КТО ОН, ВЕНИАМИН МИХАЙЛОВИЧ БЛАЖЕННИЙ (АЙЗЕНШТАДТ): ГЕНИАЛЬНЫЙ ПОЭТ ИЛИ ЮРОДИВЫЙ ПРОРОК?

Автор: член союза журналистов России Наталья Морсова

Название: Блаженный.jpg
Просмотров: 1255

Размер: 101.0 Кб


Вениамин Блаженный



«…И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою,
Не над гробом моим запоёт исступлённая птаха –
Исступлённою птахой над гробом я сам запою!..»
(Вениамин Блаженный)


Казалось, потрясений в своей долгой жизни бывало так много, что уже ничто не может с ними сравниться. Однако случайная встреча с поэтическим творчеством непризнанного поэта Вениамина Блаженного (благостного, абсолютно счастливого человека), юродивого мытаря (странствующего подвижника), стала новым, к счастью, приятным потрясением.

Кто он, Вениамин Михайлович Блаженный: гениальный поэт или юродивый пророк с душой безгрешного воробушка? Убогонький (охраняемый Богом), непризнанный поэт, распинаемый в писательской среде, считал себя гонимым странником, свободным, как птица, бесстрашным бродяжкой, шутом, «сораспятым» с Христом:

«…Как дожди и как снег, я шатался с рассвета по полю,
Грозовые раскаты застряли в оврагах ушей…».

Вениамин Блаженный ( Вениамин Михайлович Айзенштадт, 1921 г. – 31 июля 1999 годы жизни) родился в местечке Копысь Витебской области (Белорусь) в бедной еврейской семье щетинщика (мастера по изготовлению изделий из щетины).

Чем больше тягот жизни выпадало на долю семьи юного поэта, тем чище звучал его поэтический голос. К примеру, трогательное стихотворение о Моцарте, который «играет в саду на кларнете», от музыки которого поэт воспаряется к небесам:

«…Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли – какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело…».

В.Блаженный окончил один курс учительского института, в годы войны в эмиграции в Горьковской области работал школьным учителем истории, где единственной отрадой была забытая Богом библиотека, с книгами А. Белого, Ф. Сологуба, Т. Манна, которые он долгими месяцами переписывал своим бисерным почерком.
Вернувшись в Минск, был чертежником, переплетчиком, художником-оформителем в инвалидной артели. И ежедневно писал убористым, полудетским почерком в толстые общие тетради. Одарённый от природы, он не мог не писать. Таких тетрадей с 1940-х собралось шестнадцать. Последняя запись оборвалась в ночь смерти с 30 на 31 июля 1999 года.

Его поэтическое творчество – о женщинах, родителях, «братьях наших меньших». Но в основном – о Боге и Смерти, тогда запретных темах в литературе. Поэт, не вписывающийся в стандартные рамки, ощущал себя гонимым мытарем, как Христос, шутом Христовым, борцом с сатанинскими кознями: «Не жалейте меня. Я и сам никого не жалею…Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог».
Его религиозная лирика носила интонацию некоторого юродства, непосредственного диалога с Богом, как с равным, с горним миром, чем-то напоминающая Ветхозаветную Книгу Иова. Как и святой Иов, В.Блаженный как-то усомнился в праведности дел Господних и проклял своё появление на свет, нарушив замысел Божий на каждого из нас:

«Прости мне, мать. Я проклял день рожденья,
Тот грешный день, когда повсюду ночь...»

Не удивительно, что серьёзные литературные журналы отказывали самоучке в публикациях.
Вениамин Михайлович как - будто и не писал стихов, а «сморкал в ладошку кровавую душу стиха». Он всегда пребывал в состоянии творчества, воспалённого воображения и не выходил из ощущения постоянного вдохновения. Отсюда псевдоним «Блаженный» - не от мира сего.

«Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна…».
Поэты его называли «настигнутым вдохновением». Отсюда - бродяжничество, уличное философствование, при наличии жилья и жены, сходное с античным философом Сократом. Может быть, поэтому его признали психически нездоровым?
«Уже из смерти мать грозила пальцем:
Связался сын с бродягою-Христом
И стал, как он, беспамятным скитальцем,
Спит без семьи, ночует под кустом...»

Наказание в виде лечения не заставило долго ждать. В. Блаженного не раз помещали в психиатрическую больницу с диагнозом вялотекущая шизофрения с записью в медицинской карте: «Больной считает себя поэтом…». К слову сказать, с уличным мудрецом Сократом афинские власти обошлись куда строже: его казнили…

«Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчуждённая врачей,
Свирепость санитарок яроглазых…».

Отсюда доносились рвущиеся к Богу стихотворные стоны души:

«Прибежище мое - Дом обреченно-робких,
Где я среди других убогих проживал,
Где прятал под матрац украденные корки
И ночью, в тишине - так долго их жевал.
...Вот эта корка — Бог, ее жуют особо,
Я пересохший рот наполню не слюной,
А вздохом всей души, восторженной до гроба,
Чтобы размякший хлеб и Богом был, и мной…»

Отпущенный на свободу по ходатайству известных людей, В.Блаженный часто встречался с почитающими его своеобразное творчество литераторами. «Нищеброд», как он называл себя, дружил с Борисом Пастернаком, часто бывал в доме известного писателя. Однажды Пастернак протянул поэту пачку денег - четыреста рублей, несметное по тем временам богатство: «Не ходите, ради Бога, голодным, берите, это не последнее...» – Я не могу есть на деньги Пастернака, – отвечал поэт, но купюры взял. Так они и пролежали у него всю жизнь в одном из шекспировских томов. Хотя всю жизнь нищенствовал. Дорогая эта была реликвия...

В. М. Блаженный переписывался с В.Шкловским, А.Тарковским, Ю.Олешей, А.Межировым, Н.Панченко, И.Лиснянской, Т.Бек, Д.Мережковским и др., высоко ценившими его творчество.
Поэт был заведомо обречён на не печатанье. Он понимал это, но не мог писать иначе. Какая «странность» мешала Вениамину Михайловичу быть «рукопожатным» в литературе? - Безжалостная прямолинейность слова, неприкрытая откровенность души, уход в запредельные глубины бессознательного, дурашливое юродство, детская непосредственность, порой «изъяснялся, сумасшедший, /На языке зверей и птиц», ассоциировал себя с вольной птицей, а бездомные собаки и кошки были роднее человека. Всё это приводит читателя в смятение:

«Воробушек, воробушек,
Душа играет в теле,
Хоть с веточки на веточку,
А все же мы взлетели.
Я тоже вскинул ноженьки
И взмыл, как птенчик, в небо!
Я тоже видел Боженьку —
Он был как птица-лебедь!..»

Понятия Бог и Смерть были его сутью. В двадцать лет он считает себя умудрённым стариком, крещёным самим Христом. А церковный обряд крещения принимает только в 75 лет. Он, как странствующий пророк, не замечает своей нищеты: «Мой дом везде, где нищему ночевка…Мой дом везде, где побывала боль… Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги…», и как – будто гордится своей нищетой. Ему ничего и не надо, только б рядом Бог, как воробышку – той самой малой твари, милой его сердцу:

«Клюю, клюю, воробушек,
Господнее зерно.
А Бог рассыпал рядышком
И жемчуг, и янтарь.
Не надобно мне жемчуга –
Ведь я богат давно.
А чем богат воробушек?
А тем, что нищ, как встарь…»

В своих фантазиях поэт откровенно разговаривает с Богом, как с приятелем, идёт босой под палящим солнцем по голой пустыне рядом с Христом, ощущает Его страдания, как свои:

«Сколько лет нам, Господь?..
Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось - беседовал с Богом самим…

…А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучающий мир доброте,
Но из мертвых воскрес - и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те…».
25 августа 1980 год
Прожив в Минске почти пять десятилетий, поэт не считал этот город для себя родным. Ведь здесь его держали в постылой неволе - психиатрической больнице, которую он называл тюрьмой. Он тяжело переживал свою оторванность от писательских союзов, от общего литературного движения:

«…Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц…».

И всё же, несмотря на свою изолированность, он повлиял на литературную жизнь. Никому не подражал, не имел учеников, и, тем не менее, сумел занять заметную нишу в русской поэзии, оцененную, правда, после его смерти.
Публиковаться начал поздно - в 1982 г. В Союз белорусских писателей Вениамин Михайлович решил вступить в семидесятилетнем возрасте. Принимали его весьма специфически: десять голосов - «за», десять - «против». И в сё же, после «промывки мозгов», приняли, для того, чтобы быстро забыть…

«Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
Корифеи искусства, мазурики средней руки…
Как похабный товар, продающие лиры и кисти,
У замызганных стоек считающие медяки…
………………………………………… ……………….
Я родился изгоем и прожил по-волчьи изгоем,
Ничего мне не надо из вашей поганой руки…»

К тому времени в его творческом багаже была книга стихов «Возвращение к душе», изданная при участии Арсения Тарковского в лучшем издательстве страны «Советский писатель». Были публикации в «Новом мире» «Знамени», «Дружбе народов», других изданиях. Был и тощий минский сборник «Слух сердца». Потом затишье.

Андрей Шишкин. Разговор с деревом.
А поэт – одинокий мытарь, продолжает «блуждать» - искать Бога милосердного, справедливого, любящего:
«…По пыльной дороге - и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги…».

«…И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...»

После смерти творчество «ищущего Бога, сораспятого с Христом» поэта вдруг стали признавать уникальным. Его изучали по сборнику избранных стихов «Сораспятье», который увидел свет благодаря помощи известного певца Юрия Шевчука и его товарищей, выпущенному в 1995 году незадолго до кончины автора. Так случилось, что в Минске оказался с гастролями поэт и рок-музыкант Юрий Шевчук, который познакомился с Блаженным. Потрясённый глубиной философских размышлений, Шевчук бурно отреагировал на творчество неизвестного автора и упросил продюсеров издать большим тиражом книгу минского поэта. Так появился лучший сборник стихов «Сораспятье». Это была книга всей его жизни. Многие их этих стихов положены на музыку.

В годы «перестройки», когда многое стало «можно», московский журнал «Вопросы литературы» заинтересовался творчеством В.Блаженного и посвятил объёмистое, в полсотни журнальных страниц, исследование. Следом «Литературная газета» причислила непризнанного поэта к когорте наиболее ярких авторов двадцатого столетия. Некоторые стихи попали в составленную Евгением Евтушенко антологию «Строфы века». Хотя бы так: лучше поздно, чем никогда…

Судя по творчеству поэта, может сложиться впечатление, что его близкое к Богу вольное существование приготовило уход в мир иной тихий и благостный. Но это не так: всей своей жизнью с безногой женой он был приговорён к своим и её страданиям. Как Гомер к слепоте, как Бетховен к глухоте...

Клавдия Тимофеевна, казачка, разорвавшая связи с родными, не принявшими её брак с нищим евреем по фамилии Айзенштадт, все эти годы была ему женой, нянькой, секретарем и защитницей от всех невзгод. Сама инвалид первой группы, потерявшая ногу на войне, она не смогла вернуться к своей профессии медсестры и провела всю свою трудовую жизнь в инвалидной коляске в инвалидном бюро за печатной машинкой... Когда ее разбил инсульт, тяжело больной поэт утратил всякий интерес к своему существованию, даже не вышел из дома вслед за гробом жены… Не от бессердечия, - у него не было сил. Он впал в беспамятство, пережив свою страдалицу - супругу всего на двенадцать дней. Завершил свою бренную связь с этим миром в социальном отделении одной из городских клиник Минска в ночь с 30 на 31 июля 1999 года.

Поэт ушёл в небытие, как и хотел: как – будто растворился «седою полынной золою» в придуманном им мире, в надёжные руки придуманного им Бога:
«Что же делать, коль мне не досталось от Господа-Бога
Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,…
…Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут.
И, как старого пса, приласкал притомившийся день,..
…И по торной земле как блаженный бреду босоного,
И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха?»

Он оставил после себя не только стихи, но и рассказы, дневники с философскими размышлениями. Он слился с природой в полной уверенности в сопричастности с Богом, в бессмертие своей души, «получивший благословенье/ и сан святого дурака», «сораспятый» вместе с Христом.
Так кто же он, Вениамин Блаженный, гениальный поэт или блаженный юродивый, «вечный мальчик» или «святой дурак» с душой одинокого мытаря? А может быть – пророк?

«…Но никто никогда не бывал до конца одиноким,
Оттого-то и тяжек предсмертный мучительный вздох…
И когда умирает бродяга на пыльной дороге,
Может, гнойные веки целует невидимый Бог».


ВЕНИАМИН БЛАЖЕННЫЙ. СТИХИ

«Что же делать, коль мне не досталось от Господа-Бога
Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,
И по торной земле как блаженный бреду босоного,
И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха?

Что же делать, коль мне тяжела и котомка без хлеба
И не грешная мне примерещилась женская плоть,
А мерещится мне с чертовщиной потешною небо:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет — Господь.

Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут
И, как старого пса, приласкал притомившийся день,
Ну а к вам подхожу словно к погребу пороховому:
До чего же разит и враждой и бедой от людей!..

…Пусть устал я в пути, как убитая вёрстами лошадь,
Пусть похож я уже на свернувшийся жухлый плевок,
Пусть истёрли меня равнодушные ваши подошвы, —
Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог.

Не жалейте меня: я и сам никого не жалею,
Этим праведным мыслям меня обучила трава,
И когда я в овраге на голой земле околею,
Что же, - с Господом-Богом не страшно и околевать!...

Я на голой земле умираю, и стар и безгрешен,
И травинку жую не спеша, как пшеничный пирог…
… А как вспомню Его - до чего же Он всё же потешен:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет мне - Бог».
16-17 июля 1971
Я больше не буду с сумой побираться
И прятать за пазухой крылья нелепо,
Пора мне поближе к себе перебраться,
Пора мне вернуться в господнее небо.

Пора мне на небо ступить осторожно,
Пора мне коснуться лазури устами...
Пускай мое сердце забьется тревожно, -
Я вновь на пороге своих испытаний.

И в небе разбуженного восторга
Шепну я, пришлец, обливаясь слезами:
- Ах, вот она, Бог мой, та черствая корка,
Что я для тебя сберегал в мирозданьи!..
***
«Клюю, клюю, воробушек,
Господнее зерно.
А Бог рассыпал рядышком
И жемчуг, и янтарь.
Не надобно мне жемчуга –
Ведь я богат давно.
А чем богат воробушек?
А тем, что нищ, как встарь.

А чем богат воробушек?
А тем, что поутру
Он окунает в солнышко
Два лёгоньких крыла.
Зажжется ликование –
И запылать костру,
И утро – горы золота,
И вечер – серебра.

Но кто поймёт воробушка
Гонимого – тоску?
Горланит стая галочья:
«Воробушек, ты – вор!..»
Меня судили вороны
На старческом суку.
Мешал их долголетию
Мой маленький задор.

Не вор я, а воробушек,
Не вор я, а душа.
И смел – да не ко времени,
Бродяжка озорной…
Хотите, сяду голубем
На темя торгаша –
И выклюю из темени
Господнее зерно?..

Скачу себе по боженьку,
Как вы – по маету.
Неможется, недужится, -
А скачет воробей…
Как маковому зёрнышку,
Я радуюсь Христу
И, как глотку из лужицы,
Я радуюсь себе». март 1965

* * *
Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда - это Божия тайна.
А звезда - это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче...
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь -
И оно запылало звездою...

* * *

Когда бы так заплакать радостно,
Чтобы слеза моя запела
И, пребывая каплей в радуге,
Светилось маленькое тело.
Чтобы слеза моя горчайшая
Была кому-то исцеленьем,
Была кому-то сладкой чашею
И долгой муки утоленьем.
Когда бы так заплакать бедственно,
Чтобы смешались в этом плаче
Земные вздохи и небесные,
Следы молений и палачеств.
Заплакать с тайною надеждою,
Что Бог услышит эти звуки -
И сыну слабому и грешному
Протянет ласковые руки...

СТИХИ УХОДА

Больше жизни любивший волшебную птицу - свободу,
Ту, которая мне примерещилась как-то во сне,
Одному научился я гордому шагу - уходу,
Ухожу, ухожу, не желайте хорошего мне.

Ухожу от бесед на желудок спокойный и сытый,
Где обширные плеши подсчитывают барыши...
Там, где каждый кивок осторожно и точно рассчитан,
Не страшит меня гром - шепоток ваш торгаший страшит.

Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
Корифеи искусства, мазурики средней руки,
Как похабный товар, продающие лиры и кисти,
У замызганных стоек считающие медяки.

Ухожу и от вас - продавщицы роскошного тела,
Мастерицы борщей и дарительницы услад,
На потребу мужей запустившие ревностно в дело
И капусту, и лук, и петрушку, и ляжки, и зад.

Ах, как вы дорожите подсчетом, почетом, покоем -
Скупердяи - юнцы и трясущиеся старички...
Я родился изгоем и прожил по-волчьи изгоем,
Ничего мне не надо из вашей поганой руки.

Не простит мне земля моей волчьей повадки сутулой,
Не простит мне гордыни домашний разбуженный скот...
Охромевшие версты меня загоняют под дула
И ружейный загон - мой последний из жизни уход.

Только ветер да воля моей верховодили долей,
Ни о чем не жалею - я жил, как хотелось душе,
Как дожди и как снег, я шатался с рассвета по полю,
Грозовые раскаты застряли в оврагах ушей.

Но не волк я, не зверь - никого я не тронул укусом;
Побродивший полвека по вёрстам и вехам судьбы,
Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом,
Каждой твари забитой я другом неназванным был.

...Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,
Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, -
Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа -
Не такой это суп - этот рай - и Господь не такой!..

И уйду я из неба - престольного божьего града,
Как ушел от земли и как из дому как-то ушел...
Ухожу от всего... Ничего, ничего мне не надо...
Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!..

***
Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц.

Я изъяснялся диким слогом,
Но лишь на этом языке
Я говорил однажды с Богом -
И припадал к Его руке.

Господь в великом безразличье
Простил, что я Его назвал
На языке своём по-птичьи,
А позже волком завывал.

И за безгрешное раденье
Души, скиталицы в веках,
Я получил благословенье
И сан святого дурака.
12 марта 1990
***
Всё живое тоскует – тоскую и я о бессмертье…
Пусть бессмертье моё будет самою горшей судьбой,
Пусть одними слезами моё окрыляется сердце,
Я согласен на всё, я с надеждою свыкнусь любой.

Я был так одинок, что порою стихов моих эхо
Мне казалось какою-то страшною сказкой в лесу:
То ли ворон на ветке – моя непутёвая веха,
То ли самоубийцы мерцающий в сумраке сук.

Но никто никогда не бывал до конца одиноким,
Оттого-то и тяжек предсмертный мучительный вздох…
И когда умирает бродяга на пыльной дороге,
Может, гнойные веки целует невидимый Бог.

Да и так ли я был одинок? Разве небо
Не гудело в груди, как огромный соборный орган?
Разве не ликовал я, взыскуя Господнего хлеба?
Разве не горевал я, как, старясь веками, гора?

Пусть бессмертье моё будет самою слабой былинкой,
Пусть ползёт мурашом… И, когда я неслышно уйду,
Я проклюнусь сквозь землю зелёным бессмысленным ликом
И могильным дыханьем раздую на небе звезду.
декабрь 1966
***
Уже из смерти мать грозила пальцем:
Связался сын с бродягою-Христом
И стал, как он, беспамятным скитальцем,
Спит без семьи, ночует под кустом.
Что Бог ему? Зачем он так упрямо
Бил лбом о землю, каялся в грехах
И, как ребенок, умирая, «мама!» —
Выкрикивал меж вздохами свой страх?

От матери-кормилицы, от дома
Какая увела его тоска?
Тревогою звериною влекомый,
В каком он логе Бога отыскал?

Суров и дик, Господь-детоубийца
Бродил в бору, как черный атаман,
И смертью заволакивались лица
У тех, кто верил в божеский обман.

Добро бы Бог, а то - лесная нечисть…
Ах, у Христа и вправду нет стыда!
Он души пожирает человечьи,
Он мальчика сгубил мне навсегда.

О мальчик мой, у смертного порога
Не отвращай от матери лица!
Отринь, отринь безжалостного Бога,
Земного и Небесного лжеца!..
.................................................. ......
Прости мне, мать. Я был звездой без цели.
Зачем родится мертвая звезда?
Зачем тоскует мать у колыбели,
Где пялит бельма детские - беда?

Прости мне, мать, что не сберег я душу,
Что в поле не собрал ни колоска.
Достоинство приличествует мужу,
А я боялся лишнего куска.

Господь был сыт. Он жил в собачьей будке.
Жирел живот у песьего Христа.
Мне так хотелось ангельские руки
Под будкою в дремоте распластать!..

Но и земля не знала снисхождения.
И как тут страху детскому помочь?..
Прости мне, мать. Я проклял день рожденья,
Тот грешный день, когда повсюду ночь...

А чем был Бог так долго в будке занят, -
Не все ль равно?.. Он Бог - и вся тут речь.
Я видел мир незрячими глазами.
Незрячему не страшно в землю лечь.

Теперь лишь смерть я называю "мама".
Мне хорошо. Я сгину без следа -
Без снов, без муки Господа, без срама...
Я не вернусь из смерти
Никогда.
февраль-март 1967
* * *
Пускай моя душа с сумой бредет по свету,
Пускай она в пути шалеет от тоски:
- Подайте, мужики крещеные, поэту,
Беру я серебро, беру и медяки.

Беру я куличи, беру и оплеухи,
Беру у зверя шерсть, помет беру у птах...
Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,
За не меня в пути одолевает страх.

Но нет, не мужики пойдут за мною следом,
Крещен он или нет, мужик - мужик и есть,
Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,
Мне, смерду, одному такая в мире честь.

Один, один лишь я стоял под грозным небом,
Устав от суеты и горестных погонь,
И то, что в слепоте вы называли хлебом,
В худых моих руках клубилось, как огонь...

* * *
Какое мне дело - я мальчик, и только...
Дм.Петровский

Какое мне дело - живой или мертвый
Со мною поет в этом дружном дуэте,
Уже разложил я волшебные ноты,
А Моцарт играет в саду на кларнете.

Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли - какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.

Когда становлюсь я летающим пухом,
Прошитым иголками знойного света,
И слушаю, слушаю трепетным ухом
Мелодию непреходящего лета.

И Моцарта слушают даже пичуги,
И робко посвистывают в отдаленье,
И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,
В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленье...

* * *
Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза - голубые и карие отблески неба,
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождем, -
Но оно было небом, глазами, слезами - не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рожден!..

...Я раскрою глаза из могильного темного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, -
И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...

* * *
- Мы здесь, - говорят мне скользнувшие легкою тенью
Туда, где колышутся легкие тени, как перья, -
Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья
И дикие звери, и в чаще лесные деревья.

- Я здесь, - говорит мне какой-то неведомый предок,
Какой-то скиталец безлюдных просторов России, -
Ведь все, что живущим сказать я хотел напоследок,
Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.

- Мы вместе с тобою, - твердят мне ушедшие в камень,
Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, -
Ты можешь ушедших потрогать своими руками, -
И грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...

- Никто не ушел, не оставив следа во вселенной,
Порою он тверже гранита, порою он зыбок,
И все мы в какой-то отчизне живем сокровенной,
И все мы плывем в полутьме косяками, как рыбы...

* * *
Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,
Как будто на лодке ушкую - тоскую, тоскую.
Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,
По жизни тоскую - приснившейся быль-небылице.

Тоскую, тоскую - я жил в шалаше камышовом,
Закаты и зори горели огнем кумачовым.
В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,
Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

Бок о бок с душою - с медведицей дико-большою -
В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешенно
По пыльной дороге - и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,
Да только побрезгал - чужим, неприкаянным - мною,
А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,
И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,
Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..
Из печи - вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...
"Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою..."

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.
Тоскую, тоскую, тоскую - тоскую о кошке.
О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,
Звериной тропой побредем-ка по полночи вместе.

Тоскую, тоскую - зачем я не малая птаха?
Я б - в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, -
Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..
Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.

Тоскую, тоскую - о жизни, во мрак отошедшей.
Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,
Лежу на полатях и стар, и тверез, и недужен...
Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.

Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.
Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?
- Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, -
А после об землю разбей покаянною чаркой!..
1968

* * *
БЛАЖЕННЫЙ

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер
Благодати моей - сатане-куманьку на потребу...
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!

Проберется бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел...
Вот тогда-то его я топориком и огорошу -
По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.

Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский - Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь...

А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком - куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле - псалом запеваешь распутной жене...

Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог - так воистину Бог...

* * *
А старость - не только запевки да девки
Да визги гармошки,
Она - мотыльки-мудрецы однодневки,
Старухи и кошки...

А старость бредет на погост не с баяном,
Бредет одиноко
С лицом растерявшимся и окаянным
В морщинах порока...

А старость, когда и проделает что-то
С прохожей молодкой, -
Уставится в небо глазищами черта,
Набухшими водкой...

А старость сидит в опустевшем сарае -
И в пламя заката
Себя - и с себя свою ветошь швыряет,
Смеясь бесновато...

* * *
Почему, когда птица лежит на пути моем мертвой,
Мне не жалкая птица, а мертвыми кажетесь вы,
Вы, сковавшие птицу сладчайшею в мире немотой,
Той немотой, что где-то на грани вселенской молвы?

Птица будет землей - вас отвергнет земля на рассвете,
Ибо только убийцы теряют на землю права,
И бессмертны лишь те, кто во всем неповинны, как дети,
Как чижи и стрижи, как бездомные эти слова.

Ибо только убийцы отвергнуты птицей и Богом.
Даже малый воробушек смерть ненавидит свою.
Кем же будете вы, что посмели в величье убогом
Навязать мирозданью постылое слово "убью"?

Как ненужную боль, ненавидит земля человека.
Птица будет землей - вы не будете в мире ничем.
Птица будет ручьем - и ручей захлебнется от бега,
И щеглиные крылья поднимет над пеной ручей.

...Где же крылья твои, о комок убиенного страха?
Кто же смертью посмел замахнуться на вольный простор?
На безгнездой земле умирает крылатая птаха.
Это я умираю и руки раскинул крестом.

Это я умираю, ничем высоты не тревожа.
Осеняется смертью размах моих тягостных крыл.
Ты поймешь, о Господь, по моей утихающей дрожи,
Как я землю любил, как я небо по-птичьи любил.

Не по вашей земле - я бродил по господнему лугу.
Как двенадцать апостолов, птицы взлетели с куста.
И шепнул мне Господь, как на ухо старинному другу,
Что поет моя мертвая птица на древе креста.

И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою.
Не над гробом моим запоет исступленная птаха -
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..

ДОМ
Прийти домой, чтоб запереть слезу
В какой-то необъятный сундучище,
Где все свои обиды прячет нищий,
А письма к Богу - где-то там внизу...

Да, есть и у меня на свете дом,
Его сработали мне стаи птичьи,
И даже жук работал топором,
И приседал на лапы по-мужичьи.

Прийти домой и так сказать слезе:
- Вот мы одни в заброшенной лачуге,
И всех моих Господь прибрал друзей,
Убил котенка, смял крыло пичуге...

Но я не сетую и не ропщу,
Ведь мертвые меня не забывали,
И проходили парами, как в зале,
Не обходилось даже без причуд...

И я даю вам адрес на земле:
Мой дом везде, где нищему ночевка,
У птицы недобитой на крыле
Он машет Богу детскою ручонкой...

Мой дом везде, где побывала боль,
Где даже мошка мертвая кричала
Разнузданному Господу: - Доколь?..
...Но Бог-палач все начинал сначала.

* * *
Я мертвых за разлуку не корю
И на кладбище не дрожу от страха, -
Но матери я тихо говорю,
Что снова в дырах нижняя рубаха.

И мать встает из гроба на часок,
Берет с собой иголку и моток,
И забывает горестные даты,
И отрывает савана кусок
На старые домашние заплаты.

* * *
Как часто в мои забредают ресницы,
Едва лишь их сон благодатный коснется,
И робкие звери, и малые птицы,
И голые луны, и алые солнца.

И все суетятся во сне вперемежку,
И машут руками в потешной беседе,
И все подгоняют друг дружку: - Не мешкай,
Ведь следом за нами ступают медведи...

И дьявол во сне моем бродит в обнимку
С какою-то дамой невзрачного роста,
А позже ей гладит изящную спинку,
Как гладит пушистую кошку подросток.

И звери, и птицы, и дьяволов голос
Меня веселят, словно кинематограф,
Но сон беспорядочный тонок, как волос, -
И вот я от сна пробужденьем отторгнут...

И те же я вижу досужие лица,
И слышу бессмысленные разговоры, -
Но как же мне хочется в сон возвратиться,
Где роль Короля репетирует ворон...

Где белая мышь - королева Гертруда
И все в непрерывной игре изменений,
И столько еще и соблазна и чуда,
И столько поклонов и извинений!..

* * *
Опасен и убог, скитаюсь по дорогам -
И все-таки я Бог, и даже больше Бога.

Господь, Тебе нужны моленья и осанна, -
Меня укроет куст дорожного бурьяна.

Я видел под кустом твое благое темя -
Был камень торжеством, окаменело время.

Не Бог я - болью строк легла моя дорога.
И все-таки я Бог и даже больше Бога.

ХОЛОДА
Сколько беглых прошло мгновений,
Как в портняжной я с мамой стоял,
И она говорила: "Для Вени
Сшейте шубку..."
"Как он у вас мал!"

Ах, еще сохранились игрушки,
Еще детство в душе моей!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я в портняжной сижу со старушкой:
"Сшейте шубку, пожалуйста, ей..."

* * *
... Я так и не пойму, что значит быть известным.
Известны ль облака? Известна ли гроза?
Так почему и мне по тем стезям небесным,
Слезами изойдя, свой путь пройти нельзя?

Лесного соловья не кличут Евтушенко,
Не издают рулад в мильонном тираже,
Но все же соловей рифмует задушевно,
Чтоб в песне дать остыть взволнованной душе.

Зачем же мне стихи предать людской огласке?
"Ах, вот оно о чем!" "Ах, это неспроста!"
Пусть люди на меня взирают без опаски,
Я, в сущности, Аким, к тому же простота.

Я сроду не имел в запасе корки хлеба,
Мне нудный разговор житейский - не с руки...
Я из породы тех, кто сеял в землю... небо
И жил, "шалтай-болтай", как в поле сорняки.

Впритирку к облакам, живу, не зная толка:
Дождем ли расшибусь, истаю ль в синеве...
И долго ль буду жить иль буду жить недолго -
Об этом не грустит, не помнит соловей.

А слава... Но нигде - ни в чащах, ни в дубравах,
Ни в рощах, ни в полях, ни в зарослях болот
Я, право, не встречал такой пичуги - слава.
... Должно быть, этот вид пернатых не поет.

* * *
- Ослик Христов, терпеливый до трепета,
Что ты прядешь беспокойно ушами?
Где та лужайка и синее небо то,
Что по Писанью тебе обещали?..

- Я побреду каменистыми тропами,
В кровь изотру на уступах колени,
Только бы, люди, Христа вы не трогали,
Всадника горестного пожалели...

Кроток мой всадник - и я увезу его
В синие горы, в мираж без возврата,
Чтобы его не настигло безумие,
Ваша его не настигла расплата.
*
- Ослик Христов, ты ступаешь задумчиво,
Дума твоя - как слеза на реснице,
Что же тебя на дороге измучило,
Сон ли тебе окровавленный снится?..
- Люди, молю: не губите Спасителя,
На душу грех не берите вселенский,
Лучше меня, образину, распните вы,
Ревом потешу я вас деревенским.
Лучше меня вы оплюйте, замучайте,
Лучше казните публично осла вы,
Я посмеюсь над своей невезучестью
Пастью оскаленной, пастью кровавой...
*
- Господи, вот я, ослино-выносливый,
И терпеливый, и вечно-усталый, -
Сколько я лет твоим маленьким осликом
Перемогаюсь, ступая по скалам?..

Выслушай, Господи, просьбу ослиную:
Езди на мне до скончания века
И не побрезгуй покорной скотиною
В образе праведного человека.

Сердце мое безгранично доверчиво,
Вот отчего мне порою так слепо
Хочется корма нездешнего вечности,
Хочется хлеба и хочется неба.

* * *
По праву старика, а стало быть, по праву
Беспамятной грозы, идущей на покой,
Я замахнусь на вас, бредущую ораву,
Я замахнусь на вас тяжелою клюкой.

Бредете вы за мной ордою мелконогой,
А я уже давно шагнул за тот предел,
Где, лапти развязав, сидят и дремлют боги,
И каждый тучный бог при грозной бороде.

Сидят, как мужики, а может, как цыгане,
Закинув в синеву задумчивые лбы,
Путей своих земных не ведая заране,
Угрюмо матерясь посланцами судьбы.

На небе облака, как кряжистые срубы,
Заходит в березняк неслышный ветер мглы,
А боги и во сне, как кони, белозубы,
И так гудит их кровь, что клонятся стволы.

ДУРДОМ

...Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им - арестант.

Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.

Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.

Обед с нехваткой места за столом...
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя - этаким столбом -
Ладони обжигал горячей миской.

И каждый был и лишний и ничей...
Мы были сыты - с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.

"Налопались?.. Теперь айда во двор..."
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым...
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..
* * *
Когда я вслушиваюсь в вечность,
Я понимаю, что я плут
И, как сверчок в углу запечном,
В своем бесчинствую углу.

Но что мне музыка вселенной,
Ее смятение и жуть?..
Я в глухоте самозабвенной
Одну лишь ноту вывожу...

* * *
Я не хочу, чтобы меня сожгли.
Не превратится кровь земная в дым.
Не превратится в пепел плоть земли.
Уйду на небо облаком седым.

Уйду на небо, стар и седовлас...
Войду в его базарные ряды.
- Почем, - спрошу, - у Бога нынче квас,
У Господа спрошу: - Теперь куды?..

Хочу, чтобы на небе был большак
И чтобы по простору большака
Брела моя сермяжная душа
Блаженного седого дурака.

И если только хлеба каравай
Окажется в худой моей суме,
"Да, Господи, - скажу я, - это рай,
И рай такой, какой был на земле..."

БЛАЖЕННЫЙ

Все равно меня Бог в этом мире бездомном отыщет,
Даже если забьют мне в могилу осиновый кол...
Не увидите вы, как Спаситель бредет по кладбищу,
Не увидите, как обнимает могильный он холм.

- О Господь, ты пришел слишком поздно, а кажется - рано,
Как я ждал тебя, как истомился в дороге земной...
Понемногу землей заживилась смертельная рана,
Понемногу и сам становлюсь я могильной землей.

Ничего не сберег я, Господь, этой горькою ночью,
Все досталось моей непутевой подруге - беде...
Но в лохмотьях души я сберег тебе сердца комочек,
Золотишко мое, то, что я утаил от людей.

...Били в душу мою так, что даже на вздох не осталось,
У живых на виду я стоял, и постыл, и разут...
Ну а все-таки я утаил для тебя эту малость,
Золотишко мое, неразменную эту слезу.

...Ах, Господь, ах, дружок, ты, как я, неприкаянный нищий,
Даже обликом схож и давно уж по-нищему мертв...
Вот и будет вдвоем веселей нам, дружкам, на кладбище,
Там, где крест от слезы - от твоей, от моей ли - намок.

Вот и будет вдвоем веселее поэту и Богу...
Что за чудо - поэт, что за чудо - замызганный Бог...
На кладбище в ночи обнимаются двое убогих,
Не поймешь по приметам, а кто же тут больше убог.

* * *
Слепой отец сидит во мраке -
И видит только этот мрак...
Его во тьме грызут собаки,
Он слышит челюсти собак.

Еще он слышит, как постыло,
Как запоздалая напасть,
Скрипят небесные стропила -
Вселенский дом грозит упасть...

* * *
Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и в оврагах
И вечно неприкаянных, как я.

Моление об их голодных вздохах...
О, сколько слез я пролил на веку,
А звери молча сетуют на Бога,
Они не плачут, а глядят в тоску.

Они глядят так долго, долго, долго,
Что перед ними, как бы наяву,
Рябит слеза огромная, как Волга,
Слеза Зверей... И в ней они плывут.

Они плывут и обоняют запах
Недоброй тины. Круче водоверть -
И столько боли в этих чутких лапах,
Что хочется потрогать ими смерть.

Потрогать так, как трогают колени,
А может и лизнуть ее тайком
В каком-то безнадежном исступленье
Горячим и шершавым языком...

Слеза зверей, огромная, как Волга,
Утопит смерть. Она утопит рок.
И вот уже ни смерти и ни Бога.
Господь - собака и кошачий Бог.

Кошачий Бог, играющий в величье
И трогающий лапкою судьбу -
Клубочек золотого безразличья
С запутавшейся ниткою в гробу.

И Бог собачий на помойной яме.
Он так убог. Он лыс и колченог.
Но мир прощен страданьем зверя. Amen!
...Все на помойной яме прощено.
1963

* * *
Я всего лишь душа, а душе быть положено нищей
И оглядываться, не бредет ли за нею костлявая тень,
И положено ей ночевать на забытом кладбище,
Паутинкою тонкою где-то висеть на кресте...

Я всего лишь душа, а душа это только свобода,
Та свобода, которая бродит с дорожной клюкой и сумой
И грозит небесам императорским жезлом юрода -
Почему оно, небо, как пес, увязалось за мной?..

* * *
Заплачьте и вы над моими стихами,
Я сам, сочиняя их, плакал
На тощей груди моей мамы.

Я сам, сочиняя их, плакал, как заяц
С отрубленной лапой; я плакал,
Как лев со слепыми глазами.

- А видели вы, как рыдает безгласно
Сухая былинка на пыльной дороге, -
Безгласно рыдает?..

Поверьте, что мне не хотелось бы плакать,
Но я подобрал их, глаза свои, в луже
В осеннюю слякоть...
- Мне хочется плакать.

* * *
Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене,
Разыщите меня - колосок на осенней стерне, -
Разыщите меня - и я вам обещаю спасенье:
Будет Богом спасен тот, кто руки протянет ко мне!..

Разыщите меня потому, что я вещее слово,
Потому, что я вечности рвущаяся строка,
И еще потому, что стезя меня мучит Христова,
Разыщите меня - нищеброда, слепца, старика...

Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы
Забредете в шалаш, где прикрыта дерюгою боль
И где спрячу от вас я сияние раны кровавой, -
Я боюсь - я боюсь, что в руках ваших ласковых - соль...

* * *
- Но разве мертвый страшен мертвецу? -
Так и кощунственно и многократно
Я повторял умершему отцу. -
И кто же убедит меня в обратном?..

И кто же убедит меня, что я -
И потому лишь, что живу на свете, -
Остался в круге косном бытия,
Когда меня из круга вырвал ветер...

Когда распался я на сто костей
И стал вращаться в сумасшедшей сфере,
И звезды, одичав на высоте,
Мой голый перебрасывают череп...

* * *
В эту землю хотел бы сойти я живым,
Я бы плыл под землей, как плывут океаном,
Созерцая глубокие корни травы
И дыша чем-то диким, и вольным, и пьяным.

Я бы плыл под землею в неведомой мгле,
Узнавал мертвецов неподвижные лица,
Тех, кто были живыми со мной на земле,
С кем тревогой своей я спешил поделиться.

Я бы плыл под землею, тревожно дыша,
Уходил в ее недра и тайные глуби,
Ибо только земное приемлет душа,
Ибо только земное душа моя любит.

* * *
Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком
Жил бы я век и слезами кропил свою норку
И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,
И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!
Может, забытое солнце букашкой зовется?
Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,
Солнце горит и букашка садится на солнце.

Боже, роди не букашкой - роди меня мошкой!
Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!
Дай погулять мне по свету еще хоть немножко,
Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

Боже, когда уж не мошкою, - блошкою, тлёю
Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,
Чтоб никогда не расстаться с родимой землею,
С домом зеленым моим никогда не расстаться...

* * *
Нас вывозят в гробах, в колыбелях, на брачных постелях,
Нас не слышат и нашим не внемлют укорам - увы...
Превращаемся мы в бесконечную думу растений,
Превращаемся мы в изумрудное поле травы.

Нас вывозят - и те, кто вывозят, становятся сами
Персонажами света и тени, игрой небылиц,
Отдаленных потоков простуженными голосами,
Голосами зверей, голосами встревоженных птиц.
*
Непонятно, зачем столько в каждом обличье обличий -
Ну хотя бы я сам, убиенный толпою стократ, -
Почему у меня голосок обозначился птичий,
Я нежданному чуду и рад и, пожалуй, не рад.

И какая я птица - орел или птичка-колибри,
И зачем меня в бездну швыряет вселенская высь?..
Ах, случайная птичка, едва мы с тобой не погибли, -
Мы едва не погибли, но все же однажды спаслись.

* * *
Этот странный любовный недуг,
Когда женщина, вовсе чужая,
Самой близкою кажется вдруг -
И лицо полыхает от жара...

Как же мог я ее упустить,
Как я мог прозевать это чудо?..
Но ведь вся она - миг во плоти
И бог весть появилась откуда...

Я не видел таких никогда,
Словно мне на ладони упала
Замечтавшаяся звезда,
Неземного осколок металла...

Но она не бездушный металл,
А телесная жгучая тайна...
Я ее полстолетья искал,
А другой ее любит случайно.

* * *
Я стою, приготовившись к смерти,
Слышу гул нестерпимый вдали...
Так береза, схватившись за ветер,
Отрывает себя от земли.

* * *
Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги,
Я посмешищем стал и недоброю притчей для всех,
И кружусь колесом по моей бесконечной дороге,
И лишь стужа скрипит в спотыкающемся колесе.

Через пустоши дней. По каким-то неведомым вехам.
По проезжей прямой. По какой-то забытой косой.
Было время, когда называл я себя человеком.
Это время прошло, и теперь я зовусь колесом.

Сколько комьев тоски, сколько грязи налипло на обод!
Поворот колеса, словно сердца тяжелый удар.
Словно вехи судьбы, эти пустоши, рвы и сугробы.
Эти вехи и рвы провожают меня в никуда.

Все, что было судьбою, уходит в следы от убоя.
Все, что было судьбою, скрипучим скрипит колесом.
Через вехи и рвы. Из беды - на рожон - за бедою.
Все уходит, как сон. И опять наплывает, как сон.

На исходе пути поджидает пути мои пропасть.
Поворот колеса. И уже невесомая смерть.
Разлетается в щепы моя бесконечная повесть.
Завершается срок. Завершает свой срок круговерть.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДУШЕ

Где б ни был ты, в толпе или в глуши,
Погряз ли в дрязгах грешного расчета,
Тебя пронзит звериный крик души,
Стучащей, словно нищенка, в ворота.

Ты жил, уйти от вечности спеша,
Греша в своей беспамятной дороге...
И вот она - стоит твоя душа
У смерти на затоптанном пороге.

* * *
А те слова, что мне шептала кошка, -
Они дороже были, чем молва,
И я сложил в заветное лукошко
Пушистые и теплые слова.

Но это были вовсе не котята
И не утята; в каждом из словес
Топорщился чертенок виновато,
Зеленоглазый и когтистый бес.

...Они за мною шествовали робко -
Попутчики дороги без конца -
Собаки, бяки, божии коровки,
А сзади череп догонял отца.

На ножке тоненькой, как одуванчик,
Он догонял умершую судьбу,
И я подумал, что отец мой мальчик,
Свернувшийся калачиком в гробу.

Он спит на ворохе сухого сена,
И Бог, войдя в мальчишеский азарт,
Вращает карусель цветной вселенной
В его остановившихся глазах.

ГОГОЛЬ
Дм.Мережковскому

Что за страшная ночь: мертвяки да рогатые черти...
Зашвырнут на рога да и в ад прямиком понесут...
Ох, и прав был монах - приучить себя надобно к смерти...
Переполнила скверна земная скудельный сосуд...

Третьи сутки во рту ни зерна, ни росинки; однако
Был великий соблазн, аж колючий по телу озноб...
Предлагал чернослив сатана, искуситель, собака!..
Да еще уверял, что знакомый приходский де поп!..

Я попа-то приходского помню, каков он мужчина,
Убелен сединою, неспешен, хотя и нестар...
А у этого - вон: загорелась от гнева личина,
Изо рта повалил в потолок желтопламенный пар.

А потом обернулся в лохматого пса и залаял!
Я стоял на коленях, крестился резвей и резвей:
- Упаси мя, Господь, от соблазна, раба Николая!..
- Сбереги мою душу, отец мой духовный, Матвей!..

... А когда прохрипели часы окаянные полночь,
Накренился вдруг пол и поплыл на манер корабля,
Завопила вокруг ненасытная адская сволочь,
Стало небо пылать, зашаталась твердыня-земля.

Я стоял, как философ Хома: ни живой и ни мертвый...
Ну как веки поднимет и взором пронзит меня Вий?..
А потом поглядел в потолок: чьи-то руки простерты,
Чьи-то длани сошли, оградили в господней любви...

Третьи сутки пощусь... Третьи сутки во рту ни росинки...
Почему мне под утро пригрезилась старая мать?..
Помолись обо мне, не жалей материнской слезинки...
Сочинял твой сынок, сочинял, да и спятил с ума...

* * *
Как старость одинока и надменна!
Покамест не исполнен приговор,
Она ведет тяжбe со всей вселенной -
И медленно проигрывает спор.

Проигрывает сыгранные песни,
Проигрывает нищие гроши,
И тем кончина грубая телесней,
Чем трепетней мерцание души.

* * *
И первый снег его коснулся,
И боль была совсем легка, -
Не закричал он, не проснулся,
Как будто спит он на века,
Как будто, маленький и бренный,
Отрекся он от суеты -
И стал вместилищем вселенной,
Ее безмерной глухоты...

* * *
Я прочту на лице своем мертвом
Одичалых словес письмена,
Как на мраморе полустертом,
Что разрушили времена.

На лице моем, желтом от горя,
Все скрижали земных перемен -
Здесь разрушена древняя Троя,
Здесь разграблен и пал Карфаген...

* * *
Матушка вострит большой топор,
Говорит: «Грехов твоих не счесть...
Это ты и есть - всемирный вор,
Тать великий - это ты и есть».

- Матушка моя, — ей говорю, -
Не казни разбойного сынка...
Дай мне помолиться на зарю,
Дай мне помолиться на закат.

Это я и есть - небесный бес,
Это я и есть - предвечный срам...
Древнего изгнанника небес,
Звали меня некогда - Адам.

Матушка, шальная моя кровь
Красным безголовым петухом
Буйно зацветает вновь и вновь,
Вспыхивает яростно грехом...

Не губи же голову мою,
Не смущай, родимая, молвы...
...Я стою у смерти на краю, -
И не жалко буйной головы...

* * *
Вечный мальчик седеет душой —
И бредет сквозь страданье и сон...
— Я из мира еще не ушел, —
Говорит мне страдальчески он. —

Я еще притаился во мгле,
Где собачьи мерцают глаза,
И мне столько же, мальчику, лет,
Сколько было полвека назад.

Я еще побираюсь, кляня
Тех, кто сытые ест калачи...
Подзаборный котенок меня
Окликает в голодной ночи.

Я еще не забыл про отца,
Не расстался с сокрытой слезой...
По замирной стезе мертвеца
Он ведет меня в ад за собой.

- Впрочем, - он говорит, - выбирай,
И по смерти не равны харчи...
Если хочешь, ступай себе в рай
И господние жри калачи...

* * *
Когда моя тоска раскроет синий веер
И сонмы дальних звезд его украсят вдруг -
Одним своим лицом я повернусь на север,
Другим своим лицом я повернусь на юг.

Одним своим лицом - одним из тысяч многих
Звездообразных лиц - я повернусь туда,
Где все еще бредет-блуждает по дороге
И ждет меня в пути попутная звезда.

И я увижу лик неведомого Бога
Сквозь сотни тысяч лиц - своих или чужих…
- так вот куда вела бредовая дорога,
Так вот куда я брел над пропастью во ржи!..
* * *
Господь, между нами стоит кто-то третий...
Возьми меня в небо, отправь меня в ад
Господь, между нами стоит кто-то третий...
Возьми меня в небо, отправь меня в ад,
Но только избавь меня, Боже, от смерти, -
О, как нестерпим ее рыщущий взгляд!...

- Уйти бы ей, смерти, в пустыню однажды,
Какой-то унылый предел отыскать, -
И там утолять свою вечную жажду
Струею расплавленного песка...

* * *
А я давно живу в том бесноватом граде,
Где даже у детей в руках тяжелый камень,
Где нищие слепцы не бродят Христа ради,
А ангелов-скопцов дубасят кулаками.

В том городе живут лихие горожане,
Чьи деды и отцы работали на бойнях,
Они поют псалмы и крестятся ножами
И целят в лебедей из пушек дальнобойных.

И женщины живут в том городе беспечно,
Они творят убой, они всегда при деле,
Они в свои дома приводят первых встречных
И душат на своих предательских постелях…

* * *
Как будто на меня упала тень орла -
Я вдруг затрепетал, пронизан синевой,
И из ключиц моих прорезались крыла,
И стали гнев и клюв моею головой.

И стал орлом и сам - уже я воспарил
На стогны высоты, где замирает дух, -
А я ведь был согбен и трепетно бескрыл,
Пугались высоты и зрение, и слух.

Но что меня влекло в небесные края,
Зачем нарушил я закон земной игры?
Я вырвался рывком из круга бытия,
Иного бытия предчувствуя миры.

Я знал, что где-то там, где широка лазурь,
Горят мои слова, горит моя слеза,
И все, что на земле свершается внизу,
Уже не мой удел и не моя стезя.

* * *
Моление о нищих и убогих,
О язвах и соблазнах напоказ.
- Я был шутом у Господа у Бога,
Я был шутом, пустившим душу в пляс.

На пиршестве каких-то диких празднеств,
Одетая то в пурпур, то в рядно,
Душа моя плясала в красной язве,
Как в чаше закипевшее вино.

И капля крови сей венчала жребий,
И щеки подрумянивал палач.
Она незримо растворялась в небе,
Как растворяет душу детский плач.

…Моление о старческой и тощей,
О нищей обескровленной руке.
На ней вселенной одичавший почерк,
Как птица полумертвая в силке.

Моление о сей бездомной длани,
Подъятою над былью, как пароль,
Омытой болью многих подаяний
И обагренной сказкою, как боль.

Моление без устали, без грусти
О святой и распятой высоте…
- Моленье не о сладком Иисусе -
Сладчайшем Иисусовом гвозде.

* * *
Прибежище мое - Дом обреченно-робких,
Где я среди других убогих проживал,
Где прятал под матрац украденные корки
И ночью, в тишине - так долго их жевал.
...Вот эта корка — Бог, ее жуют особо,
Я пересохший рот наполню не слюной,
А вздохом всей души, восторженной до гроба,
Чтобы размякший хлеб и Богом был, и мной.
Чтобы я проглотил Христово Обещанье, —
И вдруг увидел даль и нищую суму,
И Дом перешагнул с котомкой за плечами,
И вышел на простор Служения Ему...

* * *
Опять я нарушил какую-то заповедь Божью,
Иначе бы я не молился вечерней звезде,
Иначе бы мне не пришлось с неприкаянной дрожью
Бродить по безлюдью, скитаться неведомо где.
Опять я в душе не услышал Господнее слово,
Господнее слово меня обошло стороной,
И я в глухоту и в безмолвие слепо закован,
Всевышняя милость сегодня побрезгала мной.
Господь, Твое имя наполнило воздухом детство
И крест Твой вселенский — моих утоление плеч,
И мне никуда от Твоих откровений не деться,
И даже в молчаньи слышна Твоя вещая речь.