Дорогие читатели,

Представляем Вашему вниманию отрывок из книги Предрага Миличевича «Товарищи мои» (Москва, 1983 г., изд. «Молодая гвардия»), посвященный замечательному немецкому коммунисту-антифашисту Рудольфу Корнауэру. События книги, о которых пишет автор, разворачиваются в оккупированной гитлеровцами Югославии, в городе Вршац, край Банат, Воеводина.
Юлия и Екатерина Миличевичи


РУДОЛЬФ КОРНАУЭР – Р У Д И



Помимо обязанностей связного была у меня и другая задача. Наш подпольный радиоприемник находился в доме семьи арестованного, а затем расстрелянного немца-коммуниста Руди – Рудольфа Корнауэра.
Руди я знал еще до войны. Он часто заходил к нам домой с тем или иным

поручением. Среднего роста, коренастый, румяный, крепкий, Руди олицетворял для меня здоровье, внутреннюю собранность и организованность. Руди — простой рабочий, но самообразованием достиг многого, выдвинулся в вожаки рабочего класса. До войны он руководил секцией наемных рабочих в профсоюзах. Руди представлял ту часть немецкого рабочего класса, которая не поддалась на разнузданную националистическую и человеконенавистническую расовую пропаганду, а стояла насмерть в борьбе с фашизмом. Мне почему-то на всю жизнь запомнились веселые морщинки вокруг его лучистых глаз и твердая мозолистая рука, которую он всегда протягивал при встрече.

Генерал полиции Райт знал о влиянии Руди на рабочих. Не желая, чтобы среди соплеменников были враги режима, Райт предложил Руди сотрудничать с оккупантами, причем в ультимативной форме:
— Или ты подпишешь подготовленный текст обращения к фольксдойче и вместе с руководимым тобой профсоюзом признаешь рейх и германскую армию, или расстрел!
Но он плохо знал нашего Руди. Руди не только отказался подписать обращение к фольксдойче, он убедительно обосновал свой отказ. Профсоюзная организация, которой он руководит, — организация немецких рабочих, Гитлер и его армия представляют ударную силу монополий, против которых его профсоюз борется, и потому Руди как руководитель, возглавляющий эту борьбу, подписывать предложенную бумагу не станет. Тем более, не удержался Руди, что Гитлер и его армия все равно будут разгромлены.
Руди расстреляли. Это была одна из наших первых потерь, тяжелых и невосполнимых. Мы потеряли надежного друга, настоящего интернационалиста, кристально чистого человека. Жить в оккупации — значило для Руди бороться с фашистской нечистью, и любая сделка со своими убеждениями и принципами была для него равносильна смерти.

Такой же убежденной и непримиримой к фашизму оказалась и супруга Руди, Анни, тихая и скромная женщина. Она передала нам, что друзья Руди — ее друзья, и пусть нас не смущает, что она в «культурбунде». Руди сам предложил ей туда вступить, сказал, что так надо. Анни согласилась, чтобы вечерами мы слушали у нее радиопередачи из Москвы, только попросила нас соблюдать чрезвычайную осторожность.

И вот я в доме у Анни. Ровно в двадцать один тридцать по нашему времени включаю приемник «Филлипс», настраиваю на московскую волну, и вскоре до меня доносятся знакомые звуки «Интернационала», а затем и голос диктора. Стараюсь записать как можно больше, не пропустить ни одного слова. С непривычки и от напряжения я даже взмок. К тому же тяжело было слышать об от*ступлении советских войск, о том, что оставлены города:
Ровно, Котовск, Минск, Житомир, Киев, Могилев, Смоленск, Ярцево... Города с похожими на сербские названиями я жалел больше всего. Казалось, совсем родные города, а вот оставлены...

О своих успехах на фронте фашисты трубили на всех перекрестках. Город был разукрашен плакатами, которые изображали эсэсовских головорезов «освободителями» народов Европы. Мы, комсомольцы, не могли без отвращения смотреть на эти «образцы наглядной пропаганды» и, улучив момент, ловко срывали плакаты или портили их в вечерние сумерки метким броском перезревшего помидора. А утром смотришь — наглая эсэсовская рожа на плакате плачет кровавыми слезами с засохшими семечками. Гитлерюгенд даже стал выставлять дежурных.

В те тяжелые дни, слушая голос Москвы, мне было приятно записывать потери немцев: столько уничтожено танков, самолетов, столько-то фашистов...

Особенно радовали меня сообщения об атаках советских войск на отдельных участках фронта, в боях за такие города, как Ельня, Великие Луки, где фашистам пришлось ох как несладко! Я по своей неосведомленности Великие Луки представлял большим портовым городом, так как в переводе на сербский «Великие Луки» означает «большие порты», и у меня перед глазами возникали красивые портовые города, где русские уложили штабеля этих сволочей – эсэсовцев. Слушая передачу, я испытывал радостно-злобное чувство, радостное по отношению к нашим, а злобное — к немцам. Ага! Неправда ваша, господа фашисты, когда кричите, что разбили русских, что уничтожили коммунистов в горах Сербии и Черногории. Действуют наши товарищи партизаны и в Сербии, и на Украине, и в Черногории, и в Белоруссии. Не покорился вам советский народ, не покоримся и мы!

Последние известия кончались, я дослушивал бой курантов, переводил стрелку радиоприемника на другую волну, чтобы в случае чего нельзя было догадаться, что здесь слушали Московское радио, переписывал записи начисто, сжигал черновик и выходил на темную улицу. После этих передач становилось легче на душе. Не так все тяжело и мрачно, как преподносят немцы, думал я, глядя на разжиревшую фашистскую солдатню. Связь с Савой и Милой я поддерживал два раза в неделю, по вторникам и пятницам, в малой православной церкви во время вечернего богослужения. Иногда мы встречались где-нибудь в виноградниках. Я коротко докладывал, что сделал, передавал записи радиопередач, получал указания.
Если я путал названия городов во время радиосеансов, Мила меня ругала за это, просила быть повнимательнее! Я удивлялся, откуда она сама могла знать, что передавали по радио, но оказалось, что у Милы была географическая карта и она проверяла мои записи по ней.

— Цифры — сколько уничтожено фашистских солдат, танков, самолетов, ~ названия городов должны быть точными. Мы людям правду должны говорить, ведь народ верит нам. В правде наша сила!
В те суровые летние и осенние месяцы 1941 года в сводках Совинформбюро наряду с сообщениями о кровопролитных боях и вынужденном отступлении часто сообщалось, что на таком-то участке фронта сбито три, шесть или семь самолетов противника, уничтожено пять, девять или десять танков, убито пятнадцать или двадцать фашистов. Записывая эти цифры, меня так и подмывало изменить их, чтобы число уничтоженных врагов звучало впечатляюще. Ну как я понесу товарищам сообщение о трех сбитых самолетах и пятнадцати убитых фашистах, когда немцы трубят на всех перекрестках о сотнях уничтоженных советских танков и самолетов, о десятках тысяч погибших или взятых в плен красноармейцев! Но всякий раз я вспоминал слова Милы, ее суровый взгляд и оставлял все, как было сказано в сводке.

Принесенные мной данные переписывались в листовки, и мы расклеивали и разбрасывали их в сербской части города и на базаре. В листовках говорилась только правда: и о кровопролитных боях, и о вынужденном отступле*нии, и о том, что Советская Россия не покорена, а Краевая Армия наносит мощные контрудары фашистам. И все это обосновывалось данными сводки Совинформбюро. Писали мы в листовках о злодеяниях фашистов в Банате, призывали народ не смиряться с оккупацией страны, а вместе с коммунистами и всеми свободолюбивыми силами бороться с фашистской нечестью.

Когда я Миле рассказывал, как на улицах и на базаре народ читает наши листовки, впитывая каждое слово правды, лицо у нее светлело, разглаживалось, и она, улыбаясь, говорила:
— Видишь, не напрасно мы наше дело делаем...
Однажды Мила не удержалась, вновь упрекнула меня в неточности:
— Нельзя нам путать названия городов и рек! Не «Брзина», а «Березина» и не «Велика Лука», а «Великие Луки». Это же река Березина, а Великие Луки — город в средней России. Ты его, по-моему, с каким-то портом путаешь.

Я не сдержался и запальчиво ответил:
— Да какая разница, «Брзина» или «Березина», «Велика» или «Великие». Разве в этом дело? Далеко это все от нас, а они все отступают и отступают. Когда же, наконец, русские врежут немцам?

Посмотрела Мила на меня укоризненно и отвечает:
— Конечно, не в Березине дело. Вот Наполеон и Березину перешел, и Москву взял, а все равно еле ноги из России унес. Гитлера наши разобьют. Победа будет за нами, только дай срок. Это, может, произойдет и не так скоро, как бы нам хотелось. Сейчас трудно, не исключено, что будет еще труднее. Люди в городе напуганы и силой немцев, и расстрелами, и отступлением наших на восточном фронте. Кто надеялся на быструю победу, отступился от нас. А мы должны, обязаны продолжать борьбу, обязаны говорить народу правду. Для того чтобы вера у людей не угасла, нам нужно работать и работать. Бумага нужна, медикаменты нужны, явки, людей надо надежных искать и вовлекать в наше движение.

Слушал я Милу, смотрел на нее и не переставал восхищаться ее красотой. Осунулась она, морщинки появились раньше времени, серьезной стала и сосредоточенной. И хотя я понимал, что изменилась она не от хорошей жизни и что не в моих силах все поправить, мне очень хотелось видеть ее такой же радостной, доброй и прекрасной, какой она была до войны. Но что я мог изменить?..