаю, придут усталые, голодные. Нет, мальчики, я вами недовольна! А ты, Егорка, невыносим! Не зря мать на тебя жалуется: совсем от рук отбился! Марш в квартиру умываться, привести себя в порядок!
Через час, помирившись и дав слово тете Нине, что они так больше делать не будут, мальчики сидели за обеденным столом и уплетали жареную картошку с тушенкой. Тетя рассказывала нам о Васе, бакенщике, к которому мы пойдем завтра.
- Егорка знает, это я тебе говорю, Игорь. Сама я чермозская и в Чермозе выросла. А с Васей познакомилась в школе, в девятом классе. Помню первую нашу встречу. В класс вошел высокий, стройный юноша. Волосы на голове русые, лицо чистое, глаза синие-синие, взгляд внимательный и доброжелательный. Сел он ко мне за парту. Так два года и просидели вместе. Характер у Васи прямой, открытый, справедливый. Учился неплохо, но главной его страстью был спорт. Любил Вася соревноваться, побеждать, быть впереди. Помню его фантастический заплыв по Чермозскому пруду: плотина – Напарья – плотина. Двадцать один пловец соревновался, закончило только двадцать. Вася, естественно, первый, с отрывом от второго пловца на четыре метра. Затем областные соревнования пловцов, там он был вторым. Дистанция была двадцать пять километров. Вася сразу вырвался вперед и лидировал до двадцать четвертого километра, а на финише его обошел опытный пловец, чемпион Урала. Вася очень переживал свое поражение: не рассчитал силы и в конце выдохся. Хороший урок на будущее.
- А знаете что, - вдруг предложила она, – идемте сегодня к Васе.
За ужином окончательно решили: идем к бакенщику сегодня. Если пойти завтра, то пока до ягодных мест доберемся, полдень уже будет.
И вот мы уже за Иньвой, идем по лугам берегом Камы. Трава уже скошена, луга без нее смотрятся как-то уныло и сиротливо. Местами огромные скирды сена слегка оживляли грустную картину. Это слева. А справа шумит, плещется волной матушка Кама. Чайки пронзительными криками провожают буксир, который неутомимо тащит баржу вниз по течению в сторону Чермоза. Солнце уже скрылось в лесах. Луговой воздух, наполненный запахами скошенной травы, ароматного сена дурманит голову, бодрит тело. Через час были на месте.
Домик бакенщика показался не сразу. Мы подошли к нему вплотную и только тогда увидели его в середине небольшой березовой рощи. Гостей здесь явно не ждали. Из ворот на злой лай собак вышел мужик, с русой бородой, в синей рубашке и черных брюках, босой. Он внимательно приглядывался к нашей ягодной экспедиции. Впереди шла, улыбаясь, тетя Нина. Лицо мужчины вдруг просветлело, он тоже улыбнулся и шагнул нам навстречу:
- Здравствуй, Нина! Вот так встреча!
- Принимай гостей, Вася! - ответила тетя Нина. – Пришли поглядеть на твое житье-бытье.
- Заходите в дом, - пригласил бакенщик и отогнал собак, которые не так радушно, как хозяин, встретили нас и пытались нагнать страх своим возбужденным лаем.
- Белка и Лапко, на место! – громко приказал Василий.
И собаки, скуля и тихо тявкая, ушли за конюшню.
Внутренность дома была проста и неприхотлива. Одна комната, в левом углу за загородкой русская печь с камином. Стол, два стула, скамья довершали интерьер.
- К ужину поспели, - сказал Василий. – Ездил к бакену фонарь зажигать, сетку проверил. Улов неплохой: щучка, язь, линек. Уха сварится отменная.
- Мы уже ужинали, - засмеялась тетя Нина. – Но от ухи не откажемся!
Уху ели молча, обжигаясь, часто утирая капли пота с лица.
После ужина разговорились. Нас Василий уложил спать на мягкую медвежью шкуру в комнате, а сам ушел с Ниной в уголок на кухне.
- Нина, как ты попала в Иньвенский рейд? – спросил Вася.
- Если все подробно рассказывать, ночи не хватит, - засмеялась тетя Нина. – Слушай. Последний раз мы виделись на прощальном вечере в Чермозе в ноябре сорокового года, когда ты уходил на действительную службу в армию. Я училась в то время на курсах бухгалтеров в Молотове. В мае курсы закончились, приехала в Чермоз и стала работать в леспромхозе. А тут вдруг эта война. Мы с девчонками пришли в военкомат, просимся добровольцами на фронт. Записали наши фамилии и твердо заверили: как придет разнарядка на войска ПВО, пригласим и будем делать набор. В октябре нас вызвали в военкомат и приказали: «Идите в больницу на медосмотр. Будете здоровы, годны для воинской службы - добро пожаловать! Оформим в действующую армию». В Чермозе я комиссию прошла без сучка и задоринки. Отправили нас в Молотов. Там снова медкомиссия. Проверяли очень строго и многих девчонок отсеяли, в их число попала и я. Почему? Причина сформулирована так, как сказал врач: «Практически Вы здоровы, милая барышня, но рентген показал затемнение в левом легком (в детстве воспалением переболела). Сейчас это не опасно, но для армии Вы не подходите».
И поехала я домой не солоно хлебавши. А дома еще одна неприятная новость: на мое место приняли другого бухгалтера. Так я оказалась без армии и без работы. Спасибо подружке. Ты ее не знаешь, вместе учились на курсах. Она сообщила, что есть свободное место в Иньвенском рейде. С января сорок второго года работаю в рейде, знакомых появилось много, а вот друзей не завела. А теперь твоя очередь, Вася. Расскажи о себе.
- Понимаешь, Нина, война только еще набирает обороты, а я уже отвоевался. Помню, как ты с девчонками из нашего класса провожала меня. Сел на пароход: прощай, Чермоз! Затем Красные казармы, учебка в Камышлове. И стал я заправским пограничником. В феврале сорок первого года отправили меня на Дальний Восток охранять границу от японца. Было все: и военные столкновения, и засады, и захват шпионов. Но не это нас волновало: на западе немец рвался к Москве. Мы буквально все просились добровольцами на фронт.
В середине ноября старшина Усманов по секрету принес нам радостную весть: нашу дивизию перебрасывают под Москву. Радовались мы, как малые дети. Вот посадка в эшелон, и поезд помчал нас на запад.
Первый бой приняли под Волоколамском. Затем началось наступление, немец попятился назад. На всю жизнь запомнится десятое декабря сорок первого. Нашей роте приказали взять деревню Быстрянку. Деревушка небольшая, стоит на горе, лесов нет. Немец укрепился основательно: дзоты, окопы, пушки, пулеметы. Пять раз ходили в атаку, но только под утро ворвались в деревню и стали кромсать фрица. Не поверишь, Нина, такая ярость у нас была, ведь полроты полегло за эту высоту! А какие были ребята! А когда гнали немцев от деревни, задело и меня. Немецкий снаряд накрыл напарника моего, Ваню Поликарпова, сразу насмерть, а меня тяжело ранило. Три месяца скитаний по госпиталям, затем перекомиссия и заключительный диагноз: не годен к военной службе. Списали, отправили домой.
Приехал в родную деревню Баканята в начале апреля. Отдохнул немного и пошел устраиваться грузчиком на пристань Усть-Чермоз. Увидел меня как-то Ермолаев, начальник пристани, и говорит:
- Посмотрел я твое дело, начальник отдела кадров принес. Какой из тебя грузчик? Каму любишь?
- А кто ее не любит, если на ней вырос?
- Давай определяйся бакенщиком.
- Куда?
- Да на второй бакен. Рядом Иньвенский рейд, от скуки не умрешь, отдохнешь, а осенью по окончании навигации учиться пошлю на штурмана. Молодые, смелые ребята нам очень нужны.
- Вот так я стал вторым бакенщиком.
- А как связь с Усть-Чермозом держишь? - поинтересовалась Нина.
- На рейде есть телефон и рация. Когда надо, быстро соединяют.
Глаза мои медленно закрывались, голоса Василия и Нины стали затихать, и я заснул.
Разбудил меня робкий луч солнца, нарушивший сумрак комнаты. Слышно было, как топилась печь, как на кухне Вася что-то шептал Нине, а она приглушенно смеялась. Егорка спал, причмокивая губами.
- Вставай, засоня! – толкнул товарища.
Густой туман навис над Камой. Мы столкнули с берега лодку и поплыли к бакенам. Река, убаюканная прохладой ночи и обласканная утренним туманом, дремала. Вокруг нас царила сонная тишина. Солнце, похожее на мохнатого желтого медвежонка, отчаянно барахталось, рвалось, стремилось вырваться из объятий плотного тумана. Но напрасно! Василий, уловив мой взгляд, сказал:
- Едем за Каму, на озеро Гусинец. Удивительное место! Кедрач там растет редкий для Урала. Много ягод, грибов, рыбы. Лежит оно среди непроходимых болот, к нему ведет неприметная тропинка.
Дорогу к озеру я не запомнил - ничего примечательного. Редкие перелески сменялись болотом, где росли чахлые березки и низкая трава. Когда пришли к озеру, я не мог налюбоваться им. Озеро, как драгоценная серебряная чаша, было окаймлено сосновым бором с юга, кедровой рощей с севера. Мы стояли на большой пологой горе, чистой от деревьев и кустарников, покрытой густым ковром лесной травы. Противоположный от нас берег зарос камышом, осокой, ивняком. Болото неумолимо надвигалось на водную гладь озера, отвоевывая у него метр за метром.
Терпкий и душистый букет запахов леса, травы, воды, багульника пьянил нас. Мы спустились по горе к озеру. В болоте гоготали испуганные гуси, многочисленные выводки утят шныряли в камышах взад и вперед, малек стаями грелся в теплой воде на мели.
- Здесь жирует крупный карась и окунь, - сказал Василий. - Малька окуня мы с отцом посадили в озеро пять лет назад. Карась - абориген этих вод. Идем в балаган, лишние вещи оставим, и пошли за ягодой.
Справа от нас под большим кедром стояла небольшая избушка, срубленная из сосны. Василий достал из кармана часы и сказал:
- Сейчас одиннадцать часов, пять часов собираем ягоды, час на обед и сборы домой. В восемь вечера мне нужно быть на реке, зажечь фонари в бакенах. Ваша дорога вон туда, - и он указал на сосновый бор, - а я осмотрю кедрач, займусь обедом.
Брусника в сосновом бору была на редкость крупная, спелая. Собирать ее было одно удовольствие. Мы и не заметили, как ягода заполнила наши корзины вровень с краями.
Я и Егорка вернулись к избушке. На берегу горел костер, Василий колдовал над закопченным котелком. Уха, издавая душистый запах, возбуждала аппетит.
- Идите искупайтесь, - предложил бакенщик. - А после добро пожаловать к костру!
Ели вкусную уху, жареных на углях карасей и пили чай, настоянный на лесных целебных травах. Нина попросила вторую кружку чая.
- Вот бы питаться так каждый день! - воскликнула она.
- Дело немудреное, - заметил Вася, - не работать и постоянно ходить на озеро Гусинец.
- Эх, кабы не война, можно было бы взять отпуск и провести его здесь, - мечтательно сказала Нина.
Обратный путь показался нам короче. Василий по просьбе Нины рассказал нам, как он с отцом нашел дорогу на озеро. По дороге Вася подстрелил двух рябчиков из двустволки.
Под вечер, часов в восемь, мы пришли на Каму. На реке было шумно. Два буксира, нарушив привычную для этих мест тишину, тащили, надрываясь, огромный плот. Капитаны буксиров заметили нашу лодку, заливистыми гудками приветствовали бакенщика Василия. Василий, сдернув с головы фуражку, приветливо махал капитанам и громко кричал:
- Счастливого плавания!
Проводили буксиры и плот, зажгли фонари и поплыли домой.
- Дядя Вася! - вдруг закричал Егорка. – Смотри, на берегу не ваша собака?
- Не может быть. Они у меня на цепи охраняют дом. Погоди-ка, так это ведь Белка! Что это значит? Поехали быстрее!
Оставив тетю Нину в лодке, мы бросились к дому. В конюшне кричали перепуганные куры, на чурке у сеновала лежала окровавленная голова петуха, поодаль у поленницы валялся на земле топор. Рядом с ним застыл в смертельной позе, с остекленевшими глазами Лапко. В доме все вещи разбросаны, из чулана в ограду протянулась полоска муки и крупы.
- А где же телок? – вдруг вспомнил Василий.
Мы кинулись в загон, теленка там не было.
- Ну, гады, далеко не уйдете! - угрожающе прошептал бакенщик. – Белка, вперед, ищи след!
Собака сразу взяла след и яростно рванулась на луга, к реке Иньве. Мы не отставали от Василия. Мы мчались все дальше и дальше, притворившись, что не слышим крика девушки нам в след. Около трех километров пробежали по дороге, которая тянулась лугами вдоль Иньвы. В ляге, у небольшого озерка, горел костер. У костра сидели двое мужчин и хлебали из котелка варево. Пахло курятиной. Теленок, привязанный к сухой вербе, стоял, наклонив голову.
- Белка, замри! – тихо приказал Василий и взвел курки двустволки. – Сейчас мы устроим обед с вышибаловкой.
- Эй, вы, дезертирские хари! - раздался твердый голос Василия. – Встать! Поднять руки и отступить от костра на пять шагов! В руки нечего не брать, стреляю без промедления!
Дезертиры, испуганно вертя головами, отступали от костра.
- Еще пять шагов назад! - прозвучала команда Василия. - Стоять и не шевелиться!
Мы подошли к костру, в траве лежали ружье и карабин.
- Мальчики, берите оружие и назад, за мою спину! – приказал Василий и обратился к дезертирам: – Забудьте дорогу к моему дому. Следующая встреча для вас будет последней! А теперь топайте отсюда поскорее!
Грабители попятились к осиновой роще, держа руки над головой и следя за двустволкой Василия. Как только они достигли первых деревьев, бросились в густую траву. Лесная роща и трава скрыли их от наших глаз. Когда возвращались домой, то на камских лугах встретили взволнованную Нину.
- Кто это, Вася?
- Дезертиры. Второй раз у меня побывали. Совсем обнаглели. Милиция ищет их, но напрасно! Они при ее появлении исчезают в лесах. Ищи иголку в сене! Все они местные, из Чермоза и ближних деревень. Леса знают отлично и легко уходят от погони.
Мы долго сидели, не зажигая лампу. Василий предупредил, что дезертиры могут снова прийти к дому, взяв подкрепление. Уснули поздно. Василий с ружьем остался на ночь дежурить на сеновале.
Утром нас разбудила Белка. Она громко лаяла, жалобно скулила, визжала и кидалась в сторону реки. Что это значит?
- Мальчики, - догадалась тетя Нина, - Василий уехал к бакенам. Неужели дезертиры напали?
Не помню, как мы добежали до Камы. На песчаном берегу лежал Василий и тихо стонал. Правое плечо заливала кровь, но он был еще в сознании.
- Нина, останови кровь! Помоги мне добраться до дому.
Девушка платком перетянула руку, подняла с нашей помощью раненого на ноги и повела его к дому. И вот мы уже дома, в избушке. Василий, перевязанный всеми средствами, лежал на кровати и медленно рассказывал:
- Стреляли, когда я возвращался домой. Стоял густой туман. Убийц было трое, они буквально изрешетили лодку. Я бросился в воду, поплыл, но пуля все же задела меня. Еле добрался до берега. Белка была со мной, остальное вы знаете. Игорь и Егорка, бегите в рейд, пусть позвонят в Чермоз по телефону и сообщат о ЧП. Я с Ниной буду лечиться.
Четыре километра до Иньвы пробежали на одном дыхании. Не припомню такого бешеного бега. Сердце готово было выскочить из груди, мы дышали, как загнанные лошади, пыхтели, как паровозы. Лодки и перевозчика на реке не было.
- Егорка, - предложил я, - ты кричи, вызывай переправу, а я попробую перебежать по бревнам реку.
Надо только усвоить два простых правила бега: не бояться, что провалишься под бревна, и не задерживаться долго на одном бревне. Бег должен быть ровный, скользящий, непрерывный. Я выбрал запань, где лежало много бревен, и стремительно бросился вперед. Прошел половину реки, три четверти, осталось всего пять метров, и тут моя левая нога подвернулась, я закачался, не удержал равновесие и медленно погрузился в воду. Оставшиеся пять метров преодолел где по бревнам, а где и вплавь по воде.
Вот и контора. Мокрый и возбужденный, вбежал на второй этаж.
- Где у вас главный начальник? - спросил я женщину, сидевшую за большим столом.
- Тебе кого надо, мальчик?
- Начальника рейда, - вспомнил я наказ Василия. – Я со второго бакена, там ЧП, в дядю Васю, бакенщика, дезертиры стреляли. Нужно срочно позвонить в Чермоз, в милицию и на пристань.
Женщина по телефону куда-то позвонила, и через несколько минут пришел мужчина в военной гимнастерке и галифе. На груди у него сверкал орден Красного знамени. Это был начальник рейда. Расспросив подробно меня, он позвонил в милицию и на пристань. Прибежал Егорка. Его перевезли на лодке ягодники. Начальник рейда после разговора с Чермозом сказал нам:
- Молодцы, ребята! Вы настоящие герои. Об этом я сообщил в Чермоз. Отдыхайте! Часа через два придет катер, и вас возьмут на борт. К Василию и Нине на моторной лодке я отправил фельдшера, участкового милиционера с помощниками. Все будет хорошо!
- Галина Петровна, - обратился он к женщине, - покормите мальчиков в нашей рабочей столовой. Пусть они обсушатся, приведут себя в порядок. За проявление личной храбрости приказываю каждому выдать усиленный недельный продовольственный паек. Благодарю за службу! – он крепко пожал нам руки.
В столовой женщины-повара накормили нас на славу. И напоследок тетя Глаша, шеф-повар, принесла нам недельный паек рейдовского рабочего: три буханки черного хлеба, две банки сгущенного молока, две банки американской тушенки, банку рыбных консервов, две банки кабачковой икры, сахар.
После обеда пришел катер. На нем уже были тетя Нина, Вася, наши корзины с ягодами, много незнакомых людей.
- А где милиция? – не удержался я от вопроса.
- А они уже за Камой, ушли преследовать бандитов.
Катер стремительно шел вниз по Каме. Слева проплыли обширные луга. Прошли Усть-Косьву, поворот, и перед нами открылись чермозские пойменные луга, река Чермоз и пристань. Нас поджидала грузовая машина. Василий сел в кабину, мы забрались в кузов.
Так закончилась моя одиссея. Три дня на Иньве прошли как мгновение. Судьба распорядилась так, что мы оказались в центре событий не только там, на берегу таежной Иньвы, но, что нас удивило и озадачило, и на улицах, и в общественных местах Чермоза. О нас, как героях, написали в районной газете, да еще поместили наши фотографии. В школе на первое сентября директор объявил нам благодарность. Мальчишки и девчонки с нашей улицы целый месяц ходили вслед за нами, восхищенно смотрели нам в рот и ждали, что мы еще скажем. Дед мой в разговоре с соседями и родней не мог нахвалиться героическим внуком-тружеником.
- Подумать только, ему десять, а он корзину брусники полон набрал. Далеко пойдет!
Теперь о дезертирах. Долго за ними гонялся милицейский отряд, многих отстрелял в лесах. В плен сдались только двое. Был открытый суд. Он приговорил главаря Кыласова Ерофея к расстрелу, а за второго, рядового Архипа, жена заступилась. Она привела в суд шестерых детей и стала кричать:
- Забирайте моих детей, если мужа расстреляете. Я одна эту ораву кормить не согласна!
Не знаю, что подействовало на членов суда. Может, другие обстоятельства? И отправился Архип в трудармию. После войны еще семь лет Архип Карпов в лагерях валил лес.
Прошло несколько лет. Я перешел в восьмой класс. Как-то на площади возле клуба металлургов вдруг встретил Василия. На нем был парадный костюм речника. Вспомнили былое, встречи на Иньве.
- А где Нина? – спросил я. - Встречал ее?
Вася засмеялся:
- Каждый день вижу. Поженились мы с ней четыре года назад, после той исторической встречи. Два сына растут. На днях пошла работать бухгалтером. Живем на Усть-Чермозе. Она деньги считает, а я вожу пароходы по Каме и Волге, стал капитаном.
- Вот почему я вас так долго не встречал, - сказал я с огорчением. - Ты все в плавании, Нина с малышами, а я на пристань не хожу.
- Приходи, - засмеялся Василий. - Пароход покажу, с ветерком прокачу. Прощай, будь здоров! И пошел вразвалочку через площадь к заводской плотине.

[dimag]

Историко-героическая баллада
о Герое Советского Союза
Зиноне Прохорове

Поведаю сегодня вам,
Как в один осенний день,
Много-много лет назад
Умирал в бою солдат…

Это было в Румынии...
Враг строчил в пулемёт.
На вражеской линии
Расположился ДЗОТ.

«Наших солдат было много,
Теперь остался только он…», -
Подумал о близком друге
И в бой устремился Зинон.

«Рвану я в атаку и телом
Закрою тот вражеский ДЗОТ…».
Вперёд бросаясь напролом,
Навечно сразил пулемёт!

У него судьба святая:
За Отчизну жизнь свою отдать.
И теперь страна его родная
Будет это имя сберегать!

Отважный советский воин
Великих почестей достоин!
Гордости марийской земли
У Обелиска голову склони!

Поведал я сегодня вам,
Как в один сентябрьский день,
Более полвека назад
У села Ходок умер наш солдат…

ТИМОФЕЕВ Максим,
учащийся МОУ СОШ №6, г. Волжск, РМЭ.
--------------------------------------
От автора:
Эта была написана по просьбе учителя русского языка и литературы средней школы №6 г. Волжска Рожковой Лили Ананиевны в 2007 году после изучения темы «Баллада».

[dimag]

Военная история моей семьи

Григорий Васильевич Бакланов, мой прадед со стороны дедушки является участником 2-х войн – Финской и Великой Отечественной. Родился он в Кировской области, Санчурском районе, в деревне Верхние Кунеры в 1910 году. В 1930 году добровольно вступил в колхоз, где был плотником. В 1937 году женился на соседке Солохиной Клавдии Алексеевне. В семье в 1938 году родился сын – Валентин – мой дедушка.

В 1939 году Григорий Васильевич был призван в армию и попал на Финскую войну, где был рядовым солдатом и прослужил до 1940 года. Вернувшись с войны, также работал в колхозе. В начале Великой отечественной войны в июле 1941 года был призван в ряды Красной Армии в пехоту. В боевых действиях был дважды ранен: первый раз в руку и второй - в ногу. После ранений лечился в прифронтовом госпитале, последний раз в 1943году, после



чего, имея недостаточно зажившее ранение, был направлен под Орел в составе мотобригады, где и погиб. В боях за освобождение г. Орла на Курской дуге.

Клавдия Алексеевна жена фронтовика Григория, моя бабушка, (1914 года рождения) в 1941 году, осталась без мужа в положении. В ноябре 1941 года родила дочь, которую назвали Зоей.
Во время ВОВ Клавдия Алексеевна работала в колхозе. Ей приходилось, и жать, и косить сено, на колхозном маслозаводе была бригадиром на производстве льняного масла.
Было тяжело: приходилось детей кормить едой, которую в мирное время за еду не считали - сушеный клевер и дикий щавель сушили, толкли и в виде муки добавляли в тесто, собирали оставшуюся в поле прошлогоднюю картошку, из которой пекли лепешки. Было плохо с солью. Ее очень не хватало.

Рис.1. Клавдия Алексеевна Бакланова, жена фронтовика, труженик тыла
Свеклу сушили и использовали вместо сахара. Пареную репу, брюкву. Дети тоже помогали взрослым: собирали в поле колоски, нянчились с малыми детьми соседей. Все это мне рассказал мой дедушка Валентин Григорьевич - так запомнились ему годы ВОВ.
Клавдии Васильевне была начислена пенсия по потере кормильца на ВОВ.

Рис.3. Справка подтверждающая статус жены фронтовика, погибшего в ВОВ.

После окончания ВОВ Клавдия Васильевна Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1945 года была награждена медалью «За доблестный труд в Великой отечественной войне 1941-1945гг», затем была награждена юбилейной медалью «50 лет победы в Великой отечественной войне 1941-1945гг.»

Мой прадед со стороны бабушки – Ленков Василий Николаевич (1909-1965) так же был ветераном ВОв. Родился он в Республике Татарстан в одной деревне с прабабушкой – Татьяной. В их семье выросло 12 детей.



Он был железнодорожником. С первых дней Великой Отечественной войны работа железных дорог была перестроена на военный лад. 23 июня 1941 года "Правда" рассказала о митинге в паровозном депо Москва-Сортировочная. В его резолюции говорилось: "Советские железнодорожники полны решимости и боевой готовности обеспечить перевозками все нужды Вооруженных сил СССР, готовы отдать свою жизнь за победу нашего правого дела в отечественной войне. По-кривоносовски, по-лунински мы поведем военные и броневые поезда".


Паровозники просились в действующую армию, но им говорили: "Железнодорожное дело – дело военное. Даем броню". Так и мой прадед: в первые же дни войны попросился добровольцем на фронт. Однако ему отказали, и по военной необходимости он был оставлен начальником на железнодорожной станции.
"Железнодорожный транспорт – родной брат Красной армии", – говорили и писали в то время. И уже для всех железнодорожников в замену действовавшей с 1930 года форменной одежде и петлицам в сентябре 1943-го были введены персональные звания и форма с погонами.




Сейчас я могу только догадываться о воинском звании моего прадеда. В семье у нас говорят, что он был майором, но это очень неточно. Нашивки на форме железнодорожника, в которой его хоронили, говорят о том, что он был начальником станции 2 класса
.

Вся семья во время войны переезжала за дедушкой на различные станции: в начале войны дедушка был начальником станции Кундыш (пос. Силикатный), где в это время строился кирпичный завод. Затем на станции Ширданы, а потом в Свияжске. Не смотря на то, что железнодорожники - вроде бы не военные люди, однако во время войны они были приравнены к ним.
Моя бабушка рассказывала, что, не смотря на то, что здесь был тыл, военные действия все же затронули станцию. Однажды на станцию, где они жили, прилетал немецкий самолет, и во время бомбежки была убита 1 корова.
Василий Николаевич был уважаемым человеком, членом коммунистической партии. Мой прадедушка был награжден 2 – мя орденами: Орденом Ленина и Орденом Октябрьской революции.
В семье моей мамы песня Исаака Дунаевского на стихи Евгения Долматовского «Дальняя сторожка», написанная в 1939 году, считалась семейной песней. Говорили, что эта песня про моего прадеда, хотя он и не был героем из песни, но всю жизнь отдал Железной дороге.
Дальняя сторожка
1. Идёт состав за составом,
За годом катится год
На сорок втором
Разъезде лесном
Старик седой живёт.
Давно живёт он в сторожке,
Давно он сделался сед,
Сынов он взрастил,
Внучат обучил
За эти сорок лет.
Припев:
Дальняя дорожка,
Поезд лети, лети!
/Тихая сторожка
На краю пути.-2р./

2.Под вечер старый обходчик
Идёт, по рельсам стучит.
На стыках /авт.: у стыков/ стальных
Он видит двоих,
Один он к ним бежит.
Заносит он молоток свой,
Волной вздымается грудь -
Пусть жизнь он отдаст,
Но только не даст
Врагу разрушить путь!
Припев.

3. Но подвиги не бывают
Родной забыты страной.
Эй, поезд, лети -
К министру /наркому/ пути
Поехал наш герой.
Его на дальних разъездах
Встречают, словно отца.
Высок он и прям,
Но горестный шрам
Проходит вдоль лица.
Припев.

4. Идёт состав за составом,
Бежит откосами тень.
Обходчик опять
Вагоны встречать
Выходит каждый день.
Как солнце, орден сияет,
Идёт старик с молотком.
Увидишь его, узнаешь его -
Махни ему платком!
Припев.

[dimag]

Окишева Милитина Вячеславовна
04 марта 1928 года

ФРОНТОВЫЕ ПИСЬМА.

После мамы осталась коробка с письмами. Письма – солдатские, трех поколений. Письма отца с фронта - это 1942- 1943 годы, моего младшего брата с армейской службы- 60-е годы, и моего сына, тоже из воинской части- это 80-е. Что подвигло маму хранить их все вместе?. Какие чувства объединили фронтовые треугольнички и конверты с армейским штемпелем?. Все трое- любимые мамины мужчины. Но я думаю, здесь не только любовь, но еще и ожидание, пережитое мамой трижды в ее жизни. Ожидание воина со службы - извечное состояние русской женщины со времен Ярославны. Тревога, отчаяние, когда нет известий, и воскрешение с каждым письмом, и надежда, помогающая ждать.
Сегодня я отобрала письма отца. Спасибо маме, она бережно сохранила эти ветхие , множество раз прочитанные листки. В коробке еще нашлись и отцовы документы. Мама сберегла все, даже незначительное. И теперь я могу восстановить этапы и детали жизни отца Окишева Вячеслава Алексеевича. Вот вузовский диплом. Отец учился в Ленинграде в автодорожном институте и получил специальность инженера по строительству автомобильных дорог и мостов. Сохранился другой интересный документ: направление отдела народного образования для поступления в вуз без экзаменов после окончания рабфака. А на рабфак отца направляло железнодорожное депо, где он трудился слесарем по паровозам. Вся его семья- отец, братья, сестры и он трудились на железной дороге. В коробке лежит трудовая книжка, и я знаю, где отец работал после института , в какой должности и с какой зарплатой. Сохранилась его автобиография, всякие справки, еще довоенные повестки из военкомата. Словом, все документы, которые сопровождали по жизни советского гражданина. Многие штрихи отцова облика проступают в этих бумагах. Был рядовым инженером – трудягой, ездил в постоянные командировки, строил в Челябинской области дороги. По анкете- не состоял, не был, не имел.
Но самое дорогое все же - это отцовы письма с фронта, отразившие отрезок жизни с июля 1942, когда призвали в действующую армию и сняли бронь, по ноябрь 1943, когда пал в бою за Украину. Писем, открыток, телеграмм, записок - всего 22 штуки. Написаны письма на тетрадных листах, еще на какой - то тонкой сероватой бумаге, листках из блокнота, посланы в самодельных склеенных конвертах или обычным фронтовым треугольничком. Почерк чисто мужской - размашистый, четкий, хороший слог и грамотность. Никто из нас, детей, не перенял этого почерка. Вероятно, выработался он в работе с чертежами. Отец скрупулезен: всегда называет место, где находится, ставит дату. Я попробую пройти дорогой войны вместе с отцом. Открываю атлас и отмечаю на карте этот путь: Челябинск- Свердловск- Агрыз( это в Татарии, железнодорожная станция, где жили и работали родители отца, его братья и сестры- всех их было двенадцать человек.), Казань- Канаш(это уже Чувашия) – Пенза - Балашов (Саратовская область) – Старобельск (Украина, Ворошиловградская область). Далее географических примет в письмах нет, это уже фронт, а в письмах есть вымарки военной цензуры. Но я предполагаю, что дальше дорога войны пролегала через Донецкую область в Запорожскую, где в боях на подступах к Днепру отец погиб.
В нашей семье изустно передавался рассказ о том, что отца на фронт провожала только я, четырехлетняя. Маму с младшими детьми положили в больницу. Похоже, в инфекционное отделение. Отец не смог с ними проститься. Это событие сохранилось и в моей памяти. Мы шли по пустынной, горячей от солнца улице, держась за руки. На середине квартала он остановился, присел передо мной и что- то долго говорил. А я усиленно кивала головой, а сама думала: «Ведь папа вернется вечером с работы…». Довольно много времени спустя, вспомнила: папа просил поцеловать маму. Велев мне бежать обратно домой, отец резко повернулся и зашагал, не оглядываясь. Он так и не вернулся. И вот письмо о том же эпизоде. Как отозвалось в отце это прощание? « Как скверно сложилась наша жизнь в 1942 год. В момент отъезда из дому и то вместе с семьей не пришлось дома посидеть. Начало мне плохое, но не известно, какой конец. Ребят я так и не видел, все болели, были в больнице. Большое спасибо моей дочери, с которой я провел почти трое суток вместе, не разлучаясь, потаскал изрядно ее сонную на руках. А вот Игоря и Борю не пришлось». Стало быть, были в моей жизни блаженные моменты: сон на руках отца. Как не хватало мне в жизни этих рук, их заботы, их защиты.
Сначала отца отправили в Свердловск на курсы в Черкасское пехотное училище. Почему Черкасское не могу объяснить, наверное, учебное заведение было эвакуировано на Урал. Он окончил курсы в должности командира стрелкового взвода и звании лейтенанта. «К 1 марта, - пишет отец, буду на каком - либо фронте сражаться с гитлеровскими бандитами.»
А вскоре сообщает:«Еду на Юго - Западный фронт.» . По предположению отца эшелон должен был проходить через Челябинск. В письме он просил маму придти на вокзал: Кто знает, может быть эта встреча наша с тобой будет последней в нашей жизни.» (январь 1943) Телеграмма о дате проезда через Челябинск была послана, но эшелон отправили по другой дороге - через Казань. Встреча не состоялась. Но нет худа без добра: поезд сделал остановку в родном поселке отца - в Агрызе, что в Татарии. Отец позвонил (телеграмма потерялась) и к эшелону пришли мать, братья Иван и Константин, сестры Вера и Ольга. Отцовы братья и сестры работали на железнодорожной станции. Воевали Вячеслав ( отец) и Василий, судя по фото в комбинезоне и шлеме - в авиации. И младшая из сестер - Валя связисткой дошла до Берлина. Отец пишет об этой встрече: «Принесли 3 килограмма хлеба, литр молока, пряников и 170 руб. денег. Я не брал, но они силой мне навязали». В этом письме он восхищается младшими сестрами: давно их не видел, уже взрослые девушки - не узнать. А еще сообщает о болезни отца, о трудной жизни родителей: «Хотят свой дом менять на меньший с придачей хлеба, т.к. с хлебом у них очень плохо». Это была одна за всю войну встреча с близкими - редкая радость для воина.
Дорога на фронт оказалась долгой, даже мучительной. В пути много остановок, задержек. Видимо, это раздражало отца. «Вот уже двое суток стоим на одном месте. Сколько еще будем в дороге, трудно сказать».
«Проехал Пензу, в которой был три дня. За всю дорогу один раз помылся в бане. Какое удовольствие, хотя и не менял белье. Недалеко Балашов, а там и фронт близко. Здесь близость фронта не чувствуется, все равно, что в далеком тылу… Чувствую сам хорошо, как будто бы достаточно крепок» (апрель, 1943).
Упоминания о здоровье и самочувствии отца меняются. В дороге - жалобы, или нет – сетования. Но чем ближе к фронту и здоровье, и настроение - бодрее. «Нахожусь в резерве. Жду с часу на час направления в часть. Жив и здоров. Время проходит, ничего не делаю. Накапливаю силы к предстоящим боям» (май, 1943).
«Вот, наконец, я добрался до своей части. Нахожусь на передовой линии, слышу каждый день канонаду артперестрелки и разрывы бомб, сбрасываемых врагом. Пока боев нет, враг и мы стоим в обороне, но отдельные вылазки, как с его стороны, так и с нашей, часто бывают, и каждый раз ему сильно попадает от нас» (май, 1943).
Чем ближе к фронту, тем чаще в письмах появляется мысль о возможной гибели. Но это не душевный надрыв, скорее философский настрой души. «Вы думаете, наверное, уже убит. Но пока, как видите, еще жив, долго или нет буду жив, об этом нельзя сказать. Не знаешь, где тебя смерть подстерегает. У нас в дороге был такой случай, что один лейтенант купался в реке (название реки вымарано цензурой - М.О.) и утонул. Так что неожиданностей и случайностей очень много» (май, 1943).
И снова стояние на месте или утомительная дорога, вызывающая раздражение и усталость. «Пробыл в обороне около двух месяцев. Стремлюсь опять попасть на передовую, но удастся мне это или нет в ближайшее время… На передовой, конечно, лучше, чем здесь». «Пока нахожусь в положении странствующего рыцаря… За дорогу (отца направили на другой фронт - М.О.) изрядно устал, осунулся, чувствую хуже, когда нахожусь вне части. Все хотят победы и окончания войны, надоело все до чертиков!» (июль, 1943).
«Я нахожусь в учебном офицерском полку. Здесь, конечно, хуже во много раз во всех отношениях, чем на фронте. Хочу на фронт, но пока что не отсылают. Все до чертиков надоело, скорее бы к одному концу, эти частые переброски от одной части в другую… Порядка больше на фронте, чем в тылу» (июль, 1943, Старобельск).
Наконец отец на фронте. Война в его письмах отражается во всей ее страшной реальности.
«Вижу ужасы этой войны. Нет такого уголка, где побывал враг, и осталось цело. Везде сплошные развалины, пепел. Поля сплошь заросли бурьяном, только сейчас понемногу оживляется: есть массивы черные и зеленые, но большинство разных цветов. Цветы цветут…» (июль, 1943). «Бои идут очень тяжелые, ожесточенные, и в таких боях много выходят из строя». «Вот уже наши войска заняли Орел, Белгород. Скорей окончилась бы это. Ожидают в скором времени выхода Италии из войны. Как было бы хорошо!»… «О себе могу сказать: живу хорошо, ни в чем не нуждаюсь, а главное чувствую себя хорошо, здоров. Понемногу наши войска продвигаются на Запад» (октябрь, 1943)
Одно письмо из коробки - не маме, а родителям, видимо, его переслали в Челябинск. В этом письме больше подробностей, откровенности в описании войны. Все же в письмах для мамы больше вопросов о доме, о семье, тревоги не за себя, а за детей.
«Я нахожусь в действующей армии. Гоним немчуру в угол (вымарка цензора - М.О.), враг сильно огрызается, цепляется за какую - то складку местности, населенный пункт, роет глубокие окопы, траншеи, блиндажи из 18 рядов бревен под стенами домов. В домах строит крепкие ДЗОТы. Выбивать приходится с большим трудом. При отходе своем села сжигает дотла, население угоняет с собой или расстреливает. Скот уничтожает, даже солому не оставляет, все жжет, оставляет нам пустые места» И при этом, пишет отец, жители возвращаются обратно в разоренные села. Чем дальше на Запад идет отец, чем ожесточеннее бои, тем больше в письмах бодрости и оптимизма, надежды на близкое окончание войны. И еще, чувствуется уверенность в значимости собственного вклада в победу, в необходимость личного участия в освобождении родной земли. «Как я попал в армию, так и на фронте дела пошли хорошо. Давно мне нужно было быть здесь, и давно бы война окончилась. Еще как - нибудь переживем зиму и лето 44г., а там, пожалуй, война окончится». Отец не мог знать, что впереди еще долгий поход по Европе, и полтора года тяжелейших боев, и гибель миллионов.
В том же письме родителям отец сообщает, что был дважды ранен – в бедро и в спину. «Вообще мне пока везет, но на третий раз, наверное, голову оторвут» (октябрь, 1943). Отец видно предчувствовал худшее. Третье ранение было тяжелейшим - в живот, и после нескольких дней мучений он скончался в полевом госпитале на Украине. Отец успел продиктовать последнее письмо - родителям, в котором выражал надежду, что поднимется, и война для него закончится. Но таких ран в условиях полевого госпиталя, видимо, не лечили. Позже, побывав в Великой Белозерке, где похоронен отец, я разговаривала с женщинами, работавшими в юности в том госпитале. Погибших и умерших от ран было столько, что не успевали хоронить.
И все же, основное содержание фронтовых писем посвящено семье, дому. Все мысли отца направлены к нам, все его заботы, душевная боль, тревога – об оставленных близких. Обычное обращение в письмах - «Здравствуйте, дорогая семья! Здравствуйте, мои дорогие домочадцы!» И перечислял всех поименно. Маму, бабушку (звал ее уважительно - мамаша), детей, тетю Олю и ее детей. Передавал приветы зятю Саночкину, своим коллегам, соседям. Меня отличал особо: «Привет Милочке, моей хорошенькой дочери». Мне не кажется, что эта доскональность была данью деревенской традиции, требовавшей перечислять в письме всю родню. Это был искренний интерес к близким, проявление сердечности и доброты, органично присущих этому человеку. Сочувствовал, жалел, советовал, предостерегал словом, душой и сердцем был с оставшимися дома. Пытался утешить и обнадежить бабушку, у которой сын пропал без вести в первый день войны: «Наши много освобождают концлагерей. Возможно, что где - нибудь и Бориса встречу». Спрашивал, что пишет зять Александр, какие вести есть от воюющих сослуживцев.
Но, конечно, главное беспокойство о своей семье, о детях. Письма полны вопросов о самом насущном и о мелочах жизни. Обязательно сообщает о том, что выслал деньги по аттестату и сколько: «Перевел Вам деньги 1500 руб. Посылаю для того, чтобы Вы могли приобрести на зиму продукты».(20. о7. 43) Советует своей молодой жене быть осторожной с деньгами: «Антонина! Будь расчетливой, так как неизвестно, что будет дальше» (20.07.43). «Предупреди сберкассу, а то найдется прохвост и получит за тебя» (18.01.43). «Барахло продавать Вам, думаю, нет необходимости, т.к. позднее его приобретать будет невозможно, все будет очень дорого». Отец знал, что советовать маме. Находились прохвосты, что выманивали у моих простодушных мамы и бабушки то карточки, то деньги. Потому и «барахло» пошло на рынок, иначе семья была бы без хлеба. Особо беспокоило отца наше питание: «Как дело обстоит у Вас с картофелем? Наверное, уже доедаете? Как питаетесь, носите ли из столовой обеды? (18.01.43). Как обстоит дело с огородом? Сумели ли Вы что - либо посадить?» (10.05.43).. Отец тосковал по детям, жалел, что не видит, как мы подрастаем. Беспокоился о нашем здоровье: «Здоровы ли ребята, чем Вы их кормите? Если буду жив и приду домой и будут ребята больны или истощены, то крепко Вам всем попадет!» (11.08.43).. Он как в воду глядел,: к концу войны у всех троих детей обнаружили туберкулез. Конечно, лечили нас со всей основательностью и под жестким контролем, как это делалось только при Советской власти. И здоровье наше наладилось.
Я читаю письма и чувствую мятущуюся в тоске душу большого и сильного человека. Как он хотел сберечь нас, заслонить и спасти от погибели. И в этом желании мощный мотив самопожертвования. Как клятва звучат отцовы слова в одном из писем маме: «Наше счастье будет тогда, когда окончится война и буду жив я,. Антонина! Я жил и работал только для тебя и ребят, и если буду жив и будут у меня руки и голова, будем жить не хуже, а еще лучше, чем жили до сих пор».
Самая большая боль отца - отсутствие писем из дома - в силу того же беспорядка на войне, метания солдата с фронта на фронт, из части в часть. Письма просто его не находили. «Писем не получал 9 месяцев. Наверное, меня давно уже похоронили и не ждут» (октябрь, 1943). «Жду терпеливо от Вас ответа о причине Вашего молчания. Неизвестность заставляет беспокоиться. Если больны, то прошу написать Олю (сестра мамы- М.О.). Мне не ясны причины и их нет, чтобы прервать вечную связь со мной». Из письма мамы, вернувшегося с пометкой «адресат выбыл», я читаю о том, как мама, написав ответ, бежала на вокзал к эшелону, идущему на фронт. Ей казалось - отправить письмо с эшелоном надежнее. Но письма адресата не находили. До самой его смерти. Мое сердце сжимается от боли: я представляю, какая это была казнь для человека, ежедневно встречающего смерть и не имевшего возможности получить поддержку от самых ему дорогих. Во мне теплится надежда: может он все - же получил какие - то вести о нас через своих родителей. Они жили гораздо ближе к фронту, а мама им тоже писала.
Как воспринимал войну мой отец - рядовой инженер, глава большого семейства, положительный и степенный человек? Конечно, как бедствие, губящее страну и людей, как неразумную трату человеческих ресурсов. «Может быть, на этом кончится драка», отмечает он в одном из писем. Какая емкая оценка! Кто- то затеял эту ненужную людям войну, оторвал от дела, от семьи, нарушил налаженный ход жизни. «Соскучился по дому, по своей прежней работе. Вот уже второй год, и уже чувствую, что забыл свою специальность. Пошел второй год, как Вас не видел. Дети, наверное, здорово подросли». Нет в письмах с фронта никакой патриотической патетики, тем более политики. Но уверенность отца, в том, что без его участия не развяжется этот узел всенародной беды (Если не я, то кто же!) поднимает его на пьедестал защитника не только своих близких, но всей России..
На шестидесятую годовщину Великой Победы я отправилась на Украину поклониться отцовской могиле. Я давно не была здесь - события последних лет не благоприятствовали, и Украина, такая родная, такая близкая, стала другим государством. В душе тревога: как- то выглядит сейчас место упокоения отца? На воинском кладбище звенящая тишина. Кипарисы и ели взметнули вершины в небо, зелень газона и яркие пятна тюльпанов. Воздух, благоухающий по - южному: цветут каштаны, сирень. У ног воина, склонившего над могилой голову, охапки цветов. Я нахожу на плите в длинном перечне имен нашу фамилию: «Здравствуй, отец!» Как выразить в словах нахлынувшие чувства: и боль, и благостное умиротворение. Я кланяюсь братской могиле. Я кланяюсь украинской земле, украинцам, оберегающим святое для меня место.

[dimag]

Садовникова Ирина Алексеевна
17 марта 1932

ИЗ ВОЕННЫХ ВОСПОМИНАНИЙ.

Есть имена и есть такие даты,—
Они нетленной сущности полны.
Мы в буднях перед ними виноваты,—
Не замолить по праздникам вины.
И славословья музыкою громкой
Не заглушить их памяти святой,
И в наших будут жить они потомках,
Что, может, нас оставят за чертой.
А. Твардовский

Прошло грандиозное событие — 60 лет Победы в Великой Отечественной войне, все меньше остается тех, кто непосредственно участвовал в ней, кто помнит, что происходило в тылу… Мне уже за семьдесят, нет ни моей мамы, ни дядюшек, воевавших на фронте и вернувшихся живыми (с ранениями и болезнями), ни маминой мамы, моей бабушки, которая прожила с нами до конца отпущенного ей срока и успокаивала маму, горько рыдавшую, 9 мая 1945 г.— в день Победы…
Прошло 60 лет после окончания войны, а я до сих пор не знаю, как и многие, где погиб и похоронен мой отец. Уверена, что если бы отец вернулся живым, моя жизнь сложилась бы иначе, хуже или лучше, не знаю, но уверена, что иначе, ибо в моей жизни, как и в нашей семье, безнадежно не хватало авторитета мужчины — любящего отца, создающего уверенность в характере, в поступках и планах жизни детей в нормальной семье.
Мне было 9 лет, когда началась война, и я уже перешла во второй класс, отучившись в новой школе с большим актовым залом, теплицей и парниками. Война отобрала новое здание школы и вернула начальные классы (с 1-го по 4-й) в старую одноэтажную деревянную школу, построенную еще до революции, в которой я и закончила 4 класса. Оба здания сохранились до настоящего времени, в 3-этажном теперь Академия ж.-д. транспорта.
В 1939 году папа, мама, я и моя няня переехали в новый благоустроенный четырехэтажный дом, в трехкомнатную квартиру по ул. Ленина (теперь ул. Свободы), где маме дали две комнаты. До переезда в новый дом наша семья снимала жилье в деревянном доме, на 2-м этаже по ул. Железнодорожная. Мама должна была получить 2-комнатную квартиру (отдельную!), на 2-м этаже, но в связи с международным положением (финская война) и тем, что ее «забрали» в военкомат, ей выделили 2 комнаты в коммунальной квартире на 1-м этаже. Помню, мама очень переживала, а отец ее успокаивал, говоря, что квартира отличная, светлая, потолки высокие, а местоположение дома — лучше быть не может, мамина работа — рядом, детский садик и школа для дочки — рядом. Сам же отец добирался до работы на велосипеде за 20 минут.
Предвоенный 1940 год, как потом часто говорила мама, был спокойным, радостным, солнечным и светлым в ее жизни. Лето было жаркое, с грозами, она с папой и со мной ходила в гости к Н. Н. Дятлову, главному инженеру завода и его жене в «Кремль» завода им Колющенко, где они тогда жили.
В сентябре 1940 года родился мой братик, Кирилл, которого мама и папа очень ждали. Хорошо помню, что этот сентябрь был холодным, выпал ранний снег и больше не таял. Чтобы можно было в тепле пеленать сына, отец купил рефлектор, отопительный сезон, вероятно, еще не начинался.
Отец любил вместе с мамой купать сына…
К началу лета 1941 г. братик уже ходил, держась за край дивана, за стулья, за свою кроватку. Отец не прочь был катать его на велосипеде, но мама боялась за сына и противилась этой затее. Тогда отец катал на велосипеде меня…
У отца был фотоаппарат ФЭД (лейка, как тогда говорили), он пытался фотографировать сына, маму, меня, но, так как он не совсем освоил весь процесс получения фотографий: съемку, проявление пленки и печатание с увеличителем, то они получались либо очень темными, либо светлыми. Часть из них сохранилась до сих пор (в виде пятен и бликов), но четкого изображения на них нет, однако можно видеть счастливую маму и малыша.
Начало войны и реакцию на нее родителей я не помню, но в сознании остался вид почти пустых витрин в магазинах — ни соли, ни спичек, ни мыла…
Дольше всех красовались на полках поллитровые баночки варенья из лепестков роз (по слухам, любимое варенье вождя), но и те скоро исчезли. В последующей моей жизни я больше такого варенья не встречала. Утро каждого дня (довоенного и, тем паче, военного) начиналось в нашем районе с гудков завода им. Колющенко и паровозного депо. Первый гудел басом, второй — дискантом.
В день Победы все заводские гудки Челябинска устроили праздничную перекличку. То-то был звон и гром!
Перед войной отец работал в городской адвокатуре (1939—1941 г.), а мама — в поликлинике завода им. «Колющенко». В феврале 1941 г. отец участвовал в юридическом семинаре, как лектор по ведению уголовных дел, с марта до начала июня входил в состав нового президиума коллегии адвокатов. Об этом написано в статье Кузнецовой В.Н. «Моя жизнь в адвокатуре» Юридического вестника № 6 за 2004 год.
В августе же 1941 г. отец добровольцем попросился на фронт.
Призвали его 17 сентября 1941 г.
Первое письмо, которое он написал мне лично, было от 25 февраля 1942 года. В нем он журил меня за не совсем хорошее поведение, убеждая, что я в семье «самая взрослая» и что должна «взять себя в руки», чтобы не огорчать и не нервировать маму, которая работала в госпитале и приходила домой к 10 часам вечера…
Отец считал, что я характером в его маму, Елизавету Григорьевну, в которой «столько же хорошего и доброго, сколько и несчастного». Он считал, что, особенно, «скверны и несчастны: доброта, доверчивость, рассеянность, мечтательность, фантазии!»… Оглядываясь назад с высоты своих преклонных лет, я должна признать, что во многом отец был прав, доброта и доверчивость, а особенно неуемные фантазии приносили мне много неприятностей, а вот чувство ответственности за своих родных и близких, которому учил меня отец и война, я пронесла через всю свою жизнь!
Отец в своем письме просил меня прочитать книгу из его библиотеки — «Князь Серебряный» А. К. Толстого, книгу об Уленшпигеле и о Гаргантюа. «Князя Серебряного» и «Уленшпигеля» я прочитала залпом, а вот веселого обжору Гаргантюа тогда не осилила, прочитала много позже. Сказки, которые мне посоветовал отец, взяла в библиотеке Клуба железнодорожников (старое добротное одноэтажное здание 1905 г., по ул. Свободы, которое в этом, 2005 г., снесли), как и сказки дядюшки Римуса и еще многие, самые разные книги, выпущенные до войны. Отец еще писал, чтобы мама выкупила подписку Диккенса, но вышло всего 3 тома — «Пиквикский клуб», «Оливер Твист» и «Рассказы» (помню, «сверчок в камине»). Остальные тома в свет не вышли…
Второе личное письмо отец отправил мне 16 июля 1942 г. В этом письме, как и вообще в каждом, он просил и меня и всех домочадцев писать ему хотя бы каждую неделю, сообщать, как мы живем, как растет мой брат Кириллка, как мама и мое учение. Вероятно, я все-таки была недостаточно ответственной, раз писала ему не так часто.
По малости лет, мне было непонятно несоответствие уклада жизни на фронте и в тылу. Тем более, непонятно было желание фронтовиков получить кое - какие вещи из дома.
22 июля отец отправил письмо — стихи, надеясь, что я их заучу наизусть и, когда он вернется, прочту ему, живому…
Где это письмо, где эти стихи, не знаю, помню только строчки:

«Мышонку каждый день
Было зубки чистить лень.
Стали зубки очень хрупки,
Разболелись страшно зубки…

Если (дочке? сыну?) каждый день
Станет зубки чистить лень,
То тогда придется лень
Полечить о мой ремень»…

Это «полечить о мой ремень» мне очень крепко запомнилось.
В октябре 1942 г. отец был в Москве, командирован для получения нового назначения, где встретился со своим братом Гришей, моим дядей. Как потом рассказывал мне Григорий Алексеевич, они дали друг другу слово, если один из них погибнет, то второй будет помогать его детям «встать на ноги». Григорий Алексеевич эту клятву выполнил — принимал активное участие и в моей жизни, и в жизни брата.
Именно в Москве отец купил мне с братом 2 книги: «Робинзона Крузо» и «Дон Кихота», обе на хорошей бумаге, с картинками Доре. Шрифт у первой был с «ять». Вместе с книгами мы получили необыкновенные электролампочки на елку, в виде свечей, крепившихся прищепками к ветвям. Они жили у нас долго, пока часть из них не перегорела, когда сменили напряжение со 125 до 220 вт. Если заменить перегоревшие лампы, то с реостатом они могут служить еще очень долго. И книги тоже живы…
С середины октября отец был направлен в г. Верхний Волочок, где стал проходить военные курсы командиров, и где он встретил свой День рождения - 38 лет, пошел 39 год, и где, как он писал, он, похоже, был самый старый. Все остальные юристы лет на 5-6 моложе. В письмо из казармы он вложил открыточку с «цветочком». До сих пор помню эту открытку акварелью, где был нарисован анемон — ветреница, с нежно-розовыми лепестками.
А для брата отец посылал фотооткрытки черного и коричневого цветов о первой мировой войне — «с театра военных действий». На открытках были артиллерийские орудия на конной тяге: на марше, на боевой позиции, солдаты-артиллеристы, заряжающие свое орудие. Выглядело все это нарядно, по - театральному. Где отец доставал эти открытки? Почему посылал их маленькому сынишке? Чтобы успокоить, что война и вправду «театральное зрелище»? - Он пытался скрасить жизнь своих еще таких несмышленых детей, посылая им открытки: дочери — цветы, сыну — «Театр военных действий».
Самое большое письмо отец написал мне 3 мая 1943 года. Вчитываясь в это письмо, понимаешь, как безмерна его тоска по оставленному дому, жене, детям, как далеко он от их бед, и как хочется ему хоть чем-нибудь помочь нам, разве только денежным переводом, цена которого в тылу ничтожно мала, да советом, который невозможно осуществить! Вся душа его изболелась за семью.
В этом письме он описывает свою землянку, мышку, которая нахально, у него на глазах, грызет сухари, гул самолетов в небе: наших и немецких, то, как «донимают» его комары…
Отец сочиняет для меня и для брата стихи, пишет их на елочных флажках, посылает сыну лошадку из папье-маше на колесах, на которой можно ездить. Эти подарки пришли к нам к Новому 1943 году. Все, что отец написал для меня и для Киры, он просил сохранить: рукописи, стихи, открытки и картинки к стихам.
Последняя открытка с Западного Фронта пришла от 1 сентября 1943 г. В ней он (в который раз!) просил жену «беречь себя хотя бы ради детей и не забывать об этом»…
А от 6 сентября 1943 г. пришло сообщение от фронтового друга, с которым он прожил все лето в землянках — Белякова Василия Прохоровича. В сообщении он написал, что А. А. Шишов погиб при выполнении боевого задания 3 сентября 1943 г.
Много позже, в Извещении Н.К.О. СССР Кировского Городского Районного Военного Комиссариата г. Челябинска от 6 апреля 1946 г. за № ф.386, было указано, что лейтенант Шишов Алексей Алексеевич, 1904 г. рождения, уроженец г. Свердловска, находясь на фронте, пропал без вести 6 мая 1944 года! Мама же верила и не верила, что отец погиб в сентябре 1943 года, не получая с этого времени от него никаких вестей.
А 9 мая, в День Победы, она горько рыдала на груди у своей мамы, моей бабушки.
Только с апреля 1946 года мы стала получать пособие (пенсию) на детей — меня и брата.
Насколько я помню, в самые трудные военные периоды жизни, мама продавала, вернее, меняла личные отцовские вещи: пальто, велосипед, ружье, на продукты — картошку, конину, растительное масло...
После зимы 1942 года мы стали организованно высаживать картошку и морковь, на выделенных для этого землях, как и рабочие других заводов и организаций. На бортовых машинах, семьями, нас вывозили в поле на посадку, прополку, окучивание и сбор урожая. После сбора урожая картофель, собранный в мешках, развозили по домам и я, с привычным чувством голода, допоздна ждала, когда привезут «наш» картофель, чтобы получить полную сковородку, только для меня, жареного на рыбьем жире картофеля. Я всю ее съедала, и ничего вкуснее для меня тогда не было — свежей жареной картошки на неприятно пахнущем рыбьем жире. Эвакуированные соседи, при этом, ходили по квартире, зажав носы пальцами.
Картошку же, и после войны, наша семья, и почти все родные и знакомые, садила вплоть до конца 90-х годов 20 века, меняя при этом местожительства, предприятия и учреждения.
Что касается отцовского фотоаппарата ФЭД, то он оставался в доме и после войны, куда он потом делся, должен знать брат. Книги, которые отец любил, оценивая не только содержание, но и оформление и именно поэтому покупая повторные издания, он любил подержать в руках, полистать знакомый текст, оценить художественное оформление, были частично проданы в публичную библиотеку (особенно двойные экземпляры) с помощью Осминниковой Анны Яковлевны — знающего библиотекаря, жены Бориса Семеновича Ицына, знакомого отца. Осталось в памяти, как я, стоя на табуретке, поставленной на стол, достаю книгу из шкафа (шкаф, встроенный в стену, был достаточно высок и глубок), а Анна Яковлевна берет ее, ахает, восторгаясь, отдает маме, а та решает, в какую стопку ее положить — для библиотеки или оставить дома. Книг у отца было достаточно много, были собраны все более или менее заметные довоенные издания. Ту часть, которая осталась в доме, мама предназначила обожаемому сыну, прямому наследнику отца. Однако, как старшая в семье, я долго пользовалась отцовской библиотекой, на всю жизнь воспитавшей во мне любовь и благоговение перед книгой. А уж «Библия» с гравюрами Доре дала объяснение всем знаменитым библейским сюжетам, так что они были понятны мне в любых картинных галереях. Поскольку отец был неравнодушен к поэзии, у него была собрана «Библиотечка поэта» — небольшие книжечки, форматом с ладонь, всех поэтов, которых разрешила печатать Советская власть. В Приложении к «Ниве», дореволюционному журналу, который выписывал мой дед, Алфеев В. Е., были полные собрания сочинений Афанасия Фета, Майкова, Ф. Тютчева, Надсона. Определенный след прочитанные стихи оставили и в моей душе.
Надо признаться, я всегда была больше фантазеркой, чем реалисткой, всегда мечтала о путешествиях и приключениях, даже была склонна к авантюризму. Однако, брат отца, дядя Гриша, приняв участие в моем становлении, убедил маму, что после десятилетки я должна учиться в Свердловске на инженера-строителя. Он сам был инженером, работал в «Гипромезе» и даже помогал строить Китаю металлургические заводы. Так в 1950 г. я поступила в УПИ г. Свердловска, а в 1955 окончила стройфак и до пенсии работала инженером в Березниках, на Алтае (в Усть-Каменогорске) и в Челябинске (Горпроект, Гипромез, ЧПИ).

[dimag]

Сазыкина Галина Игнатьевна
27 февраля 1939 год


ПОИСК ПРОДОЛЖАЕТСЯ…

«Срок войны – что жизни век»
А.Т.Твардовский

Среди множества маленьких станций, прилепившихся к уральской железной дороге, есть одна, такая же тихая и, казалось бы, неприметная, как и все, но очень близкая моему сердцу станция. Там жила моя бабушка, провели детство и юность мама, дядя…
В далёком 1935 году на эту станцию приехал работать директором большого хозяйства, в которое входили «Заготзерно», элеватор и «Сортсемовощ», молодой, энергичный кареглазый паренёк. Он только что окончил Высшую коммунистическую сельскохозяйственную школу (ВКСШ). Эта школа готовила специалистов высшего образования, руководящих работников сельского хозяйства.
Звали его Игнатий Ильич Кротов. Он был невысокого роста, деловой, очень подвижный, приветливый, обходительный с людьми, умный, образованный, с хорошей речью и приятным голосом, аккуратный, всегда подтянутый. Люди тянулись к нему, им казалось, что он знает всё, о чём бы его ни спросили; разбирался и в технике, и во всех делах хозяйства. Игнатий Ильич был из большой крестьянской семьи, где росло одиннадцать детей, поэтому к труду был привычный. Молодёжь сразу же выбрала его комсоргом, и друзья стали его звать по-свойски Гошей. В этой комсомольской ячейкё состояли и моя будущая мама, которой тогда было шестнадцать лет, и её девятнадцатилетний брат Серёжа. Сергей с Гошей крепко подружились, к тому же комсоргу не на шутку приглянулась сестра Сергея, живая, весёлая, с самыми красивыми на свете глазами, девчонка. Часто бывая у них дома, он неназойливо пытался оказывать внимание девушке. Она сначала сторонилась его, стеснялась: как-никак он был старше её на целых семь лет. Игнатий Ильич не переставал красиво ухаживать за ней: дарил небольшие подарки, цветы, вёл интересные разговоры, был всегда внимательный, заботливый. Не сразу, а постепенно завоёвывал он расположение любимой девушки.
Со временем Клаве – так звали её – стало нравиться общение с этим умным, деликатным, так много знающим человеком. Девушке с ним было легко, интересно и весело. Гоша открывал ей глаза на жизнь, на мир вокруг. Кроме того, этот человек обладал удивительной притягательной силой. Её уважение к нему росло: чем дальше, тем больше… И когда, осенью 1936 года, перед направлением в Свердловск на военную службу, он предложил Клаве руку и сердце, она дала согласие и поехала с ним.
В Свердловске дали им комнату в коммунальной квартире. Стали жить. Через год, с небольшим, родилась дочь Нина, а ещё через год и четыре месяца появилась вторая дочь, Галина, то есть я. Был февраль 1939 года.
Мама вспоминала потом, что тогда мы жили очень счастливо. Она постепенно, через большое уважение и благодарность к своему мужу, к нашему папе, за его чуткое и трепетное отношение к ней (он очень любил маму, баловал её, буквально носил на руках, постоянно оказывал рыцарское внимание) – стала относиться к нему с нежностью, а потом и с любовью. Ей было хорошо с ним, интересно и надёжно.
У папы было много друзей. Они стали и мамиными друзьями. Это были интересные люди: военные, юристы, журналисты…
Папа помог маме получить специальность машинистки-стенографистки. Она ей пригодилась на всю жизнь. Мама любила свою секретарскую работу и печатала виртуозно.
Мы жили в Свердловске, до войны, в достатке, в радости и любви. Эти годы, почти пять лет, мама всегда вспоминала как самые счастливые в её жизни.
Где-то в апреле – мае 1941 года, отца, вместе с семьёй, направили служить в Белоруссию, сначала в маленький городок Пружаны, а вскоре - в старинный пограничный город Брест, в Брестскую крепость. Квартиру мы снимали в городе. Папа приходил домой только на выходной. Так было и в тот последний мирный день. Он пришёл к вечеру в субботу 21 июня, а 22 июня в 4 часа, ранним утром, когда люди еще мирно спали, фашистская Германия вероломно напала на нашу страну, на наш город. В первые же минуты войны наш папа, в полной боевой готовности, убежал на своё место службы, в Брестскую крепость.
В это время в городе уже пылали дома от множества бомб, сброшенных немецкими бомбардировщиками, от стрельбы сотен орудий, которые стреляли по городу с другого берега Буга, с польской территории. Добежал ли отец до крепости через этот кромешный ад от взрывов и рушившихся домов, под ураганом огня и металла, мы тогда не знали.
С тех пор мы его не видели и до сих пор нам очень мало известно о его судьбе.

Наша семья не получала писем от папы с войны. Тем более, бесценными для нас стали письма от его сослуживцев, товарищей по довоенной службе, оставшихся в живых в той войне. Все они отлично помнили папу.
Узнала я об этих дорогих для нас людях в свои студенческие, шестидесятые, годы, в «хрущёвские времена». Шло время «оттепели», когда чуть-чуть начал проглядывать лучик свободы слова. Люди ещё с осторожностью, с оглядкой, но уже стали частично и потихоньку раскрывать свои души, открывать многолетние тайны своих и чужих жизней.

В 1957 году писатель Сергей Сергеевич Смирнов написал очерк «Брестская крепость» и книгу «В поисках героев Брестской крепости». В 1959 году автор объединил их в одну книгу «Герои Брестской крепости». После того, как она попала мне в руки, я стала разыскивать папу. Начала переписку с оставшимися в живых защитниками Брестской крепости. С тех пор мы, его родные, знаем то немногое, что они мне написали.

Легендарный командир 44-го стрелкового полка, майор, впоследствии Герой Советского Союза, Пётр Михайлович Гаврилов писал, что с началом войны нашего отца не видел.
Это стало объяснимым и понятным после того как, я сопоставила факты из книги и писем. Дело в том, что на то время они хотя и были оба в крепости, но оказались в разных местах.
Как написано в книге С.С.Смирнова, Гаврилов жил с семьёй в крепости. С первыми взрывами немецких снарядов он в первую очередь бросился на Центральный остров, к своему штабу, чтобы спасти боевое знамя и секретные документы. Когда он прибежал туда, было уже поздно: штабные помещения уже горели. Тогда командир полка попытался собрать людей из своих подразделений. Их, оставшихся на 22 июня на острове, оказалось всего десятка два. Он повёл их через мост к выходу из крепости, намереваясь выйти с ними на северную сторону Бреста, где по предписанию должен был сосредоточиться его полк, в случае боевой тревоги. К несчастью, гитлеровцы уже были у северных ворот и отрезали путь в город. Так получилось, что командир полка оказался в крепости без своего полка. Он объединил свои двадцать человек и другие несколько сотен бойцов из разрозненных групп солдат из разных частей, сформировал из них три роты и принял над ними командование по защите Брестской крепости в её северо-западной и северо-восточной части, с Западным и, главным образом, Восточным фортами в центре обороны.

Что касается папы, то из письма заместителя командира полка по политической части (замполита полка) Артамонова Романа Николаевича можно заключить, что наш отец прибежал в крепость через Северные ворота вскоре после вражеского налёта на город. Он, наверняка, знал, что у этих ворот в казематах внутри земляного вала располагался один из батальонов их полка. Только что начался обстрел крепости. Комиссар Артамонов был уже там вместе с поднятым по тревоге батальоном. Он назначил папу командиром транспортной роты, вывел всех за крепостные ворота и отправил их на окраину Бреста, на место сбора полка по предписанию. Сам же Артамонов ещё ненадолго задержался у ворот, ожидая, что туда с минуты на минуту подойдёт командир полка майор Гаврилов, но не дождался: оставаться уже было опасно, обстрел усиливался.
Значит, в самом начале войны папа был в крепости, многие могли видеть его, и, может, поэтому некоторые защитники Брестской крепости писали мне, что он сражался там. По словам же замполита Артамонова он вместе с бойцами своего полка и со своей транспортной ротой пошёл на соединение с фронтом. Пробивались с боями: везде уже были немцы. Бои были тяжёлыми, кровопролитными. Под городом Прапойском - ныне Славгород, - что в семидесяти километрах от Могилёва, был самый тяжёлый бой, где полегло много наших бойцов, а ещё больше было ранено. Раненых немцы забирали в плен. Кто знает, может, именно тогда и наш папа, будучи тяжело раненым, тоже попал в лапы врагов..., а, может, позже... - но это я могу только предполагать.

Последним, кто видел папу, - из написавших мне ветеранов войны, - был защитник Брестской крепости Сергей Тихонович Дёмин. Служили они в одном полку и, несмотря на различие в возрасте и звании,- рядовому Сергею в начале войны было девятнадцать, и работал он шофером, а папа был на десять лет старше его и в звании старшего лейтенанта – они хорошо знали друг друга ещё с того времени, когда служили в Пружанах.
Итак, они встретились, примерно, 15 – 20 июля 1941 года за колючей проволокой в Бялой Подляске. Это был первый – сразу же за границей с Польшей – концлагерь, под открытым небом, куда фашисты сгоняли сотни и сотни первых русских пленных, солдат и офицеров. Этот был как перевалочный пункт, откуда переправляли пленных в другие лагеря, дальше на Запад.
Вот как пишет в одном из своих писем С.Т.Дёмин: «Бяла Подляска. Сюда попадали израненные, контуженые, обессиленные от голода и жажды последние защитники Брестской крепости и другие бойцы из приграничных мест, по которым уже прошёл кованый сапог фашиста. Нещадно пекло солнце, вся растительность была съедена. Люди ходили как тени. В такой обстановке я встретил политрука Кротова. Узнать его было трудно».
Папа сам подошёл к нему, иначе С.Т.Дёмин не узнал бы его. Неузнаваем он был из-за ранения в голову: потерял один глаз, на голове была грязная повязка. Папа заговорил первым. Они отошли от людей в сторонку, сели, стали разговаривать. С.Т.Дёмин пишет в одном из своих писем: «Рассказал он мне тогда историю, которая произошла с ним за несколько дней до начала войны. Жил он с семьёй на частной квартире, и хозяева, где он жил, открыто говорили, что в ближайшее время немцы нападут на Советы и будет война. Вот про это он рассказал на совещании политработников в политотделе 42-й стрелковой дивизии, и начальник политотдела его ругал и обещал наказать, но началась война – не успел».
Да, свои наказать не успели. Пришло другое наказание, страшное, огромное – и не для него одного – для многих миллионов мирных, ни в чём не повинных, людей.
Для папы это была вторая война в его жизни. Он уже прошёл финскую войну, был ранен, - и там, в Бялой Подляске, как пишет С.Т.Дёмин, держался очень мужественно. Говорил папа и о том, что надо бежать из лагеря – тем более, пока не увезли далеко - и пробираться к фронту.
Поговорив, они расстались, и больше С.Т.Дёмин папу не видел – там было очень много людей, и с каждым днём прибывали всё новые и новые. О дальнейшей судьбе нашего отца он ничего не знает…, пишет: «Возможно, он бежал из Бялой Подляски. Такие случаи были, очень редко, но были. А, может, его отправили, как и меня, дальше, в какой-нибудь фашистский концлагерь».

К сожалению, это всё, что мне удалось узнать о судьбе папы. У нас даже не осталось его фотографий на память – всё сгорело во время войны. Только у бабушки сохранилась одна фотокарточка, довоенная, 1936 года. Этого, конечно, мало…
Несмотря на это, у меня в душе живёт отчётливый образ дорогого, родного человека – отца. Он каким-то естественным образом всегда находился где-то внутри меня, в моей сути. Этому, может, способствовали рассказы о папе, слышанные в детстве от мамы, её брата – папиного друга, от бабушки.
Этот образ в какой-то степени помогал мне жить. Я старалась быть похожей на отца, хоть немного. В трудных обстоятельствах всегда «примеривалась» к нему, то есть думала, как бы он вёл себя в данном случае. Знала, что надо поступать честно, как делал бы он, чтобы не было стыдно перед людьми и перед собой; что надо быть всегда выдержанной и справедливой…

Образ отца как человека умного, образованного, энергичного, решительного, быстрого в движениях и в принятии единственно правильного решения, ответственного, честного, справедливого, душевного, внимательного и заботливого в отношении к подчинённым, беззаветно любящего Родину, горячо и нежно свою семью - я нашла и в письмах ветеранов войны, хорошо знавших папу.
Ему посчастливилось служить под началом такого известного командира полка, как майор Гаврилов. Из переписки с защитниками крепости знаю, что командир был волевой, трудолюбивый, строгий, требовательный к себе и другим и, в то же время, справедливый человек, чуткий воспитатель, заботливый, как отец. Бойцы его так и называли, «отец». Гаврилова считали самым лучшим, самым грамотным командиром полка в 42-й дивизии.
И мне очень дорого то, что именно от такого человека в марте 1960 года в ответ на моё письмо я получила такие слова: «Я очень хорошо знал Игнатия Ильича до войны и помню его как отличного ротного политрука». Этими скупыми, немногими, словами сказано очень многое: помнить после стольких лет человека, которого командир знал совсем короткое время, означает то, что наш отец действительно был достоин памяти такого человека, как Герой Советского Союза Пётр Михайлович Гаврилов.
Все другие папины сослуживцы, с которыми я вела переписку, также помнили папу и отзывались о нём очень хорошо.
«Вашего отца я хорошо знал до войны. Это был дисциплинированный, чёткий, развитый и внешне подтянутый офицер. Товарищ Кротов пользовался любовью, уважением и заслуженным авторитетом у подчинённых и всего личного состава нашей части». – Из письма, от 20.04.1960 г., бывшего замполита командира 44-го стрелкового полка Артамонова Романа Николаевича.
«Я очень хорошо знал вашего отца. Всегда восхищался его целеустремлённой работой по воспитанию личного состава роты, в духе беспредельной преданности нашей Родине». Из письма, от апреля 1986 г., бывшего секретаря партбюро 44-го стрелкового полка Максимова Петра Захаровича.

Наш отец, Кротов Игнатий Ильич, официально числится «пропавшим без вести» в июле 1941 года… Такие тяжёлые слова…, означающие гнетущую неопределённость. Какова его судьба? Где его могила, если он погиб или умер? И есть ли она? Мама всегда считала, что, если бы папа был жив, то после войны он обязательно отыскал бы нас. И ещё она говорила нам с Ниной: «Если бы папа был жив, он непременно был бы генералом, и мы жили бы совсем по-другому, а не в такой нужде». Бесспорно, нам его не хватало всю жизнь. И всю свою сознательную жизнь я не прекращаю поиски сведений о его судьбе. Поиск продолжается и сегодня…

Человек не вернулся с войны. Семья потеряла отца, жена – мужа, страна – активного члена общества. А сколько таких, не вернувшихся с полей битвы воинов: пропавших без вести, убитых, искалеченных и умерших? Сколько же осталось «обезглавленных» семей, детей-сирот? - Миллионы!
Это только в нашей стране. А сколько ещё во всех странах, по которым прокатилась та война? - Тоже миллионы?!
Виновник всего этого один – фашистская клика, развязавшая войну и втянувшая в неё ни в чём не повинных мирных людей многих стран.
Мы, христиане, умеем прощать, но фашистам и разных мастей террористам – вряд ли может быть хоть какое-то прощение!

[dimag]

Конкурсная работа
Статья

Автор: Ученица 8 «А» СОШ №340, Васильева Яна.

1
06.06.2011


Был город-фронт, была блокада…

Пройдя сквозь долгий грохот боя,
На слиток бронзовый легла,
Как символ города-героя,
Адмиралтейская игла.
(Николай Браун)

В этом году мы отмечаем уже 66 раз победу в Великой Отечественной Войне. Наша жизнь - это книга, в которой навсегда должны сохраниться листы с памятью о погибших воинах, о победе, о ветеранах, особенно у ленинградцев, которые должны помнить о людях, противостоявших блокаду.
Ленинградская блокада - самая суровая т трагичная страница в истории города. Она продолжалась 900 дней и 900 ночей. Блокада унесла жизни многих людей, в том числе детей, которые умирали с голоду, которые хотели увидеть мирную жизнь, улыбки родителей. А ведь были детки, у которых погибли все родственники. Они были одни. Эх, как же им хотелось попробовать вкус беззаботного детства, которое уходит бесследно…
Да, был голод, была война, обстрелы, но надо было держаться, нужно было выжить! Поэтому в городе круглосуточно работало радио, которое не давало унывать людям. Работал метроном - сердце города, означавшее, что город жив. Всем ленинградцем был знаком голос Великой Ольги Берггольц, который подбадривал горожан. Ольга Федоровна дарила людям надежду на освобождение и на победу. Поэтесса создала свои лучшие поэмы, посвященные защитникам Ленинграда.
В наше время, в городе Санкт- Петербург (Ленинград) существует улица, названная в честь Великой поэтессы, улица Ольги - Берггольц. Школа, в которой я учусь находится на этой улице. Мы всегда будем помнить то, что сделала для нас и для других жителей Ленинграда Ольга Берггольц. Помним даты, связанные с поэтессой. Ездим на кладбище, возлагаем цветы. В нашей школе создан музей, в котором собирают по крупинкам материалы и восстанавливают историю, забытую некоторыми люди. Ведь мы должны знать героев и помнить их!
Также проводятся встречи ветеранов Великой Отечественной войны, которые посвящаются Ольге Федоровне. Наши герои были лично знакомы с поэтессой, слышали её бодрствовавший голос, некоторые даже читали стихотворения, которые вызывали слезы на наших глазах, боль в сердце.
Эта боль вызывается словами о войне, о смерти, которая могла настичь каждого человека в эти ужасные годы.
После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся множество ленинградцев, высечены слова, сказанные Ольгой Берггольц:

«Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто»
Последняя строчка в словах Ольги Федоровны вызывает ужасную боль в душе, наворачиваются слезы. Надо надеется, что эти слова будут передаваться из поколения в поколение. Их никогда не забудут. Мы должны помнить, мы должны знать.

[dimag]

Вместо предисловия

СЧАСТЬЕ - ЭТО КОГДА НЕТ ВОЙНЫ
Ольга Фокина, Иркутская область, Усть-Илимск

Для тех, кто знает о войне не понаслышке, слово «мир» - волшебное слово. Они-то умеют ценить светлое небо над головой. Для них мир – свобода, бесценное счастье, улыбки детей, радостные лица родных и близких людей, друзей.

А мы как-будто забываем то, что забыть нереально. Поэтому и в современное время много страшных войн. Они как-будто напоминают нам о том, что мы должны ценить мир. С каждым годом, с каждым поколением, мы вглядываемся в лица наших детей, и уже не узнаем в них себя. Слишком большие у них запросы сегодня на красивую, беспечную жизнь, на миллионы денег, для добычи которых не хотят тратить силы и время. Они все реже и реже задумываются, что счастье – это когда нет войны, это когда живы твои родители, дети, родственники, близкие люди, друзья, когда они рядом, это когда нет слез, нет боли, нет смерти.

Возможно, это у меня слишком большие запросы. Но, с другой стороны, ведь все в наших руках. Зачем устраивать междоусобные войны, отвечать злом на зло? Почему людям нельзя просто и мирно договориться? Война забирает самое дорогое, что есть в нашей жизни.


ВОЙНА ЗАБИРАЕТ И ДУШИ

Война забирает не только жизни, но и души. Никогда не узнаешь человека, который пришел с войны. Он – другой. Война делает человека жестче, взрослее, сильнее духом и волей. Современные войны – страшные войны. Но многие люди, вернувшись с войны, идут на контрактную службу, они не могут найти себе место и применение в повседневной жизни, отныне они не могут смириться с законами современного общества, им снится война, их затягивает война.

НА ВОЙНЕ КАЖДЫЙ СОВЕРШАЕТ СВОЙ ПОДВИГ

*С одной стороны, тот, кто творит подвиг – герой, но с другой стороны, на войне много героев, практически каждый совершает свой подвиг. Конечно, были и те, кто от подвигов уклонялся как мог, но не нам их судить…
Подвиги тоже разные есть. Для кого-то подвигом было и то, что переборол свой страх, что выжил. Чем не подвиг то, что вчерашние школьники несколько лет не спали, а все шли, шли, шли вперед, воевали, шли по мертвым, стреляли, шли по разложенным минам? Чем не подвиг, когда солдат подрывает себя и рядом стоящих немцев? Чем не подвиг, ждать сына, брата, мужа, жениха, отца с войны и самой пытаться выжить? Чем не подвиг, нести 16 кг 400 г противотанкового оружия, поднимая его за павшими товарищами, не оставляя его врагам?
Никогда не забуду историю ветерана Великой Отечественной войны, который, заметив приближающегося врага, обмазался кровью своих погибших товарищей, снял и спрятал затвор от пулемета, притаился, а затем вытащил затвор и стал стрелять по врагам. Разве это не подвиг?
Чем не подвиг то, что они, не страшась смерти, боролись за победу, за свободу, за жизнь своих потомков?

ЗАЧЕМ МНЕ ПОМНИТЬ О ВОЙНЕ?
Три года назад, когда я была школьницей и председателем школьного литературно-краеведческого клуба «Поиск» (руководитель Н.В. Пешкова), у меня и в мыслях не возникал этот вопрос. Но я видела этот вопрос в глазах детишек, которые только приходили в наш клуб, которые недоуменно смотрели на меня, вглядываясь в огромные кипы бумаг и папок нашего школьного музея.

Дело в том, что мы с ребятами уже 9 лет ищем ветеранов Великой Отечественной войны, навещаем их, заботимся о них, собираем всю ту бесценную информацию, которую десятками лет они не в состоянии вычеркнуть из памяти.

Зачем? Затем, что подвиги каждого из них должны жить в наших душах вечно. И нам должно быть стыдно за своих сверстников, которые так безответственно растрачивают свою жизнь, губят себя пороками, забывая о том, что их же бабушки в далекие 40-е поднимали глаза в небо и молили Бога, чтобы закончилась эта беспощадная война, о том, как полуживые парнишки подрывали себя, когда к ним подползали немцы, о том, как умирали от холода, от того, что совершенно было нечего есть, о том, как ежесекундно зарывали родных и друзей в землю, потому что было не до похорон…

Мне стыдно за тех сверстников, которые отравляют свою жизнь наркотиками, алкоголем, распутством, ленью… Мне стыдно за тех, кто даже выслушав хотя бы одну жизненную историю ветерана Великой Отечественной войны, еще задумывается над вопросом: «Зачем мне помнить о войне?», или, вообще, ни о чем не задумывается!

Мы должны, должны знать и помнить, уважать, ценить, беречь память о тех, кто, не раздумывая, жизнь отдал за наши жизни, за наше будущее! Как жаль, что не все это понимают… Не ценят жизнь, подаренную ветеранами, не ценят самих ветеранов войны. Как можно за какую-то медальку или тыщонку избить того, кто подарил тебе жизнь, того, кто чудом остался жить, чтобы рассказать нам, что такое настоящая война, того, с кого нужно пылинки сдувать, беззащитного в наше время ветерана?! Как поднимается рука?!
Зачем мне помнить о войне? Затем, что война коснулась каждого из нас. В каждой нашей семье получали похоронки… Мы должны свято чтить своей памятью и уважением, тех, кто воевал. Мы должны стыдиться своих моральных недостатков, своих слабостей, своих пороков, вспоминая рассказы своих бабушек и дедушек о той чудовищной войне…

Ольга Фокина, Иркутская область, Усть-Илимск



Есть в памяти мгновения войны
Победа в Великой Отечественной войне – подвиг и слава каждого русского солдата. Немало подвигов совершил ветеран Великой Отечественной Семен Никитич Первушин, эти мгновения войны никогда не исчезнут из памяти. Семен Никитич служил в 341 стрелковом полку, 186 дивизии, в пехоте, был участником войны в Манчжурии, носил противотанковое оружие, не раз смотрел смерти в лицо.
В 1940 году Семена Никитича Первушина призвали в армию, ничто еще не предвещало беды – такой страшной и длинной войны. В армии Семен Никитич отслужил восемь месяцев, часто вспоминает трудные учения на Востоке.
И вот как-то предстояло 341 стрелковому полку заночевать в одном поселке, в котором проходил учения и Семен Первушин. Как обычно в таких ситуациях, солдаты расположились на сеновале, а офицеры поехали в деревню. Семен Первушин получил приказ: охранять регион, поэтому в эту ночь он стоял на посту. Костер вдалеке он приметил еще в три часа ночи, и сообразил, что для приготовления завтрака – еще рано, а ужин – уже позади. Вскоре к Семену Первушину подбежал другой солдат, запыхаясь, сообщил: «Знаешь, Первушин, война началась!». Семен Никитич не поверил и переспросил: «Какая война?!» И тут стало ясно, что враг напал на Советский Союз. По военной тревоге солдаты кто на велосипедах, кто на лошадях поехали по деревне собирать офицеров.
Действовать нужно было незамедлительно, поэтому вскоре солдаты оказались в полной боевой готовности на границе, где их уже поджидали японцы. В это же самое время к Москве уже тоже подходили фашисты.
- Страшное дело, - вспоминает ветеран Великой Отечественной войны Семен Никитич Первушин. – Пришли мы на исходные позиции, 186 дивизией, а там такие комары, как букашки. Сидели в окопах, комаров кормили. Приказ был: никуда не уходить. А Уссури - речка большая широкая. По ту сторону японские катера ходят, а по другую – наши. Вот и смотришь: будто рыба плещется, значит, японец плывет. И сидели, как на иголках. И все ждали. Ждали день и ночь. Строили бандажи, бетонировали их и сидели в них. Когда отогнали врагов от Москвы – спокойнее стало.
В августе началась война в Манчжурии, перед русскими солдатами стояла задача: освободить эту территорию от японцев, так как они постоянно нарушали российскую границу.
Было заранее установлено, что началом войны с Японией послужит ночной сигнал – летящий по границе самолет, и об этом были предупреждены русские солдаты. Самолет пролетел, пошли реактивные «Катюши».
- Через речку Уссури кусты были выше восьмиэтажного дома, а по нашу сторону - чистый берег. Как дали залпами «Катюши» по этим кустам, - одна земля осталась! Какой там японец спасется?! Мы в это время переплывали через речку, по два человека с пулеметами. И в наших солдат залпами попадало, - тяжело вздыхая вспоминает Семен Никитич. - Действительно, причиной многих поражений Великой Отечественной войны была недостаточная подготовка командиров, они элементарно не могли рассчитать попадание мин, и от этого гибли русские солдаты.
- Случай был такой, – продолжает Семен Никитич, - мы переправились, вторую роту ждали, а в это время бомбят вокруг. Вода в пулеметы попала. Русские командиры мину пустят, а она не долетает, падает посреди реки, где наши ребята переплывают… Сколько ребят погибло от своих же мин! Вот какие бестолковые командиры были. Связи-то не было, все «вперед» кричат, не думая. Вот такие дела! Небольшая месячная война, ну а дел много наделал японец, очень много. Кому жить, тот, видать, и остался жив. За пять лет до чего она надоела, эта война! Весь день не спишь, все вперед и вперед идешь. На Востоке покоя не давали, по 20-40 километров марши, чтобы солдат подготовить. Голодные. Привезут замороженной картошки вагон, как уголь. Варим и едим.
- Командир у нас был – хохол, бестолковый, все кричал: «Вперед!!!», - продолжает ветеран Великой Отечественной. - Брали мы район, который весь под землей был зарыт, а наверху - амбразура. Солдаты только поднимутся, этот командир, из винтовки стреляет, косит по амбразурам этим. Заляжем, лежим, а он в амбразуру кричит: «Давай!», дескать, иди сюда. Построили нас, всех, кто в живых остался. Сказали коммунистам вперед выйти. Нас шесть человек вышло. Дали задание: по три человека с той стороны и с этой, подползти и амбразуру забросать гранатами. А подход перед амбразурами был такой – ров, водой залитый. Ну нам дали приспособление, чтобы водой не захлебнуться. И гранатами забросали их амбразуры. Потом пошли под землей. А там жены «смертников» лежат, целый ров, целый километр. Они всегда рядом с ними были. Вот такие дела.
Случаи всякие были, конечно. Когда во второй раз брали микрорайон, взяли один гарнизон. Голодные русские солдаты загребали касками найденный сахар, искали продукты, и даже не слышали, как им кричали: «Не трогайте, может, отравленный этот сахар!». К счастью, еда была все-таки не отравленная. Но без происшествий не обошлось. Семен Никитич стоял рядом с командиром, и в это момент мимо пролетела пуля, чудом она никого не задела. Солдаты обернулись, недалеко был амбар. Открыли амбар, а там – японец, нож себе в живот воткнул, чтобы не сдаваться.
За побежденные амбразуры Семена Первушина и еще троих солдат наградили медалями «За боевые заслуги». «Как бы тяжело не было, - признается ветеран, - но мы их все-таки победили, и выгнали с этой территории».
Когда брали границу, ранило шестерых русских ребят, но враги были уничтожены и гарнизон их был занят. Командир дивизии, командир полка и солдаты решили, что этих ребят нужно переправить на российскую сторону, но река широкая. Пришлось сделать из камыша плот, чтобы не проникала вода.
- Четверых оставили. Как я в их число не попал? Не знаю. - Вспоминает ветеран. - Только к берегу поднесли раненых, а японцы спрятались в кустах и расстреляли всех и: и раненых, и тех кто их вытаскивал … Один наш солдат успел, в воду нырнул, так спасся и догнал нас. Отходя, он стрелял в японцев. Наградили Орденом Красного Знамени.
По словам Семена Никитича Первушина, армию на западе снабжала Америка и продовольствием, и вещами. Например, высылали сало шпик или ботинки. Со временем все это распространилось и на магазины, то есть помощь могли ощутить не только военные, но и гражданские люди. «Во время войны я даже иголку русскую не видел, все было американское!» - восклицает Семен Никитич.
Семен Первушин отличался крепким здоровьем и мощным телосложением, поэтому во время военных испытаний, когда падали от голода и усталости наши солдаты, Семен Никитич забирал у них винтовки, вешал себе на плечо и шел дальше. Таким образом, винтовки со всего отделения он нес один, что далеко не каждому было под силу. Семен Первушин носил и противотанковое оружие весом 16 кг 400 г, два метра длиной. После такого подвига, командир Савченко приказал Первушина не будить до утра, а потом хорошо накормить. Солдат, которых падали, увозили на повозках. Все они были молодыми, с 1926 года рождения.
- Один случай был, - припоминает ветеран Великой Отечественной, - он никогда не забудется. Японцы нас теснят, а мы стреляем. Наших много погибло, моего помощника тоже убило. Гляжу: японцы уже бегут, сейчас меня заберут. Я кровью раненых себя намазал, а затвор от пулемета снял и спрятал. Лежу, притаился… Они проходят и говорят: «Убитые, убитые». И дальше пошли на нашу территорию, чтобы ребят «обчистить», забрать оружие. Далеко отбежали. Я повернулся, развернул свой пулемет, вытащил затвор и по ним начал стрелять… А если бы затвор не спрятал, они рассмотрели бы. Жить-то охота было. Бог спас.
За это Семену Первушину тоже благодарность дали. Медаль «За боевые заслуги» нашла его уже после демобилизации.
- Как-то район брали, вдвоем с солдатом родом из Красноярского края. Бежим в гарнизон, японцев бить. У ворот японец стоит, связку «лимонок» держит. Этот парень опередил меня. Его подбросило, и как все взорвется… А меня воздухом, ударной волной о бетонную стену сильно ударило. До самой демобилизации вообще глухой был.
С тех пор ветеран Семен Никитич плохо слышит.
- Не страшило, что кто-то убьет или подстрелит, - объясняет ветеран, - самое главное было – победить! Не боялись этой смерти. Страшное дело, страшная война была… Голод, холод… Много пережил, много трудностей видел. Ляжешь – и все думаешь, обдумываешь, вспоминаешь…
Служил Семен Никитич честно и добросовестно пять с половиной лет, а в голове было одно: победить и остаться живым. Японцы – умный народ, прежде чем начать войну, они провели асфальтированные дороги к границам России, изобрели электрические управляемые «танкетки» (наподобие современных роботов). Их механизм заключался в следующем: «танкетки» ползли по кошенной низкой траве в оборону русских солдат, а японцы, которые находились на определенном расстоянии, нажимали на кнопку и «танкетки» взрывались вместе с русскими солдатами!
- Они и сейчас умные, - добавляет Семен Первушин, - хитрые, но звери, злой народ…
- Их город большой весь в церквах был. Наши наступают. У них с церквей везде пулеметы и винтовки стреляют. Ребята-то с запада, с фронта, приехали, все в орденах, - а все равно здесь на Востоке мертвые полегли. Тяжелая артиллерия отстала, по болотам подошла. Начали бомбить. Весь сожгли город. Наш 341 полк как Бог отвел. Мы были справа, остальные ребята все погибли. Он стоит на вышке с пулеметом, а ты бежишь, винтовками подкашивают… Горел весь город, он же деревянный, бетонных сооружений не было, как спичечный домик сгорел.
Семен Никитич был помощником коменданта Богданова и охранял тюрьму, в которой сидели шесть японских офицеров:
- Подашь ему еду в окошечко, а он голову не подымет, не посмотрит, бесполезно. Возьмет чашку, бросит в сторону. Какой злой! Потом их всех увезли в Россию, кого – на Колыму, кого - в Иркутск, железную дорогу строить.
Представить только герой нашей публикации был в шаге от важнейшего и приятнейшего события в жизни, он чуть было не попал на главный Парад Победы, который проходил в Москве! На Парад победы командир дивизии велел собрать трех высоких и красивых солдат и отправить в Москву. С 341 полка отобрали трех человек, среди них был и Семен Никитич. Отправили их сначала в Хабаровск. Оттуда обещали в Москву увезти, прямо на Парад. Но три дня они находились в Хабаровске, затем вернулись обратно в свои части, так и не побывав в столице. Руководство посчитало, что нужное количество солдат уже набрано. «Хотелось попасть в Москву», - сетует ветеран. Парад был 9 мая, а 15 мая – демобилизация Семена Первушина.
«Пять с половиной лет – вся молодость прошла», - печалится ветеран.
Нельзя не вспомнить любимую жену ветерана - Веру. Мало таких женщин было, которые пять лет ждали возвращения любимого, до призыва они прожили с ней всего пять месяцев, и его забрали в армию. «Она была настоящей русской женщиной с доброй человеческой душой и горячим сердцем», - говорит Семен Никитич. Все пять лет в ожидании Семена прожила у его родителей, в колхозе. Была и председателем колхоза, и бригадиром. В общем, хозяйственная была женщина. Ждала. И дождалась свою любовь. Сегодня ее уже нет, но Семен Никитич бережно хранит образ Веры в своей памяти и не устает повторять, что ему повезло с женой. Повезло Семену Никитичу не только с женой, но и с дочерью, которая обеспечила ветерану покой и уют, и не дает ему скучать, организовывает встречи школьников со своим отцом, чтобы они узнавали историю не из учебников, а из уст очевидца, участника, ветерана Великой Отечественной войны.
ОЛЬГА ФОКИНА,
Иркутская область, Усть-Илимск

В краю Манчжурии, где были жаркие бои
Лишения и невзгоды, голод и смерть товарищей, увечья, жестокость врагов. И долгожданная победа, возвращение домой, которого ждал целых семь лет… Об этом тяжело вспоминать Ефиму Венедиктовичу Овчинникову, участнику войны с японцами в Манчжурии, но он продолжает охотно встречается со школьниками и делиться воспоминаниями, чтобы юное поколение имело хотя бы малейшее представление о том, как их дедушкам и бабушкам досталась победа, какой ценой они отстояли светлое будущее своих потомков, как исполняли свой долг.
Ефим Венедиктович Овчинников родом из деревни Читинской области, Колганского района. 1927 года рождения. На работу пошел в тринадцать лет, потому что началась война.
- Что я мог почувствовать, когда началась Великая Отечественная?! – вздыхает Ефим Венедиктович. - Всего тринадцать лет было, пацан, в школе еще учился. Все верили, конечно, что победим. Но жизнь сразу изменилась, наступил голод, хлеба не было. Жили, перебивались как-то.
В семнадцать лет Ефим Овчинников получил повестку из военкомата.
- Дед меня посадил на сани, и тридцать километров повез. С района триста километров до железной дороги. Всю молодежь собрали и повезли в часть, - вспоминает Ефим Венедиктович.
Где служил Ефим Овчинников, снайперская школа была. В этой школе он около года учился. Помнится большая нагрузка. И в то время, когда только закончились военные действия в Германии, начиналась война в Японии.
Пришел приказ, по которому забрали молодых ребят из снайперской школы и отправили в Японию, чтобы устранить военный конфликт. Китайцы уже были оккупированы японцами. Перед русскими солдатами стояла задача - освободить Китай.
- Пересекаем мы Манчжурию, - делится воспоминаниями ветеран Великой Отечественной. – Было это утром. Манчжурия большая, все горит, стрельба идет, а китайцы в это время успевают со складов магазинов уносить что было, потому что голодные. Пришла часть японцев с запада, с Германии. Вся техника большая, танки объезженные, люди бывалые, грамотные, а мы-то пацаны… Нам всем еще только восемнадцатый год пошел. Они, значит, открыли фронт и погнали, нас услышали, и стрельба пошла… Везде стрельба, куда не иди… Много раненых и убитых, конечно… Мы шли сзади, так как тыловики, но тоже далеко прошли и кое-где помогали…
- Страшно, конечно, было, - продолжает Ефим Венедиктович. - Жить-то охота. Не будешь же домой поворачивать: тебя свои же и застрелят, убьют, перепрыгнут и дальше побегут… Стреляют, стреляют, падают, а народ кричит: «Ура» и вперед идет … Оружие у нас было очень большое, тяжелое: трехлинейки, штыки, винтовки. Это сейчас автоматы, а тогда с винтовками были. Мне, конечно, лично штыком убивать не приходилось, а с винтовки стрелял, а там куда попадет… Хочешь жить: или тебя убьют, или ты стреляй. Вот такая война. Кто как мог выжить… Стреляли, кричали: «Мама, помоги», а там кричи не кричи. Откуда пуля прилетит: справа или слева, спереди или сзади? Командиры кричат: «Вперед» и никаких разговоров, ни шагу назад… Иначе бы не победили…Вон на западе как было: по тысяче сразу убивали, по пятьсот… Здесь-то меньше, конечно. Но японцев прогнали быстро, сразу. Они не ожидали. Наших там полегло, вспоминать не хочется… Конечно, страшно было, а что сделаешь? Там же ревут: «Вперед!»…
Ефима Венедиктовича Овчинникова, человека- «легенду» той страшной войны, живого очевидца событий, часто приглашают в школы к ребятишкам. Ветеран этим доволен, говорит, мол, грамотные они сейчас, вопросы интересные задают.
Да только как им передать весь ужас войны? Многого молодые ребята насмотрелись в то время, и как японцы-«смертники», обстреливающие своих врагов, убивали себя, ножом в живот, при приближении русского солдата. Много японцев осталось в плену , впоследствии они жили и работали в Иркутской области.
Но в то время все мечтали, чтобы как можно поскорее закончилась война, чтобы как можно поскорее оказаться дома, и все делали для победы. За два месяца страшной войны в Манчжурии, август и сентябрь, погибло пятнадцать тысяч русских солдат, но они выполнили свой долг, и в середине октября китайцы освободились от оккупации. Из Манчжурии наших солдат вернули в Россию, наградили медалями. От этой войны у героя нашей публикации осталась не только память, но и шрам от ранения в голову. Сначала Ефима Овчинникова направили в военную часть Хабаровска, а оттуда уже в Читу перевели. Ефим Венедиктович отдавал долг службе семь лет, не видя родных и близких людей.
- Побывали во всяких разных переделках, но раньше дисциплина в армии была нормальная, дедовщины не было. Не понятно нам это было, русские с русскими все жили дружно. Это сейчас дерутся, да убивают друг друга, домой сбегают, а у нас этого не было.
И только в 1950-м году служба Ефима Венедиктовича закончилась, и он смог поехать домой, в свою родную Читинскую область, где жил до войны. Здесь же он и встретил свою будущую супругу, молодую и очень красивую, с которой не расставался все шестьдесят лет. Чтобы прокормить молодую семью, пошел работать шофером. На сегодня общий шоферской стаж работы Ефима Венедиктовича около 45 лет, а в Усть-Илимске – 23 года. За многолетний труд участник Великой Отечественной неоднократно получал хорошие отзывы с работы и был награжден благодарственными письмами.
- Сейчас, конечно, внимания нам, участникам войны, уделяют много, - признается Ефим Овчинников. - Пенсию дали хорошую, только здоровья уже нет… Нас где-то девяносто человек осталось, но половина ветеранов войны болеют, не ходят, а чего хотите-то, им под девяносто лет всем. Возможно, через 6-7 лет уже не будет очевидцев страшной эпохи. Каждый год ветераны Великой Отечественной умирают по 25-30 человек, вот в этом году умерло где-то человек 28, в том – где-то 30 человек. Многие еле дышат, лежат, и только численность идет. Кто вторым фронтом шел - живы еще некоторые, а те что постарше, которые в самом пекле были, уже и умерли: кто от ранений, кто от болезней. Я в запасе был.
Чего хочется пожелать, так это, чтобы и дальше мир был, и не калечили людей невинных. Сейчас-то жить можно. Зря что ли люди в окопах гнили за достойную жизнь и будущее нового поколения?

Ольга Фокина
Иркутская область, Усть-Илимск



Все беды и радости вместе
Маленькая уютная квартирка, полная света и тепла, цветы необычайной красоты, и добрые лица хозяев, которые всегда рады приходу гостей. Такой передо мной предстала семья ветеранов войны Светлаковых. Подумать только, пройдя все трудности и лишения Великой Отечественной, они пронесли свою любовь через десятилетия…
Василий Иванович и Александра Игнатьевна Светлаковы родом из деревни Поляна Кировской области, Верхошишинского района. Поженились в 1940-м году, тогда ей было семнадцать, а ему - двадцать четыре года. 10 июня они отметят семидесятилетний юбилей совместной жизни.
- Многие даже ужасаются, когда узнают, что мы столько лет вместе, - признается Александра Игнатьевна. Поженились… и началась война. Тогда люди не скрывали своих слез, но надеялись, что война долгой не будет:
- Думали, быстро кончится, - вздыхает Александра Игнатьевна, - а видите, как затянулась… Василия забрали на фронт, а юная Шурочка осталась. Она уже ждала ребенка. Новорожденная девочка прожила всего девять месяцев. Свекровь сказала: «Иди работать, а то тебя угонят!». Пришлось делать выбор: или на завод, или на войну. Для того чтобы как-то прожить, Шура ушла в трактористы.
- Конечно, мы страху не видели, войну не слышали, грому этого, а голод, холод – все перенесли. До нас от Москвы было одиннадцать часов езды. Конечно, там если бы фашисты дошли, то и наше место пострадало бы. Но все-таки их не допустили, - говорит Александра Светлакова, вспоминая страшные годы.
- Ну что война – страсть,- вспоминает Василий Иванович. Он воевал на Первом Украинском фронте, участвовал в Курской дуге.
- Не дай Бог никому пережить такое, как мы пережили, – дополняет его верная супруга.
- Очень тяжело вспоминать, - говорят они в один голос, - очень тяжело шевелить это все.
- Как взяли на войну, он в пехоте был, первый раз ранили в нижнюю челюсть, - рассказывает про мужа берегиня семьи, - Плохо разговаривает, и плохо слышит – у него там все перебито. Долго он был в госпитале. А что? Руки, ноги целы. Куда дальше? Опять на фронт, а потом вторичное ранение, теперь уже в ногу.
- Шесть месяцев лежал в госпитале, - добавляет Василий Иванович.
- Видимо, немцев гнали, отступали немцы, а они раненые остались в лесу лежать. И его, вытащили деревенские ребята на волокушах, на ветках. Вот так и попал в госпиталь. Пролежал шесть месяцев и вернулся домой весной 1944, - продолжает Александра Игнатьевна.
«Пришел с войны, нечем было покормить солтада, - вспоминает Александра Игнатьевна, - хлеба даже крошки не было». Вещи меняли на зерно - надо было сеять. Там, где они жили, около реки Вятка, дубы росли, а на них желуди, словно финики. Желуди собирали, чистили, и носили на мельницу, чтобы раздробить, в муку превратить. И это с травой перемешивали и ели. Вот так и выжили на траве: клевере, крапиве, лебеде. «Сейчас сказать, так ведь никто, тем более молодежь, не поверит», - сетуют ветераны.
- Пришел Василий с открытой раной. Долго лежал в постели, у него осколки в ноге остались. А тогда война, чем было лечить? Подорожник рвала, мылом намылю, привяжу. Вот где осколок выйдет, а где и не идет. Снимки-то у него сейчас есть: в хрящах зарос осколок, и на выходе, он бы вышел, да так зарубцевало. Долго он лежал, долго… Но ухаживала, куда деваться? - делится воспоминаниями Александра Игнатьевна.
Жили, выживали. Ждали, что лучше будет. Когда война закончилась, было много радости! Стали работать, надеяться на что-то, улучшаться стало помаленьку. Да только ребят совсем мало вернулось, раненые все, многие погибли. Из тех, кто уходил с большой деревни, всего пять человек осталось в живых. Не вернулся и брат Василия Ивановича, и муж сестры Александры Игнатьевны, который вместе с их братом воевал на Финской войне… Многие пропали без вести.
Когда вернулся Василий Иванорвич, вспоминает Александра Игнатьевна, жизнь стала налаживаться. Несмотря на то, что он сильно болел и был практически прикован к кровати. В1945-м у них родился сын. Спустя десять лет, дочь, а в 1958-м на свет появился второй сын. Александра Игнатьевна и Василий Иванович с гордостью говорят о внучке, которая работает в Иркутске следователем, и бережно показывают ее фотографию, на которой она в форме.
Как Василий Иванович поправился, в 1950-м году, семья переехала из своей деревни. Глава семьи вальщиком в леспромхозе начал работать. В 1962-м году выехали в Новосибирскую область, где у Александры Игнатьевны жила сестра. Затем приехали в Коршуниху, к сестре Василия Ивановича, где прожили с 1970-ых годов более 20 лет. В Усть-Илимск переехали уже поближе к своим детям и здесь уже 11 лет.
Александра Игнатьевна часто вспоминает свое детство:
- А в колхозе работали. Это сейчас - семь часов отработали – что ты, устали, а мы, как только солнце всходит – уже пошли, пока солнце смотрит - мы все на поле. А детство-то, какое было… Я отца не помню, четырехлетней осталась. Заставляли нас работать. Сейчас вот бегают, играют ребятишки, и думаю, Господи, а мы то как?… Осот выдирали, лен дергали, а потом, побольше стали, по 14-15 лет, на конях навоз вывозили. Я как сейчас помню: мне дали коня, а он не любил, чтобы за загривок брали. Девчонок нас трое было ии мальчишки. Боронили. Они сели на коня и поехали, а я к забору подвела, хотела сесть, да за загривок как взяла, а он прыгнул, меня уронил. Конь убежал, а я иду и плачу. Сейчас смотрю на ребят, и думаю: бедные мы, как жили… Вот мы как выживали!
Сегодня ветеран Великой Отечественной войны Светлаков Василий Иванович с супругой живут в квартире своего зятя, на девятом этаже, в доме «на отшибе». Лифт часто не работает, без него людям, с ограниченными возможностями, добраться до улицы и вовсе сложно, а точнее, невозможно. Дочь работает врачом, но живет на другом берегу, поэтому не часто видятся и помощь если что оказать и не сразу возможно. Чтобы получить квартиру на первом этаже, где-нибудь поближе к дочери, родственники ветерана куда только ни обращались. Дело в том, что семья в Коршунихе стояла на очереди, там дом строили для инвалидов, но пришлось переехать. Уже в Усть-Илимске, дочь Василия Ивановича и Александры Игнатьевны обратилась, чтобы квартиру дали родителям по инвалидности, но ей грубо тогда отказали, больше и не спрашивали.
- Чего вот сейчас – 95-й год уже: как говорится, смерти нет, и жизни нет. Вот пройдется туда-сюда, полежит. На улицу не выходит, ноги отказывают, и куда пойдешь? А у нас еще и пенсионный фонд на углу, так машины без конца ездят, опасно. Неужели нет добрых людей, которые бы старикам к юбилею дали квартиру? Где-то бы и на улицу выходили, воздухом дышали, - печалится супруга ветерана.

Ольга Фокина
Иркутская область, Усть-Илимск


Жизнь, полная испытаний
Тяжело даются воспоминания о том времени, но, несмотря на это, Зоя Кукишева, удивительно скромный человек, все же согласилась рассказать о пережитом. Она показывает фотографии, на которых ей двенадцать лет, - к тому времени семья осталась без кормильца, - снимок мужа, который воевал, служил с 1939 по 1944 гг., был ранен, награжден медалями. И все. Больше свидетельств той эпохи не осталось, очень мало сохранилось фотографий. Уже здесь Зоя Ананьевна получила книжечку, что была репрессирована, а также юбилейные медали ветерана Великой Отечественной войны.
Она не любит вспоминать свое детство, как была сослана ее семья, как на них косо смотрели люди. В то время ей было всего пять лет, а брату – три. Привезли их в глухое место, кругом одна тайга. Еще один брат уже на новом месте родился. «Это потом начали строить, - рассказывает Зоя Кукишева, - когда стали лес валить, в бараках двухэтажных жили. А тогда мы землянку выкопали и жили в ней». Их называли врагами народа.
«Какие же враги, когда работали сами на себя, никого не держали, чтобы на нас работали? – вспоминает Зоя Ананьевна, - Ну, какие же мы враги?! Мне всего пять лет было! Что я могла?! Но все равно не обижались, что такое детство было».
Когда Зое исполнилось семь лет, ее отца послали мыть золото. Вернулся с воспалением легких. Это сегодня его бы вылечили, тогда – не смогли. Умер. Перед войной семью реабилитировали. Теперь они стали «советскими», перестали чувствовать себя врагами народа. И настроение изменилось, потому что относились к ним уже по-другому.
Началась война. Нет ни одной семьи, которой не коснулись бы ужасы того страшного времени. Дети войны, такие как Зоя Кукишева, ее не видели, но приходили слухи про раненых и они за всех переживали. Что может быть страшнее неизвестности? Каждый человек мечтал, чтобы больше не было такой войны, как Отечественная. Каждый ребенок уже понимал какая война была! Тогда как-то хотелось все преодолеть. Вот и мечтали, чтобы жить хорошо и работать, чтобы какая-то заслуга была.
«У меня была мечта: на шофера выучиться и на фронт, - делится Зоя Ананьевна. - Но мне пятнадцать лет было, я пошла на помощника машиниста. В семье было трое детей, я – самая старшая, так что не до мечты было. Отучилась и пошла работать». Выучилась на машинистку. Раненых парней лечили и к ним помощниками ставили, учиться.
Завод был большой, золотоизвлекательный. На нем она и работала, в военизированной охране. «Ничего такого героического не было, - улыбается наша героиня, - многие дети и в войну на заводах работали, а особенно в послевоенное время. Брат хоть и младше меня на два года, работал в кузнице».
С той войны многие возвращались инвалидами. Из всех одноклассников Зои в живых остались двое: один вскоре умер от фронтовых ран, а у второго были ампутированы обе ноги выше колен и пальцы на руках. Так он еще и на баяне умудрялся играть култышками…Мужа ее будущего с фронта на лечение привезли. Он в 1944 году был ранен и контужен. Родителям на него похоронка приходила, а он выжил. Фашистский снаряд попал в его танк, и он загорелся. Чтобы под сплошным огнем добраться до своих, пришлось вырыть траншею под землей. Друг мужа вынес его, раненого, с поля боя и доставил в лазарет.
После войны тоже много трудились, с утра до ночи. «Но мы не голодовали, - вспоминает Зоя Кукишева, - выручали огороды». Она рассказывает о своем нелегком труде, за который была награждена орденом, о том, как было страшно работать девчоночкой в шахте, как раненых с войны на лечение привозили. «Два раза была под смертью – попадала под обвал, - вспоминает эта героическая женщина. – Вдруг бах! – гаснет свет, а ты стоишь и думаешь: то ли ты еще живой, то ли уже мертвый». И хоть война кончилась, люди продолжали гибнуть…
В 1945 году вышла замуж, а через год уже сын родился, потом – дочь. Сын отслужил три года в армии, работал в геологоразведке. У него много наград, есть даже орден Славы. Его портрет висел на районной доске почета «Лучшие люди района». У дочери тоже много наград. Она работала водителем трамвая первого класса. «Так что дети у нас выросли добрые и хорошие, - радуется героиня. – На работе их ценили и уважали. Я ими горжусь!».
Зоя Ананьевна, человек, который испытал трудности военного времени, героического труда, так достойно воспитавший своих детей, желает современному молодому поколению только одно: «Молодежи надо быть смелыми, учиться, работать, чтоб от них слава хорошая была».

Ольга Фокина
Иркутская область, Усть-Илимск


ГЕРОЙ И ВЕТЕРАН ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
ВАСИЛИЙ НЕФЕДОВИЧ АНДРЕЕВСКИЙ:
СУДЬБА, ОПАЛЕННАЯ ВОЙНОЙ


Всю свою жизнь Василий Нефедович был активистом, общественную деятельность ставил на первый план. За свои боевые и общественные заслуги награжден Орденом «Отечественная война», медалью «За победу над Германией», Орденом «Знак почета», Почетным знаком «Ветерана войны и военной службы».

Великая Отечественная война, которая не щадила никого, меняла жизни, судьбы, характеры вчерашних мальчишек, оставила глубокий след и в памяти одного из самых молодых фронтовиков Василия Нефедовича Андреевского. Когда началась война, ему было всего пятнадцать лет, едва успел окончить семь классов. Тогда и пришлось узнать, что такое настоящая работа, заменяя уходящих в армию кормильцев. Эта работа сформировала характер будущего героя: патриотизм и честность – были в его крови с малых лет.

С восьми лет будущие защитники Родины уже работали, помогали колхозу боронить поля и заготавливать сено. С двенадцати лет они были настоящими работниками, на которых надеялись родители, которым доверяли сложную и серьезную работу, все летние каникулы они должны были не отдыхать, а пахать поля. Современному поколению, особенно тем, кто родился и рос в городах, а не в деревнях, - это в диковинку.

Село Аца Красночикойского района Читинской области, родной забайкальский уголок, где родился и вырос Василий Нефедович, почти опустел, мужчины погибали на фронте, защищая Родину. Урожай был очень низкий из-за нехватки опытных трактористов. Весь урожай хлеба, собранный женщинами и детьми, сдавали государству, голодая, старались хоть чем-то помочь фронту, приближая долгожданную победу.

В ноябре 1943 года, Василия Нефедовича, еще совсем юным мальчишкой, которому едва исполнилось семнадцать лет, призвали служить в армию. От своего родного района до забайкальского города Петровск, между которыми расстояние в 230 километров, пришлось добираться пешком. Для сопровождения была выдана лошадь, которая везла продовольствие и корм. Дойдя до Петровска, Василий Андреевский, выросший в глухой деревеньке, впервые увидел поезд и саму железную дорогу.

Молодых призывников направили в 25-ю снайперскую школу, которая находилась в городе Нижнеудинске. Служба в снайперской школе длилась шесть месяцев, благодаря чему юные бойцы научились метко стрелять. Это было нелегкое время, и юные, растущие, организмы совсем не доедали. Но все осознавали, какое трудное было время, и рвались на фронт.

Капитан Тихонов, заместитель командира батальона по полит части, подбадривал и давал установку, чтобы ребята забывали, что им всего по 17-20 лет, осознавали свою роль, и старались отдавать долг Родине не хуже, чем сорокалетние бойцы.

Мальчишки обмораживали руки, потому что несмотря на погоду шли учебные стрельбы. Лежали на снегу в тоненьких ботиночках и продуваемых, изношенных телогрейках, из которых сыпалась вата, целились по учебным мишеням, а рядом проходил командир, в теплом полушубке и валенках.

После службы и учебы в снайперской школе, все обучающиеся на тот момент шестнадцать рот вывезли на фронт.

В составе 947-го стрелкового полка 268-й стрелковой дивизии 3-го Прибалтийского фронта Василий Нефедович Андреевский принимал участие в освобождении города Нарвы, расположенного в Эстонии. Ветеран и герой войны вспоминает это время:
-Бой был сложным, противник никак не хотел сдаваться, сопротивлялся, выдвигая новые силы. Снаряды пролетали прямо над головой. Мы ползли по-пластунски. Я с автоматом в руках, рядом товарищ с ручным пулеметом (а что эти пулеметы, когда в атаку идешь?). Товарищ мой голову приподнял, и снайпер-то его убил, а я рядышком лежал. И взводного, и командира роты убили… В это время и я уже был ранен. Эту высоту мы так и не взяли…

В госпитале пришла весть раненых, которые поступали вновь и вновь, что было повторное наступление, во время которого все-таки была взята эта высота. Из госпиталя Василий Нефедович прибыл в свой батальон, когда дивизия в составе 3-го Белорусского фронта передислоцировалась в Польшу.

Война закончилась. Ликование, песни, танцы одних, чьи родственники вернулись с фронта, сменялись горькими слезами других, кто склонялся над похоронками на своих близких. Не прошла стороной беда мимо семьи Андреевских. На фронте были братья Василия Нефедовича. Старший погиб в марте 1945 года, средний вернулся домой после тяжелого ранения и умер в возрасте 45 лет.

После войны Василий Андреевский, которому не было еще и девятнадцати лет, обучался в 13 учебном танковом полку Челябинска, где приходилось жить и учиться в одной землянке, спасть на мини-полигонах напротив пушек. Со временем стал командиром танковых орудий и продолжал службу в Болгарии (город Ямбл) и Украине (город Ворошиловск). Всего отслужил семь лет, и был демобилизован в конце 1950 года.

По возвращению из армии, пришлось работать в колхозе, Василий Нефедович постигал азы новой работы «с нуля», т.к. до этого даже не представлял, чем будет заниматься. Его взяли налоговым участковым инспектором, чтобы выколачивать налоги. Специфика работы не понравилась Василию Андреевскому, поэтому на этом месте он задержался не больше трех месяцев. Выход был один – работать в самом колхозе, так и написали в трудовой книжке.

В колхозе было много обязанностей, мужчины погибли на фронте, молодежь шла в промышленность, поэтому была большая разруха, а работали одни женщины, причем забесплатно. Пришлось работать и крановщиком, затем - колхозным счетоводом. В этой должности Василий Нефедович, болея душой за народ и колхоз, привлекал общественность поисками золотых рудников, появился интерес работать, появились доходы в колхозе, появилась новая техника. Но самое важное, чего добился Василий Нефедович для народа, так это выплата доходов по трудовым дням: 80 копеек в день. На тот момент это было значительное положительное изменение для людей.

В июле 1954 года вступил в партию, а уже в октябре был избран секретарем. Секретарей от других обязанностей не освобождали, это была общественная работа, поэтому одновременно был председателем сельского совета.

Василий Нефедович и Александра Ивановна никогда не забывали нелегкое детство, когда приходилось идти до школы пешком двадцать километров, неся на плечах тяжелые котомки. Такой участи своим детям они не хотели, поэтому и решились уехать. Но покинуть колхоз было не так-то просто. Трудное положение многих вынуждало уезжать, но в паспортном столе районного центра их попросту не снимали с учета, заставляя тем самым оставаться от безысходности.

Семья Андреевских с двумя детками поехала на целинные земли Казахстана. Глава семейства поначалу работал бухгалтером зернового отделения, снова был избран секретарем партийной организации, затем устроился начальником филиала комбината бытового обслуживания населения, через восемь лет стал заместителем директора на заводе, снова стал бессменным секретарем партийной организации, по состоянию здоровья оставил должность и стал экономистом, так работал до самой пенсии.

На пенсию вышел в 1986 году, и переехал в Усть-Илимск, к сыну. Через полгода в город перебралось все семейство. Чтобы получить общежитие, Василию Нефедовичу пришлось восемь лет работать дворником.

С самых первых дней пребывания в Усть-Илимске, Василий Нефедович Андреевский занимался общественными работами: был наставником, заседателем народного суда, председателем совета ветеранов работающих пенсионеров Братскгэсстроя, членом хора ветеранов войны, был избран членом городского совета ветеранов войны, секретарем совета «Отечество», председателем городского совета ветеранов войны и труда. Сегодня работает секретарем комитета участников войны.

Семья у героя войны большая: дочь и два сына, 2 внука и 5 внучек, 2 правнука и 3 правнучки. А 7 января, в Рождество, большая семья соберется вместе, чтобы отметить 60-тилетие совместной жизни Василия Нефедовича и Александры Ивановны Андреевских.

Мы поздравляем семью Андреевских, желаем им долгих лет жизни и крепкого здоровья, а также преклоняемся перед подвигами всех героев Великой Отечественной войны, которые, не страшась за свои жизни и здоровье, получая тяжелейшие ранения, шли до конца и завоевали нам свободу, покой и мирное небо над головой. Низкий поклон вам, ветераны войны, герои России и Советского Союза…

Беседовала Ольга Фокина,
Иркутская область, Усть-Илимск







ПРОВЕРКА ЖИЗНЬЮ

До Великой Отечественной войны специальность связистов в Армии считалась чисто мужской. Но война все изменила… Девушки, став в дни войны солдатами, взялись за опасный и тяжелый труд. Что только им не приходилось делать, чтобы помочь русским солдатам и приблизить победу… А каково пришлось нашим солдатам, которых снимали с фронта только из-за национальности, а они так хотели защитить Родину… Об этом Анна Бодрова и Иван Краузе знают не понаслышке…

Когда арестовали главу семейства, в семье остались Анна Венедиктовна, два братика и сестренка. Это было в 1937 году. После этого, вспоминает героиня нашей публикации, мама болела целый год. Чтобы как-то прокормить семью, юной Анне пришлось идти в прислуги, так до получения паспорта. После этого работала официанткой.

- Была довольна своей работой, образования-то у меня собственно и не было, - говорит Анна Бодрова.

В 1943 году молоденькую девушку призвали в армию. На тот момент ей едва исполнилось двадцать лет. Таких как она, со станции Горзя Читинской области, всего было триста сорок девочек. Никаких поблажек. Требования ко всем солдатам одинаковые, несмотря на пол и возраст. Вот и Анна взяла в руки винтовку, изучала ее, на стрельбища ходила. Как признается, стреляла хорошо. В таких условиях – пока война не кончилась.
Отдельная часть, в которой служила наша героиня, называлась «Зенитный дивизион 387», третья батарея. Она была и связистом, и поваром. В последнее время - поваром, кормила солдат.

- Назначали там рабочих по кухне, ну и меня как-то назначили, - делится воспоминаниями Анна Венедиктовна. - Пришла. Смотрю: на котлах крышки и столы все какие-то грязные. Воды не было, поэтому не очень-то там и мыли. Думаю, выскоблить все это надо, и плиту подбелить. Кухня-то была в землянке, кто нам там дома строить будет.

Когда пришел командир батареи на обед, он сел за стол и спросил, кто такую чистоту навел. После этого решил Анну назначить поваром.

- Наутро вызывает и сообщает, - продолжает беседу Анна Бодрова, - а я ему так и говорю: «Товарищ старший лейтенант, я не умею варить, не знаю, как буду готовить, ведь это же солдаты, им надо приготовить как следует». Он сказал, что дежурные по кухне помогут. В общем, это был приказ. Ну а приказы-то надо выполнять. Помаленьку научилась готовить, но я-то официанткой работала и знала некоторые блюда.

После этого ее отправили на курсы на месяц в другую часть. Там все окончила на «отлично».

- Моя фотография висела на стенде лучших поваров, - с гордостью сообщает ветеран.
Благодаря ответственному отношению к своим обязанностям, ее вскоре перевели на службу при офицерском штабе. Но недолго, так как расформировали офицерскую столовую, видимо, продукты уже выдавали на руки. После этого вернулась в столовую при третьей батареи. И так до конца войны была поваром.

При этом зенитчики на одном месте не стояли, особенно летом, всегда меняли позиции. Пушки возили тракторами. Кухня была, конечно, боевая, то есть все на улице. Приходилось и под дождем готовить, и под солнцем. Жили в палатках. Солдат постоянно готовили, часть стояла в Монголии.

- Монголы к нам относились дружелюбно, - вспоминает Анна Венедиктовна. - В штаб мимо их юрт ходили, они выскакивали и приветствовали русских солдат. Давали нам комок сахара, печенье. Но они – люди очень грязные, конечно. На нас они не нападали, хорошо относились. Устраивали национальные праздники, в первый день – для начальства, а во второй – и нам разрешали смотреть.

К сожалению, были случаи отравления в соседней части. Кухня походная, бочки все на улице, все открыто, часовой присматривает, но кто-то может по-пластунски подойти и бросить что-нибудь в бочку.

- Война, конечно, стала настоящим ужасом для всех, - с печалью в глазах и грустью в голосе произносит Анна Бодрова. - До нас она не дошла, но служба есть служба, так что стояли мы на обороне. Жили все в ожидании победы, а уж когда наши солдаты немцев погнали, тут мы с каждым днем радовались, что скоро победим. Думали тогда с девчонками, что, правда, не зря служим.

Действительно, не зря, потому что девушки заменили в то время парней, пока те пошли на передовую, на запад. И девчонки были и наладчиками, и связистами, и радистами, и на прожекторах работали, и на планшетах (делали вычисления, чтобы пушки стреляли). Они были годны ко всему, все выполняли, и даже лучше, чем парни.

Война изменила всех. Анна Венедиктовна, как сама считает, стала умнее, устойчивее, увереннее. В свои двадцать лет она уже представляла, что должна служить народу. Она трепетно показывает свои многочисленные медали: за победу над Германией, над Японией, юбилейные медали; и безустанно повторяет: «Просто я совершенно не боялась трудностей». К сожалению, фотографий военных лет у ветерана нет, тогда не было в их части фотографа.
Но все же вернемся в военное время. Как говорит Анна Венедиктовна, зимой в землянке была кухня, там же и жили. Девочки жили дружно между собой. Воды там не было, но неподалеку находилась железная дорога и железнодорожная часть. У них находилась баня «на колесах». Вот туда и ходили, видимо, командование договорилось с ними. До этого при части была своя баня, сами солдаты состроили, воду возили. Но больше всего, почти всегда, умывались снегом.

- Девчонки даже красились, но не я. Некогда мне было краситься: вставала в шесть часов утра и готовила завтрак, - признается Анна Бодрова.

- А связистом была, так там надо было металлическую катушку носить, намотанные провода, - продолжает она.

- Тяжелая была катушка. Это серьезная работа. Провода стянуло, порвало где-то, поди-ка найди, - дополняет ее супруг, Иван Кондратьевич Краузе.

Но всегда направляли по два человека. Связь нужна со штабом, с прожекторной и пулеметной ротами и со всеми батареями.

- Сейчас такой связи, конечно, нет, и современным военнослужащим проще. Однажды, когда плохо работала связь, командир отправил нас на порыв, прямо ночью. И говорят мне, мол, дальше обрыв небольшой, там могут поджидать «языков». Пришлось идти по-пластунски. Подползли поближе, а там верблюдов много, видимо, они лапой и задели. Связь вернули, но потом так долго смеялись! – улыбается Анна Венедиктовна.
История супруга Анны Венедиктовны Бодровой, Ивана Кондратьевича Краузе, не менее трогает душу.

- Война началась 22 июня, а 12 июля я уже бой под Витебском принял, - начал Иван Кондратьевич.

Со стороны Смоленска текла речушка. Это местечко называлось Колышки. Как признается участник Великой Отечественной войны, тогда враг был сильнее русского народа, и сегодня это все понимают. На тот момент враги завоевали весь запад и пошли на русских солдат, которые вынуждены были отходить. И отходили с боями: через Смоленск, Ярцево, Дрогобыч.
- Но пока Дрогобыч проходили, - продолжает Иван Краузе, - нашу часть раскрошили, в Вязьме была формировка. Вот я из-под Витебска уходил задом, оставляя города и населенные пункты. Спрашивали, мол, зачем оставляете нас. Но ведь приказ сверху: отходить…
Иван Кондратьевич Краузе был пулеметчиком и пехотинцем. Все на себе приходилось носить: рюкзак, шинель, палатку, противогаз, пулемет…

Сформировали батальон только в последних числах августа. С командования Ивана Краузе никого не осталось, все пропали без вести. Принял батальон под руководство некий украинец. У него был Орден за Финскую кампанию 1939 года. Он говорил на своем языке: «Где будете вы – там буду и я, но где буду я – чтобы были и вы. Кто не будет, где я буду, того сам застрелю». Такое было знакомство!

Потом дали команду – занять одну безымянную высоту. Днем туда не ходили, а обычно - в ночь. Один раз сходили, не смогли взять: сильное подкрепление было. Второй раз – не смогли, третий раз – не взяли… В роте было больше ста человек, а осталось двенадцать живых и невредимых, остальные – раненые и убитые.

- Я с пулеметом, со мной второй номер тоже живым остался и один с патронами солдат, а нас было семь человек в отделении… Вот уже пятерых не было… - тяжело вздыхает ветеран.
Так как не смогли ничего взять, дали командиру батальону приказ – выйти на передовую и занять позиции. Рота, в которой воевал Иван Краузе, вышла, а в ней двенадцать человек осталось. Командир дал задание по позициям вести наблюдение.

- Мы окопались с другом, чтобы шальная пуля не брала, - продолжает он. - Метра два от нас сзади – один с патронами залег. Откуда снаряд взялся? Сам Бог знает… Кустарная местность была, где сидело девять человек: командир роты, командир взводов… Солдатов рядовых там не было. Прямо туда снаряд! Все девять – насмерть, на куски разорвало… Того, с патронами, ранило: ему ногу почти оторвало… И у того, кто рядом со мной лежал, осколком кусок кожи вырвало. Я остался один нетронутый… Вот какой случай был…

После того, как это все случилось, Иван доложил обо всем командованию. И раненых помог перевязать, с санитарами их отправил. После этого ходили осмотреть ту местность, а там только трупы разорванные лежали. Велели Ивану при батальоне пока оставаться. Вечером он пошел за ужином, который старшина привозил для роты, в это время ранило осколком в три пальца. После всех этих случаев Ивану Кондратьевичу сказали, что представят к награде, но представили или нет – он до сих пор не знает.

После того, как его ранило, попал в санбат, оттуда в полевой госпиталь. Это было в первых числах сентября 1941 года.

- Рана зажила почти. Мне бы еще с недельку, и снова на фронт, но в это время вышел приказ верховной ставки: всех немцев снять с фронта, невзирая на ранги. - Сетует ветеран. - Там же и полковники были, и подполковники, и комиссары… Всех сняли с фронта, в том числе и меня… Это было уже в октябре месяце. И вот дали нам сопровождающего одного капитана. Он в Сычовке пошел узнать о поезде на Москву. А тут немцы в аккурат нас давить начали. Были у нас младший лейтенант и младший политрук. Они сказали, что надо уходить, иначе – убьют или в плен возьмут.

После этого кое-как добрались до Москвы, там дали двух сопровождающих. В итоге набралось восемьдесят рядовых. Все пытались попасть к Сталину, чтобы сообщить, что Родину защищают, но их так и не пропустили…

Вспоминает ветеран, что на Великой Отечественной были винтовки – полуавтоматы, на них не штыки, а кинжалы (они носились в чехле); у кого - кинжал, у кого - пистолет. Солдат собрали всех вместе, чтобы накормить, - недалеко от Казанского вокзала находилась военная часть. После обеда отправили до Ижевска, в Удмуртию.

Когда приехали, отправились в леспромхоз. Там пилили лес, на горбу все носили. Весной 1942 года Ивана Кондратьевича передали в постоянные кадры. Вскоре демобилизовали. Он по национальному признаку был репрессированный, затем реабилитированный. И это только по национальному признаку!

- Что поделаешь? – говорит Иван Краузе. - Время такое было… Власть так решала…
Если до этого их кормили, как солдат, то после того, как стали гражданскими, питались очень плохо. Иван Кондратьевич сильно заболел. Ему повезло, что успел познакомиться с одной семьей. Это и спало от смерти.

- Их сын моложе был нас, приходил к нам в барак, потом его забрали в армию, вскоре похоронку получили. Я уже не мог выходить, кое-как с палочкой вышел, попалась мне эта баба Шура, чужой человек. Но она нас кормила, меня и еще одного немца Ивана. «До чего, - говорит, - дошел, ты же помрешь!». А что делать? Моих родственников выселили с Родины, с Саратовской области. О них ничего не знал. Баба Шура пригласила к себе. Это какое сердце надо было иметь, чтобы сказать: «Гриша, смотри до чего человек дошел, пусть он у нас вместо Васи нашего поживет»? А у дяди Гриши руки правой не было. Я помогал. Они мне дали вторую жизнь, иначе я бы в 1942 году ушел в тайгу и там бы сгинул. – Вспоминает участник Великой Отечественной.

- Потом ожил, окреп, - продолжает он, - пришел к директору, все рассказал о себе. Он мог меня посадить в тюрьму, за то что я, как говорится, в самоволке был, но этого не сделал. Отправил работать на погрузку. И на горбу лес таскал, и грузил, и перевозил на кобыле, помощником машиниста работал, потом машинистом. Седьмой разряд машиниста сейчас, а не учился, все с опытом. Работал мастером депо, начальником депо… Всякие работы я прошел… Все это было…

После всех жестоких жизненных и военных испытаний, Иван Краузе женился, а там пошли детишки. У Ивана Кондратьевича пятеро детей и десять внуков! В Усть-Илимск приехал в 1976 году со второй группой по состоянию здоровья.

- Сперва во времянке жили, ниже моста, - припоминает пенсионер.

Когда жизнь стала понемногу налаживаться, судьба послала новое испытание. В 1977 году Иван Кондратьевич овдовел, прожив с женой тридцать два года. Но все-таки судьба послала и счастье. Вот уже четыре года, как Иван Кондратьевич Краузе и Анна Венедиктовна Бодрова живут вместе, разделяя испытания и радости. Приятно посмотреть на таких молодоженов! С какой нежностью, трепетом и любовью они общаются, как уважительно друг к другу относятся… Молодое поколение может только по-хорошему позавидовать… Не хватает молодоженам одного, но важного – квартиры.

- Сейчас я записалась в очередь на квартиру, так как живу у племянницы, но чужого мне не надо, - признается Анна Венедиктовна, - мне сказали, что в течение года будет, жду. Да, сейчас у нас неплохая пенсия, только что это уже изменит? Здоровья и жизни не вернешь…

Ольга Фокина,
Иркутская область, Усть-Илимск

Мама

Стоит пред Образом она распятая:
Ведь сына отняла война проклятая…
А участь страшная ему досталась,
И мать теперь совсем одна осталась…
За сына сердце кровью обливается,
А он с плиты своим убийцам улыбается…
«За что убили? Объясните.
Сестренка, мама,
если что не так, простите!»
А память медленно все ставит по местам:
И дикий, жуткий крик: «Я не отдам!!!» -
Кричала мама на его могиле. –
«За что сыночка моего убили?!?»

Прошло полгода… Все забыли,
Как парня молодого хоронили.
И будет помнить только мама,
Все повторяя безустанно:
«Убили моего сыночка…».
А парня не вернуть… На этом точка.

Ольга Фокина Усть-Илимск
2007 г

Письмо солдату

Ребята! Вы – герои!!!
Для мам своих награда.
Дождаться сына с боя –
Каждая мама будет рада.
Хочу вас до озноба
Всех попросить о главном:
Не думайте о горе,
А думайте о славном…
И думайте о лучшем.
Просить много не стану:
По морю и по суше –
За батю и за маму!
За Родину могучую,
За город свой красивый,
Страну, на свете лучшую,
Еще, солдатик, милый!
Не будем падать духом
И говорить, мол «сложно»…
Вы вопреки всем слухам
Боритесь! Ведь так можно?

2008 г
Ольга Фокина Усть-Илимск
Ребята!

Ребята! Вы – герои!!!
Для мам своих награда.
Дождаться сына с боя –
Любая мама рада.

Служите же спокойно,
Читая эти строки.
Служите лишь достойно,
И не страшны пусть сроки!

И в тумбочке чужой,
Среди чужих людей,
Согреет образ мой
Братишку в тишине…

Защитники, иль кто вы?!?
Отставить – боль, усталость!!!
Отбросить все подковы!!!
Не изображайте жалость!!!

И в комнате так тихо,
И фото над кроваткой…
Судьба сыграла лихо:
Девчонка ждет солдата.

Давайте же, ребята!
Просить много не стану:
Пусть трудно, но так надо,
За батю и за маму!!!

2008 г
Ольга Фокина Усть-Илимск

Колькина граната

Провожала в армию сынишку,
Не жалела слез в тот день она,
И никто не думал, что парнишку
Очень скоро заберет война...
Забрали у матери "детку" -
На Кавказе война началась -
Их отослали на разведку -
Парни лишь встрепенулись враз.
На лице улыбка, мол, вернемся.
А в душе тревога, не покой...
Вот сейчас подмогу, мол, дождемся...
А чеченцы начинают бой.
И мальчишки наши, воеводы
(Во главе: постарше командир),
Позабыв свои "малые" годы
(А он забыл про свой мундир),
Взяли живо в руки автоматы:
Страшно, - а назад уже нельзя...
Ноги полетели чьи-то, маты,
И фото в клочья, а на них семья...
Костик только хрипло: "Колька...
Ну, продержись хотя бы ты...
Ждать подмогу сколько?!? Сколько..."
А чеченцы подошли в хвосты...
Не думал долго, только мама...
Как промелькнула вмиг в глазах
С черной меткой телеграмма:
Сын, мол, не вернулся... Вся в слезах...
Но выбор сделан: нет спасенья -
Рядышком чеченец все орет -
Гранату в руки, без опасенья:
"Пусть кто-нибудь из наших доползет..."
И спасая жизнь тем ребятам,
Себя гранатой подорвал...
Да вот подмога была рядом,
А Колька этого не знал...
Уходили они пацанами,
А вернулись с седой бородой,
Умудренными мужиками -
Память запивать не водой...
Снятся им ночами бесконечно
Кольки,Костики -солдаты...
Сердца...гореть им в душах вечно,
Как снаряд у Колькиной гранаты...

2009 г
Ольга Фокина Усть-Илимск

Дайте мир!!!

Провожала в армию сынишку,
Не жалела слез в тот день она,
И никто не думал, что парнишку
Очень скоро заберет война…
Он ей шепчет: «Мамочка, родная.
Нет, за меня ты не боись».
А она от жалости чудная:
«Только годик продержись»…

Пацанов в машины разогнали.
Он все же Настеньку искал.
«Не придет она» - в толпе сказали.
От обиды кулаки он сжал.

Нелегка служба солдата Кости…
Не успел призваться, а тут…
Захотелось «промыть» кости…
Тут армейские «деды» пасут…
И тОлько парень стал своим,
И с Колькой подружил сполна,
Как сразу же известно стало им:
На Кавказе началась война…

Роту отослали на разведку…
И парни встрепенулись враз…
Кто-то Настю вспомнил или Светку,
Кто-то выпускной свой класс…
На лице улыбка, мол, вернемся.
А в душе тревога, не покой…
Вот сейчас подмогу, мол, дождемся…
А чеченцы начинают бой.

И мальчишки наши, воеводы
(Во главе: постарше командир),
Позабыв «небольшие» годы
(А он забыл про свой мундир),
Взяли живо в руки автоматы:
Страшно – отступать нельзя…
И ноги полетели, и маты,
И фото, а на них семья…
Друзья стреляли допоследу.
А те, по минам наших пленных
Вперед послали, и шли по следу.
Убили наших самых смелых.
Косте прострелили праву руку:
В глазах – мать…и скупа слеза.
Как вытерпеть такую муку:
Стрелять левой нельзя…
Костя встал и…пуля прямо в сердце…
Живых, раненых уводят в лес –
Прикрыть надо – куда деться…
И отряд в горах почти исчез…
Костик только хрипло: «Колька…
Ну… продержись немного ты…
Приказ…ждать…подмогу…ск� �лько???»
А чеченцы подошли в хвосты…

Не думал долго, только мама…
Как промелькнула вмиг в глазах
С черной меткой телеграмма:
Сын, мол, не вернулся…Вся в слезах…
Но выбор сделан: нет спасенья –
Рядышком чеченец вот орет –
Гранату…прочь опасенья…
«Пусть хоть кто-то доползет…»
И спасая жизнь тем ребятам,
Себя гранатой подорвал!
Да вот подмога была же рядом…
И Колька этого не знал…

Уходила шестая рота в век,
Чтоб воевать за наш народ.
Вернулись двадцать человек…
Им медалями заткнули рот.
Снятся им ночами бесконечно
Кольки, Костики – солдаты…
Сердца…гореть им в душах вечно,
Как снаряд у той гранаты…

Помнят: глаза непонимания –
Что же по ним тогда стреляли…
Обезумев от отчаяния,
Шумно под пулемет бежали.

Долго снились чьи-то руки,
Ноги, окровавленное тело…
Живым: воспоминанья – муки…
Сейчас кому на это дело…

Не свершить же чудо стихами:
Не вернуть мне их в семьЮ…
На коленях пред призывниками:
«Дайте мир нам!!!» - свято я молю…

2006-2007 гг

Ольга Фокина Усть-Илимск


О Русь! Взмахни крылами!

О Русь! Взмахни крылами!
Я вижу наше возрожденье!
И будущее только за нами,
Я вижу то преображенье.

Я знаю, ты уже готова,
Стоишь на старте, и вот-вот
Мы будем преклоняться снова
И не покинем этот борт!

Я вижу, вижу то стремленье:
Взлететь, не падать никогда.
И вот одно лишь повеленье –
И снова ты, какой была всегда:

В своем величии той высоты,
Которую познать – награда!
Ну где найдете столько красоты?!
Но нам помочь своею верой надо…

6 октября 2010 г
Ольга Фокина, Усть-Илимск


Пересмотри страницы жизни

О сколько зла на всей земле!
О сколько судеб-горемычек!
Ищи покой в своей семье,
Строй домик из промокших спичек.

Не согревай свою душу
Испитым ядом многократно.
Ты помни об одном, прошу,
На свете у всего есть плата.

Расплатой за свои грехи
Продашь свою больную душу,
Да только помощи не жди:
Кому ты нужен? Кому ты нужен?!

И если такт в твоей судьбе
Поможет разрешить проблему,
Ты будешь думать о себе,
Все позабыв про ту дилемму.

Забудешь бросить медный нищим,
Забудешь всех своих друзей,
Забудешь то, что в мире ищем,
И не находим, - что верней…

Добро не в моде – это верно,
Я испытала на себе.
О, Боже! Как живем мы скверно,
Как тяжело смотреть Тебе…

Мы позабыли слово «мудрость».
Живем: насытиться, поспать.
Но будет плата за нашу глупость:
Нам вечно в небесах страдать.

И встанут в Круг все наши души,
И Там решая меж собой:
Кто будет в Круге самый лучший,
Кто будет попросту изгой…

Мы позабыли слово «вечность»,
Что жизнь есть и в небесах.
Какая плата за беспечность,
Когда погрязли мы в грехах.

Я не исправлю мир жестокий,
Сама – частичка я его.
Да только жизни миг короткий,
Не пощадит он никого.

Мы прозябаем жизнь напрасно,
Когда пихаем другого в спину,
О как же гадко, как же грязно,
И как же все необратимо.

Остановиться ведь не поздно,
Пересмотреть страницы жизни
(Ведь мы в ответе пред взором грозным)
И от рождения, и в тризну…

8 ноября 2010 г
Ольга Фокина, Усть-Илимск

Небеса роняют слезы

Ты слышишь, как рыдают Души?
Им нет покоя в небесах:
Земля погрязла вся в грехах.
Святыни исчезают с суши!

Как только гаснет чья-то тень,
Душа за нас поставит свечи,
Чтоб было нам с тобой полегче
С ответом за грехи в Тот День.

Ты слышишь, как тоскует небо?
Оно скорбит по душам падшим –
По душам без вести пропавшим,
Что пожалели другу хлеба!

И Души плачут безутешно,
И небеса роняют слезы.
Про Судный День напомнят грозы,
О том, что будет неизбежно.

Ольга Фокина, Усть-Илимск
24 сентября 2010 г

Поколение защитников

Все реже-реже год за годом
Я вижу в мальчиках мужчин:
Семью меняешь на свободу,
Иль просто – мамочкин ты сын.

Где ты, защитник или папа?
Где мужество твое и честь?
Помимо пьяного-то сапа,
Наркотиков, - гуляк ни счесть…

Но есть же бравые ребята?!
Не мерясь силушкой с женой,
Который ей пойдет за брата
И будет каменной стеной.

Да, есть хорошие ребята –
Стоят сейчас под каблуком…
Нет, не орлы, а так… орлята…
Это сейчас, а что потом?

Редеет наше поколенье,
Осталось непонятно что…
Какое ждать от них «творенье» -
Придет на смену им-то кто?!

6 ноября 2010 г
Ольга Фокина Усть-Илимск